Никакое политическое явление не может быть настолько творческим и настолько разрушительным как национализм. Национализм может быть метафорой высшей правды, но также и аллегорией ностальгии по смерти. Никакая экзотическая страна, никакое золото, никакая женщина не может вызывать такой всплеск страсти, как Священная Родина. Вопреки Фрейду и его последователям, большее количество людей умерло, защищая свою Родину, чем честь своих женщин. Если мы предполагаем, что политическая власть наисильнейший возбудитель чувств, тогда национализм является пиком острых ощущений.
Когда говорят о национализме в англосаксонских странах, то обычно имеют ввиду клановость, насилие, тяжеловесную политику - всё то, что находится в противоречии с идеей прогресса. Для американского либерала национализм традиционно связан с иррациональными импульсами, с чем-то, что не поддаётся учёту и имеет противную привычку вносить беспорядок в строгое коммерческое мышление. Торговец не любит границ и национальных эмблем; его символ чести - его товары, и его друзья - те, кто делает наилучшие предложения на рынке. Неслучайно, что в течение Второй Мировой войны Торговец предпочел союз с Комиссаром, несмотря на то, что насилие Комиссара часто превосходило насилие Националиста. Дэниел Белл однажды написал, что американские либералы не в состоянии понять этнические безрассудные страсти, потому что американское мышление "замкнуто во времени и пространстве". Действительно, замкнутому атлантическому мировоззрению должно казаться абсолютно идиотским, когда два человека ссорятся из-за небольшой речушки или полоски земли, которые не имеют никакой экономической ценности. Политический деятель в Америке, в отличие от коренного европейского политика, является в сущности своей агентом по продаже недвижимости, и его отношение к политике не более чем отношение к сделке. Трудно отрицать, что "человек в движении", выросший на текстах Джека Керуака или Доса Пассоса, напуган теми этническими процессами, которые сегодня сотрясают часть Европы от Балкан до Балтики. Мистика территориального императива с непредсказуемыми этническими мотивами является главным вызовом идеологии "плавильного котла". Вопреки широко распространенным убеждениям, национализм - не идеология, потому что в нём нет чёткого прагматического измерения и точных категорий. В лучшем случае, национализм может быть описан как тип природного поведения с отголосками язычества. В то время как, либерализм работает с рациональным целым, национализм всегда предпочитает иррациональные множества. Для либерала человек - эпицентр политики; для националиста, человек - только частица в историческом сообществе. Чтобы представить различные течения национализма, достаточно понаблюдать за европейским семейством, которое отдыхает на скалистых пляжах Французской Ривьеры, и противопоставить его американскому семейству с песчаных берегов Санта-Барбары. Первое тщательно устанавливает свой ореол и удерживает в нём своих детей. Американское семейство как кочевники разбегается в момент прибытия на берег в разные стороны, и каждый член семьи старается уединиться. Неслучайно, слово "privacy" (уединение, секретность) даже не существует в континентальных европейских языках.
Для европейца после Второй Мировой войны провозглашение себя националистом было эквивалентно поддержке неофашизма. Действительно, на костях и пепле Аушвица немногие желали публично говорить о романтичных идеях поэтов и монархов 19-го столетия, невинные выходки которых столетие спустя привели к бойне. На Ялтинской конференции Европа, пьянеющая от литургии крови и почвы, представлялась слишком опасной, и обе супердержавы предпочли наилучшим принцип "двойного сдерживания." После пережитой величайшей гражданской войны в истории европейцы решили больше не говорить о национализме или самоопределении у себя дома. Многие европейские интеллектуалы, и особенно немецкие ученые мужи, решили вместо этого направить свою подавленную националистическую энергию на далёких палестинцев, сандинистов, кубинцев или конголезцев. Национализм Третьего мира стал для европейских мандаринов их эзотерическим катарсисом и экзотическим суперэго. Теоретизировать о тяжелом положении Хоза в Южной Африке или Ибо в Нигерии, или организовывать походы в Кашмир или Катманду, стало излюбленным способом купаться в новом политическом романтизме. Этот опосредованный тип мета-национализма продолжал играть роль психологического убежища для бездействующих и одомашненных европейцев, которым было необходимо время для залечивания ран в ожидании ещё одного Ренессанса.
Произошел ли уже это Ренессанс? Либеральные путы, которые стягивали Европу в течение 45 лет, и которые потеряли смысл после недавнего краха коммунистического альтер эго, могут быть наконец-то сброшены. От Иберии до Иркутска, от Казахстана до Хорватии, сотни различных народов снова требуют своего места под солнцем. Предполагать, что они поднимают свои этнические голоса лишь только по экономическим причинам, было бы заблуждением. Либералы совершают серьезную ошибку, когда они пробуют объяснить национализм на основании парадигм структурализма и функциональности или когда они сводят его к маловажному остатку традиционного общества. Вопреки популярным предположениям, крах коммунизма в Европе и Советском Союзе - прямое следствие этнических претензий, которые не находили себе выхода в течении десятилетий, но и не умерли. Парадокс, очевидный в конце 20-ого столетия - в то время как каждый говорит об интеграции, мультикультурализме, экуменизме и космическом братстве, разломы, трещины и расколы появляются повсюду. Парадоксы усиливаются, когда небольшой Люксембург проповедует намного большей Словении о пользе или вреде пребывания в югославской сфере; или когда Буш, после неудачи спасения Балтов, приходит на помощь искусственной сатрапии во имя "самоопределения" горстки нефтяных магнатов; или когда советские аппаратчики печалятся о тяжкой участи палестинцев только, чтобы "под шумок" сломить своих башкир и месхетинцев.
Национализм входит сегодня в третью фазу своей истории и, подобно многоголовой Гидре и воющей Гекубе, снова показывает свой непредсказуемый характер. Должен ли быть национализм творческим только в насилии? Этнические войны уже бушуют в Северной Ирландии, на земле басков, в Корсике, уже не говоря о Югославии, где два противоборствующих национализма разрушают Версальскую Европу и засыпают преемников соглашения смущающими и ревизионистскими вопросами.
В каждой стране существует свой национализм, и каждый имеет различное значение. Национализм может появиться справа, однако вдруг появляется слева. Национализм может быть реакционным и прогрессивным, но во всех случаях он не может существовать, если не имеется его диалектический Другой. Немецкий национализм 19-го столетия, возможно, не процветал бы, если бы не противостоявшее ему агрессивное французское Якобинство; современный английский национализм, возможно, не возник бы, если бы не соперничество со стороны Пруссии. Каждый национализм должен иметь "Feindbild", своё изображение зла, потому что национализм по определению, траектория политической полярности, на пике которой различие между противником и другом достигает смертельного пароксизма. Следовательно внутриэтнические войны, уже не говоря о межэтнических (как та, что бушует сегодня между хорватами и сербами) - самые дикие, где каждая сторона демонизирует другую и молится о полном уничтожении противника.
Кроме того, наравне со своими положительными мифами, каждый национализм должен обращаться к своей отрицательной мифологии, которая в ожидании национальных бедствий поднимает людей на борьбу с врагом. Чтобы вдохнуть дух национализма в юное поколение, поляки возродят мертвых Катыни, немцы своих похороненных в Силезии и Судетах; хорваты создадут свою иконографию послевоенных массовых захоронений, сербы свою агиографию жертв концлагерей. Число жертв будет подсчитано современной статистикой с помощью высокотехнических экскаваторов, подсчёты завершатся метафорами всемирного масштаба, и число своих жертв будет неимоверно раздуто, а жертвы врага преуменьшены. Немецкие националисты называют поляков "полакс", а французские шовинисты называют немцев "бошами". Кто может отрицать, что расовые и этнические клички являются самым частоупотребляемым и живописным оружием, используемым националистами по всему миру?
Национализм - не общее понятие, и либеральные идеологи часто неправы, когда они сводят европейский национализм к одной концептуальной категории. Необходимо подчеркнуть, что существует инклюзивный и эксклюзивный национализм, так же как инклюзивный и эксклюзивный расизм. Жители Центральной Европы, обычно, понимают очень тонкое различие между инклюзивным якобинским государственным ("staatsgebunden") унитарным национализмом и национализмом крови, культуры и почвы ("volksgebunden"). Якобинский национализм по своей природе центристский, он стремится к глобальной демократии, и он нашёл сегодня своё выражение, хотя и невольно, в лице Джорджа Буша и доктрины однополярности. Как ни странно, движение к унитарному французскому национализму существовало прежде, чем сами якобинцы. Национализм французов был продуктом специфического геополитического положения, которое впоследствии родило современное французское государство. Ришелье илиЛуи XIV были такими же якобинцами, в некотором смысле, как и их светские преемники Сант-Джюс, Гамбетта и Де Голль. Сегодня во Франции, как бы не выглядело движение, левым, правым, центристским, оно всегда будет якобинским. Также в Англии, династия Тюдоров и Кромвель действовали как унитарные националисты, ликвидируя и подвергая геноциду ирландцев и другие этнические группы. Черчилль и другие лидеры Англии 20-го столетия спасли Великобританию в 1940, обращаясь к унитарному национализму, хотя сегодня их слова найдут небольшой отклик среди шотландцев и ирландцев.
Вопреки широко распространенным убеждениям, слово "национализм" (" Nazionalismus ") редко использовалось в национал-социалистической Германии. Немецкие националисты в 1920-ых и 30-ых популяризировали взамен такие производные как "Volkstum", "Volksheit" или "Voelkisch" - слова, этимологически родственные слову ' Deutsch ', и которые были во время нацистского режима синонимично использованы со словом "rassisch". Слово "Volk" введено в оборот Фихте в начале 19-ого столетия, когда Германия запоздало начала консолидироваться в сознании как единое государство. Слово "Volk" не должно быть приравнено к латинскому или английскому "populus" и "people" ("люди"). Ирония истории, что даже значение слова "люди" на английском языке стерто его полиморфным значением. Люди могут подразумеваться как органичное целое, подобно "Volk", хотя это все более и более относится лишь к совокупности ничем не связанных между собой людей. Также иронично, что немецкая идея относительно "Volk" и славянская идея относительно "народа" имеют очень много общего. Действительно, и немцы и славяне хорошо понимают национальные стремления друг друга, часто со смертельными последствиями. Это не столь удивительно, что в немецком и славянском политическом словаре понятие федерализма и демократии приобретет радикально отличное значение от лингвистически гомогенной Англии, Франции или Америки.
Якобы отбрасывая своё расистское прошлое, и в тоже время доводя универсализм до крайности, Запад, как это ни парадоксально, показывает, что он никак не меньше расистский сегодня, чем он был вчера.
Французский и английский национализм испытывает недостаток в твердом территориальном измерении, и корни его происхождения другие. Исторически из-за огромных по территории колоний эти страны действовали и как европейские, и как неевропейские нации. Это объясняет, особенно в свете происходящей массовой неевропейской иммиграции, почему их элиты с трудом приводят доводы в пользу своей чистой этнической идентичности. Континентальный европейский национализм, и особенно немецкая идея относительно ''Volksheit", является продуктом ряда географических обстоятельств, не имеющих аналога во Франции или Англии. Население там было создано самим фактом существования государства. В Германии и Континентальной Европе национализм проявился прежде всего как культурное явление часто не имеющих государственности народов. В Германии, Польше, Румынии и других странах поэты и писатели создавали национальное самосознание народов. Во Франции же монархи создали государственное сознание. Популярные фигуры в Центральной Европе - как Гердер или Отец Ян в Германии, Шандор Петефи в Венгрии, Людевит Гай в Хорватии, Вук Караджич в Сербии или Тарас Шевченко на Украине - играли критическую роль в закладке фундамента современного государства для своих народов. По другому складывалась история национализма во Франции, где "правоведы" создали унитарное французское государство, подавляя регионализм во французском шестиугольнике. Точно так же в Англии роль строителей этнического государства принадлежала торговцам и морским компаниям, которые с помощью пиратов приносили богатство для английской короны. Интересно, что в течение битвы за Британию, Черчилль рассматривал идею переноса Даунинг-стрит и Вестминстерского Дворца в центр Америки. Подобная идея в Центральной Европе была бы национальным самоубийством.
Как и Америка, Франция сначала стала государством, и уже затем готовила почву для создания французского народа из людей различных племен. В отличие от этого, немцы всегда были не имеющим государственности, но компактно проживающим народом. История Франции, по существу, история геноцида, когда французские правители, начиная с Генеральных Штатов и Бурбонов и заканчивая современными якобинцами, методично уничтожали венетов, бретонцев и т.д. Подавление регионализма было одним из главных признаков роста французского культурного натиска, и последней была попытка офранцузить арабов Магрибских стран. Сегодня Франция платит цену за свои эгалитарные и универсалистские мечты. С одной стороны она пробует навязать универсальные ценности и законы массам иммигрантов Третьего мира, с другой - она должна ежедневно провозглашать принцип самоопределения для своих многонациональных социальных слоев. Если Вы рассмотрите историческую перспективу, то все говорит о том, что Франция стала главным кандидатом на разжигание расовой войны во всей Европе.
Cмотря на Германию и ее восточноевропейский форпост, внимательный взгляд немедленно обнаруживает нестабильную область границ "сезонных государств," но в то же время государств культурно и исторически сильных народов. Центральные и восточноевропейские народы имеют долгую этническую и историческую память, но их границы не выражаются чёткими этнографическими линиями. Германия, например, представляется как открытое с плохо определенными границами государство, и в то же самое время Германия - этнически закрытое сообщество. В отличие от этого, якобинская Франция, фукционалистские Англия и Америка географически закрытые государства, но открытые общества. Национализм в этих странах всегда был инклюзивным и неизменно выдвигал глобалистcкие и империалистические претензии, распространяя свой унитаризм на разобщённые народы во всем мире.
Географическое расположение наложило свой отпечаток на этнопсихологию европейских народов. Средний немец - по существу крестьянин; его психологическое поведение является корпоративным и теллурическим. Немец выглядит любезным, но испытывает недостаток в вежливости, и как большинство крестьян, он обычно показывает властный и часто неуклюжий подход к социальным отношениям. Француз, на контрасте, независимо от своей идеологической принадлежности и социального слоя, является всегда мелким буржуа; он полон манер и изящества, но также полон и претензий. В отличие от немецкого националиста, француз показывает обилие манер, но испытывает недостаток в любезности. И даже самый неосведомленный иностранный турист, который едет в Германию и Францию, заметит что-то туманное и непредсказуемое в немцах, и в то же самое время он будет удовлетворен немецким чувством профессиональной правильности и абсолютной честности. В отличие от этого, мимика, жестикуляция и манерность французов, как бы милы они не были, часто озадачивают и разочаровывают.
В ходе этногенеза, языки стали завершающими штрихами уникальности соответствующих народов. Немецкий язык - органичный язык, который уходит в вечность; это также самый богатый европейский язык. Французский язык, подобный в значительной степени английскому языку, является непрозрачным языком, связанный больше контекстом, чем флексией. Как идиоматические языки, французский язык и английский язык идеальны для морских и портовых коммуникаций. В течение истории французский сабир и английский "pidgin" ("гибридный язык") были агентами гомогенизации, так же как удобными средствами в движении англичан и французов к универсализму. Впоследствии английский и французский языки стали универсальными языками, в отличие от немецкого, который никогда не распространялся далее восточноевропейских болот.
Немецкая идея "Рейха" в течение многих столетий была отлично приспособлена к открытым равнинам Европы, которые разместили разнообразное и теснопроживающее население. Ни Габсбурги, ни Бранденбурги никогда не пытались ассимилировать или уничтожить негерманские народы в пределах своей юрисдикции как это делали французы и англичане в пределах своих территорий. Дунайская монархия, несмотря на ее недостатки, была устойчивым обществом, что доказали ее пятьсот лет существования. Во времена Первого и Второго Рейха, княжества, города и деревни в пределах границ австрийских и прусских стран имели большую свободу самоуправления, что часто делало их уязвимыми к французским, шведским и английским имперским амбициям.
Немецкий "Volksheit" - аристократическое так же как и демократическое понятие. Традиционно отношения между внутренней аристократией и немецкими людьми были довольно органичны. В отличие от Франции или Англии, Германия никогда не экспериментировала с иностранным рабством. В Германии этнические различия между местной аристократией и немецкими людьми минимальны; в отличие от этого, во Франции, Испании и Англии аристократия обычно имела происхождение от североевропейской аристократии, а не от своего народа. Неслучайно даже теперь, несмотря на события французской Революции, можно заметить больше расовых различий между французским аристократом и средним французом, чем между немецким аристократом и немецким крестьянином. В Германии отношения между элитами и простым человеком всегда коренились в целостной окружающей среде, и в результате Германия осталась обществом без потребности в сложном социальном контракте; это базировало социальные отношения на горизонтальной иерархии и корпоративной структуре, поддержанной кроме того идеей относительного "равенства среди равных". В отличие от этого, французское и английское общество может быть определено как вертикально иерархическое и очень стратифицированное; следовательно, не должно удивлять то, что французский и английский расизм были самыми жестокими в мире. Также стоит вспомнить, что первые евгенические и расовые законы в этом столетии были приняты не в Германии, а в либеральной Америке и Англии.
Политологи однажды спросят себя, почему самые явные эгалитарные импульсы появляются во Франции и Америке, в странах, которые до недавнего времени практиковали самые явные формы расизма? Наблюдаем ли мы сегодня специфическую форму раскаяния или национального мазохизма или это просто эгалитарная форма внутреннего расизма? Внутренний национализм и расизм, декларирующие себя в универсализме и глобализме, пытаются уничтожить различие между иностранцем и уроженцем, хотя в действительности иностранец всегда принуждается принять юридическую суперструктуру своих хозяев, которые теперь "раскаиваются", якобы отбрасывая расистское прошлое, но в тоже время, доводя универсализм до крайности. Запад, как это ни парадоксально, показывает, что он ни насколько менее расистский сегодня, чем был вчера. Принадлежащий к элите Парето, написал, что либеральные системы в состоянии упадка, кажется, волнуются больше о родословной своих собак, чем о родословная своего потомства. Левый Серж Латош недавно написал, что либеральные расисты, гордясь этническим национальным мазохизмом, навязывают либеральные юридические условия и ценности своим "декоративным цветным".
Народы и этнические группы похожи на бутоны и лепестки; они растут и осыпаются, но редко возрождаются. Франция и Англия могут апеллировать к своему великолепному прошлому, но это прошлое неизменно должно быть приспособлено к их новой этнически нестабильной действительности. Литва была несколько столетий назад гигантской континентальной империей, сегодня это - пятнышко на карте. Безвестная до поры Москва в 15-ом столетии стала центром будущего российского "паровоза", потому что другие княжества, как Суздальское или Новгородское, больше фантазировали об эстетике, чем о властной политике. Большие бедствия, как война и голод, могут быть предвестниками национального краха, но лицензированное демографическое самоубийство может быть результатом человеческой драмы. Постидеологическая Европа скоро обнаружит, что не может всегда зависеть от прихотей технократических элит, которые находятся в поисках химеры "общего европейского рынка." Как всегда, значение осязаемой почвы и драгоценной крови станет главным, и это решат те, кто лучше всего знает, как управлять судьбой людей, которые не в состоянии управлять ей сами. Если перефразировать Карла Шмитта, когда люди оставляют политику, это не означает конец политики, это просто означает конец слабых людей.
