Жермена де Сталь замечала: «В Германии господствует, тем не менее, такая склонность к рефлексии, что немецкая нация может в подлинном смысле слова рассматриваться как метафизическая нация. В этом народе есть так много людей, которые могут понимать самые абстрактные вопросы, что даже большая публика принимает участие в спорах, которые возникают при этих обсуждениях» [43]. Мадам де Сталь тем самым предвосхитила мысль Томаса Манна, который любил говорить: «Можно ли быть философом, не будучи немцем?»[44] Пока Германия оставалось естественной родиной размышляющего мышления, она могла давать остальному миру самое наилучшее: размышляющее мышление связывало ее с ее самой чистой оригинальностью, которая побуждала постоянно ее к тому, чтобы задавать фундаментальные вопросы о сущности, бытии и становлении. Размышляющее мышление укоренило Германию в ее психических, культурных, социологических и политических партикуляризмах; размышляющее мышление развило Германию в ее наследии; оно сплетало Германию с ее идентичностью и одновременно делало ее открытой для всего мира. И Германия изменялась, отнюдь не модифицируясь. Расчетливое мышление освобождает Германию от ее связей, ее отношений, ее расположений, ее сродства. Оно отчуждает Германию постепенно от себя самой; она изгоняет ее самых великих мыслителей внутри их собственного отечества. Расчетливое мышление отодвигает Германию все дальше от ее истории и напротив приводит ее все ближе к материальному фатализму, к экономическому[45]. Расчетливое мышление все больше срезает то, что принципиально отличает Германию от других народов, приспосабливая ее к однообразным, взаимозаменяемым и тоталитарным требованиям мондиалистского диктанта, то есть, изувечивая ее. Расчетливое мышление обезличивает Германию. В этом смысле либерализм одержим тем, чтобы задушить живые традиции этой страны и все, что свидетельствует о развитии ее становления, хватаясь за все рычаги, управляющие традициями и обычаями. Либерализм манипулирует вкусом, модой, гаджетами, шлягерами, образами, которые он подслушивает у пошлых стереотипов космополиса. Он распространяет информацию, чтобы лучше перепутать все пути, оглуплять рефлексию, обескуражить концентрацию, стереть всякий след размышляющего мышления. Расчетливое мышление постепенно упраздняет идентичность, норму, ориентирующие ценности, которые позволяют различным людям стоять на стороне одного народа, а не другого. Расчетливое мышление абстрагирует связи и нейтрализует корни, вовсе не для того, чтобы однажды создать связи между общностями и народами, а чтобы смочь обменивать лишенные человечности человеческие пространства с одного конца планеты на другой. Расчетливое мышление постепенно превращает, таким образом, немецкий народ в общество товаров. Постоянно трансформирующаяся в стандартизованном тигле космополиса, все более радикально отделенная от своего германства, Германия очень скоро больше не сможет дать миру все самое лучшее, так как это лучшее, что отличает немцев от других народов, будет упразднено. Народ взорвется, так сказать, сначала на высоте корней, связей, ценностей, прежде чем он взорвется в великом всемирном смешивании. Наблюдение мадам де Сталь и вопрос, который ставил Томас Манн, тогда даже больше не будут иметь значения: если немцы уже будут поглощены и интегрированы в стандартизованном космополисе, если существование и мир уже программируется, технократизируется, то очевидно, что вопросы о сущности, бытии и становлении ощущались бы только лишь как интеллектуальными, бессмысленные глупости в мире, где бытие было бы унифицируемо и становление было бы упразднено... до появления непредсказуемого, которое обозначается в Германии как «случай серьезной опасности»! (эвфемизм понятия войны в западногерманской фразеологии – прим. перев.) Если бы Боги были равны друг другу, то им – наивысшая абсурдность – ничем больше не приходилось бы обмениваться. По мере того как расчетливое мышление лишает народ своей идентичности, оно принуждает остальной мир отказываться от основной оригинальности, которую она дополняет и обогащает. Эгалитарное мышление, которое питает космополис, ослабляет все человечество. Размышляющее мышление остается самым эффективным противоядием расчетливому мышлению Америки. Мы сразу понимаем актуальность слов Хайдеггера: «Потому нужно спасать сущность. Поэтому нужно поддерживать мышление в бодрствовании»[46]. Другими словами, нужно, чтобы мы оставались связанными с корнями. Мартин Хайдеггер делает в этой связи столь же мастерское, как и категоричное заявление: «Оседлость сегодняшнего человека находится под угрозой в самом сокровенном. Даже больше: причиной потери оседлости могут быть не только внешние обстоятельства и судьбы, она основывается также не только на халатности и поверхностном образе жизни людей. Потеря оседлости исходит из духа эпохи, в которой мы все живем»[47]. Затем Хайдеггер спрашивает об ужасных последствиях лишения корней: «Мы становимся еще задумчивее и спрашиваем: Если дела обстоят таким образом, то может ли человек, может ли человеческое произведение в будущем еще произрасти на высокой родной земле и дорасти до эфира, т.е. на ширину неба и духа?»
Страна на распутье
Чтобы суметь выполнить историческую миссию, которую философ из Шварцвальда приписывает ей[48], Германия должна будет бороться с американско-западным космополисом с самой большой энергией, с энергией самообороны, которая требует использования самых сильных средств против самой большой опасности. Германии придется принять решение о выборе между либеральной потребительской идеологией запада (или ее советским тоталитарным вариантом); и европейским веком, который мы выражаем через модель органической, солидарной и сильной для принятия решений общности. При этом мы согласны с Максом Шелером, когда он утверждает: «Где бы на Земле не существовала общность, мы находим, что самая высокая ценность признается за основными формами коллективной жизни, стоящей выше всех интересов и субъективных образов мыслей и намерений отдельного человека... И потому получается всюду, где есть общность, что формы жизни обладают самостоятельной ценностью, которая не зависит от степени оценки интересов, от счастья и страданий отдельных людей»[49].50 Германии предстоит вырвать себя из тупика, в котором чахнет ее татуированный гений; умиротворение и гедонизм, которые благодаря усилиям учеников чародея космополиса кажутся вкусными, дегуманизируют Германию, так как ни пацифистская утопия, ни враждебный труду принцип наслаждений никогда не были душевными опорами и историческими целями ее германства. Германия должна проникнуть в опасную питательную среду истории – а именно точно так, как каждый человек, который упорядочивает жизнь, изучает ее основные черты и стремится к ее совершенствованию, подвергает себя c этой целью опасности особого напряжения, кризиса, рокового, непредсказуемого события, зная, что он может предотвратить угрозу только тогда, когда выйдет на бой с ней и победит. В народе обычно говорят о «подвиге», которого можно достичь, по словам Шпенглера, «только через живой образец и нравственную самодисциплину сословия, отдающего приказы..., но не через многословие или принуждение». Германия, центр европейской истории, должна снова вступить в этот вид формы, если она хочет жить, выжить, жить лучше в греческом, фаустовском, ницшеанском смысле слова. Только тогда она снова сможет схватить поводья своих культурных обязательств, своих политических решений, своего исторического проекта и своей судьбы. Германия должна вернуть политической деятельности ее суверенную силу, экономика должна снова интегрироваться в политическое, подчиняющее ее решение, а именно в рамках ясной и неоспоримой иерархии, которая снова подтвердит приоритет принца над купцом. Этот процесс де-американизации и в то же время до-европеизации Германии обуславливает ее радикальное отделение от Запада, от потребительской идеологии американского образа жизни. Германия, которая образцово воплощала рискованную, смелую историю, должна снова вспомнить – в точке нуля этой истории – о своем назначении как народа движения в вечном становлении. Германия, если она разорвет цепи либерального ГУЛАГа, сможет снова влить всей Европе волю к общности, к усердию, к борьбе, к чувству солидарности и чести, ценности долга, верности, потребности к борьбе, к желанию абсолютного.
Страна, которая должна выиграть революцию
Мы находимся в состоянии борьбы культур. В этой борьбе, однако, у нас есть не только противники, но и союзники: все народы Третьего мира, которые тоже восстают против смертельной опасности. Эта борьба идей требует чрезвычайной сети знаний и информации. И ей нужны новые вожди уровня Хюттена, Лейбница, Шиллера, Мольтке и Клаузевица, стратегия которых называется теперь метаполитикой. Революция двадцать первого века произойдет из гигантского столкновения размышляющего мышления с расчетливым мышлением, пробуждающего мышления с оглупляющим, гуманизирующего мышления, опирающегося на родную почву, с дегуманизирующим, которое рассеивает и растворяет. Метаполитическое направление равняется использованию культурной контрсилы, которая опирается на другое мировоззрение, другую общественную точку зрения, другое измерение человека и поэтому – на другую систему ценностей. Ален де Бенуа с полным основанием замечал: «Участвовать в нашем предприятии – это не значит принять решение в пользу одной группировки против других. Это значит окончательно выйти из троллейбуса, который постоянно курсирует между противоположными полюсами одной и той же идеологии... Участвовать в нашем предприятии, означает, собственно, установить «контакт третьей степени», то есть, это означает прибыть в другой мир»[50].
Возрождение Европы, освобождение ее от идеологической, политической, духовной опеки может произойти только путем культурной войны, а именно – единственной войны, которая может спасти Европу от духовного разрушения (которое вполне может предшествовать физическому, материальному разрушению, если бы Америка завтра втянула наш континент в атомную войну). Мартин Хайдеггер настоятельно просит нас, чтобы мы открыли борьбу идей: «Как раз потому, что большое решение для Европы не должно быть принято на пути уничтожения, оно может быть принято только путем развития новых исторически духовных сил из ее внутренней части»[51].
На первой странице своего самого известного произведения Артур Мёллер ван ден Брук заявляет: «Война может быть проиграна. В неудачной войне можно взять реванш. Самая плохая война никогда не является окончательной. Но революция должна быть выиграна. Революция неповторима... Революция – это самое подлинное дело нации, которую соответствующий народ должен устроить сам и от исхода которой зависит направление, которое он на свободе может придать своей судьбе»[52]. В этом титаническом споре о повторном укоренении, в этой решающей борьбе за сохранение основной, корневой субстанции, на этой войне за духовное перевооружение Германии мы отказываемся от оказавшихся слишком тесными представлений профессиональных политиков. В этом отношении мы сближаемся с Новыми Левыми, если они определяют свою позицию, прежде всего, относительно Германии, и отдаляемся от Старых Правых, позиция которых определяется с самого начала их оглядкой на Америку. И сегодня мы приветствуем Новых Левых, если их определение позиции по отношению к Германии происходит также в пользу немецких культурных ценностей.
Сегодня мы так же сближаемся с Новыми Левыми, если они при определении своей позиции учитывают интересы Европы – и поворачиваемся спиной к Старым Правым, позиция которых содержит в высшей степени опасный миф атлантизма. Здесь мы осознаем абсурдность политических ярлыков, опасность расколов, внутреннее старение партий. Однако одновременно мы осознаем ценность идей, значение людей. Наконец, мы с большим удовлетворением видим все эти невидимые узы, которые уже соединяют людей органической общности завтрашнего дня друг с другом. Немецкая Новая культура выступает за европейский вызов, так как только у одной этой альтернативы есть перспектива, которая двигает судьбу, создает другие сети восприятия, открывает новые источники образов и пробуждает новых гениев.
Страна, которая пробудит народы?
Поэтому мы еще неопределенное время будем нести Германию в себе как внутреннюю империю, и вспоминать при этом о Рихарде Вагнере. Мы дальше будем позволять бродить жрецам Вакха, о которых рассказал нам Гёльдерлин, поэт эпохи величайшей нужды, так как они провозглашают наш идеал. Мы позволим им бродить из одной европейской страны в другую. Они свяжут невидимые нити наших внутренних империй и подготовят нас к утреннему рассвету, к большой боли, которую Ницше назвал последним освободителем духа[53]. Профессор Джейсон Хаджидинас выражался в том же самом смысле, что упадок идентичности можно преодолеть только условии, если удастся принудить самого себя к героической борьбе. Он добавляет: «Наши боги предоставят защиту своим народам только тогда, если сами народы не предпочтут им чужие для них божества»[54]. Мы должны остаться верными как нашим богам, нашим народам, так и нашим мифам, которые, по оценке Ганса Юргена Зиберберга, помогают справляться нам с нашей историей, при условии, что мы понимаем ее как чисто совершенно человеческое выражение культурного действия[55]. Но теперь каждая революцию воплощает миф; каждая революция требует части мистицизма в абсолютной вере в новый мировой порядок. К этой вере добавляется железная воля людей, которые могут хотя бы потому, что они хотят. Освальд Шпенглер писал: «Нужно овладеть самим собой, чтобы смочь служить идее, быть готовым к внутренним жертвам из убеждения»[56]. Вернер Хайзенберг заверял со своей стороны: сначала была вера, «вера в наше задание в этом мире»[57]. Фридрих Ян утверждал, что чувство божественной силы черпается из сознания, что можно что-то сделать, только тогда, когда этого действительно хочешь[58]. И Заратустра у Ницше провозглашал: «Вы бесплодны: поэтому вам не хватает веры»[59].
В этом смысле мы хотим стать теми, кто пробудит наш народ[60]. Кто может слышать, должен это услышать: Мы готовы заплатить нашу цену за нашу верность нашим богам, нашим народам, нашим мифам, так как мы вместе с Гёльдерлином знаем, что спасение произрастет из самой большой опасности. В полночь Европы приближается эгалитарный век масс, век однообразия. В этом кроется наивысшая опасность, но одновременно и вызов для самой большой борьбы и вместе с тем – самая сильная надежда! Если именно этот вызов в такой большой степени угрожает основам нашей идентичности, то он одновременно пробудит самое острое сопротивление; и если он попадет нам прямо в сердце нашей подлинной судьбы, он бросает нам вызов, чтобы мы смогли выработать самую жесткую, самую решительную, самую непреклонную силу воли. Давайте же в полночь мира позволим проскользнуть жрецам Вакха в нашу самую внутреннюю часть! Возмущения последних звезд указывают на высшую точку Великого полудня Ницше. Мы уже можем наблюдать необманчивые знаки. Если немецкая молодежь организует свои массовые митинги против Америки, то Тристан проснется в ней и сорвет шапку-невидимку с западного космополиса. Если Ганс Юрген Зиберберг заявляет, что искусство снова поднимет Германию (искусство, которое понимается как возвращение аристократических времен, как «эллинский неискореняемый принцип»[61]) – тогда дремлющие силы Бетховена, Вагнера, Моцарта сочинят новую гармонию, символы и образы, создадут новые мифы для оживления Германии. Заратустра – это мутант, который с возвращением богов провозглашает пробуждение титанов, чтобы нести риск науки, чтобы снова поселиться в приключении, в событии, в истории, из которой пробиваются фундаментальные альтернативы. Заратустра снова приводит нас в миф, естественную родину творческого плодородия и святости. Индоевропейский дух издавна понимал священное через политеистическое мировоззрение – по примеру жизни и ее напряжений и в противоположность еврейско-христианскому «логосу». Заратустра позволяет нам предчувствовать появление нового европейского человека, который будет формировать судьбу Новой культуры в соответствии со словами Эрнеста Ренана. «Человек на Земле не только для того, чтобы быть счастливым или честным. Он также здесь, чтобы воплощать те более высокие образы жизни, как большое искусство и бескорыстная культура». Германия снова войдет в историю, чтобы спасти их от спасения. Послушаем Хайдеггера: «Начало близко. Он лежит не за нами как давно прошедшее, но оно стоит перед нами. Начало как самое великое уже обошло заранее все грядущее и тем самым – нас тоже. Начало ворвалось в наше будущее, оно стоит, чтобы распоряжаться нами издали, чтобы снова догнать и обрести свое величие»[62].
Страна, которая возвещает о возрождении эллинского духа
Фауст спустился с древа судьбы. Его гений – гений мутанта, объединяющий в себе Диониса и Аполлона. Гений, так сказать, снова создал «гесперию», Запад. Он открывает нам идентичность новой Германии. Эта идентичность имперская; т.е. немецкая «гесперия», немецкое «греко-эллинское» новое начало провозглашено, выходящее за пределы упадка наций как обществ, вызов имперской Европы, будущей империи как общности. Так как Европа будет империей (в первоначальном смысле слова, вообще не имеющим ничего общего с извращением империализма,), т.е. органической общностью с одинаковыми биологическими, культурными и историческими корнями, как определял ее Макс Шелер. Эта общность образуется на основе одинакового этнического происхождения, одинаковых мифов, одинаковой истории и одинаковой судьбы – или она никогда не осуществится. Фауст второй раз дает нам понять: в момент истории, когда Германия еще никогда не была так разрушена в своем германстве, в момент, когда Германия унижена до самой материальной, самой невероятной формулы, немецкий дух в своем собственном отечестве проклят и отчужден – но одновременно он также самый осознанный, самый умный и самый трагический, как никогда в этом веке. Фауст дает знать нам, что немецкий дух никогда еще не был таким индоевропейским, т.е. никогда не был таким «греко-эллинским», немецким и эллинским, когда Карл Шмитт определяет децисионизм (учение о решении) как сущность политического; немецким и эллинским, когда Арнольд Гелен, который охватывает характеризующее человеческого в культурном действии, которое предполагает готовую к риску, следовательно трагическую природу человека; немецким и эллинским, когда Конрад Лоренц соединяет современное естественнонаучное мышление с античной философией и виталистичными воззрениями, которые снова окунают людей в поток живого, в органическую совокупность жизни; немецким и эллинским, когда Вернер Хайзенберг объясняет: «Никто не знает, что принесет будущее и какие духовные силы будут управлять миром, но мы можем начать только с тем, что мы во что-то верим и что-то хотим»[63]; немецким и эллинским, когда Ганс Альберт проецирует философское видение, которое принимает во внимание многослойность и множество реального без ограничений и осуждает все формы догматизма; немецким и эллинским, когда Готтфрид Бенн требует, даже перед самым темным часом мира никогда не опускать мечи[64]; немецким и эллинским, когда Вальтер Отто возвращает нам через картину божественного в зеркале греческого духа религиозную идею всего европейского наследия в фундаментальном монизме человека и природы, науки и философии, людей и богов; немецким и эллинским, когда Мёллер ван ден Брук заверяет: «Величие человека: быть еще несколько большим, чем он есть сам по себе. Величие народа: быть еще чем-то выше себя, и делиться от себя, обладать еще чем-то, чем он может поделиться»[65]; немецким и эллинским, когда Макс Шелер заверяет, что сохранение народов представляет собой большую ценность, чем промышленный рост[66]; немецким и эллинским, когда Ганс Юрген Зиберберг утверждает, что немецкий народ должен будет снова воплотиться в лежащих в основе его мифах; немецким и эллинским, когда Эрнст Юнгер видит в технике не цель, а средство, новую силу мобилизации, новую волю к власти, новый вызов, из которых человек, вероятно, позволит возникнуть новой магии... Поэтому Германия призывает «греко-эллинское» новое начало, поэтому Германия – это наша внутренняя империя, новый предвестник европейской судьбы.
Фауст-Хайдеггер, который так удачно воплощает эту эллинскую суть, требует от нас сохранения нашей особенности, нашей жизни, жизни всех народов: «Мы хотим нас самих. Потому что молодая и самая новая сила, которая созрела над нами, уже решила это. Великолепие и величие этого прорыва мы, однако, только тогда поймем в полной мере, когда войдем в ту глубокую и широкую спокойную рассудительность, из которой нам слышна древняя греческая мудрость: «Все великое состоит в буре»[67].
[1] Martin Heidegger, Einführung in die Metaphysik, Tübingen, 1953, стр. 29.
[2] В Le Nouvel observateur, 5 мая 1980.
[3] Henry de Lesquen, La politique du vivant, Paris 1979.
[4] Kolloquium Biologie und Zukunft des Menschen, Paris 1974.
[5] C. D. Darlington, Die Wiederentdeckung der Gleichheit, Frankfurt/Main 1980.
[6] Robert Ardrey, Der Gesellschaftsvertrag. Das Naturgesetz von der Ungleichheit der Menschen, 1971.
[7] M. Fournier, в Charlie-Hebdo, 15 марта 1971.
[8] Edward T. Hall, Die Sprache des Raums, 1976.
[9] Ср. Gerald B. Suttles, The Social Order of the Slum, Chicago 1966.
[10] Ср. R. Park, Pace and Culture, Glencoe, 1950.
[11] Robert Ardrey, указ. соч., стр. 11и дальше.
[12] Ср. Konrad Lorenz, прежде всего в Das sogenannte Böse. Zur Naturgeschichte der Aggression, 1963.
[13] Simone Weil, L’enracinement, Paris 1970.
[14] Vgl. Saint-Loup, Plus de pardons pour les Bretons, Paris 1971.
[15] Martin Heidegger, указ. соч., стр. 29 и дальше.
[16] Там же, стр. 30.
[17] Eric le Naour, в L’Avenir de la France, февраль 1971.
[18] Alain de Benoist, Les Dieés à l’endroit, Paris 1979, стр. 141.
[19] Mahmut Güropolu, в Frankfurter Allgemeine Zeitung, 3 декабря 1981.
[20] В действительности, корни тоталитаризма родственны с корнями монотеизма. Так как – Зигрид Хунке показала это с особенной проницательностью – «Много путей ведут к Богу. Никакой из этих путей не является избранным. Не существует ничего, что является действительно единственно верным для всех людей, народов и времен. Никто из них не лучше чем другой. Так как все ведут к одному и тому же необъяснимому, о котором говорят религии всех времен и народов, даже если они понимали это с различными шифрами и образами и называли разными именами – то одно необъяснимое, которое вечно выходит за пределы предугадываемого, за границы распознавания и понимания и которое может понять только религиозное переживание. И так как все пути приближаются к божественному из разных исходных пунктов, с каждого открывается другой вид на него. Потому что одна и та же гора по-разному представляется разным людям, смотрящим на нее, и даже у двух человек будет не абсолютно одинаковый взгляд. У его образа есть миллиарды контуров, у его лика миллиарды профилей. (Europas eigene Religion, Bergisch Gladbach 1981, стр. 17).
[21] В особенности следует вспомнить американских индейцев: психически «инфицированных» в плане их особых взглядов на мир и космос – что ускорило их психический упадок, и, в конечном счете, их вымирание. Конрад Лоренц писал об этом: « ... Культура не позволяет прерывания своей непрерывности». История колонизации дает «многочисленные примеры того, что уничтожались не только одни культуры, но и народы и расы».
[22] Arnold Gehlen, Moral und Hypermoral, Frankfurt/Main, стр. 79.
[23] Thierry Maulnier, Le sens des mots, Paris 1978.
[24] «Свидетельствует ли о расовой или даже о расистской ностальгии то, что мы хотели бы иметь детей, похожих на нас самих?» – спрашивает Анри де Лескан, указ. соч., стр. 252.
[25] «История показывает: для уничтожения меньшинства есть два главных метода. Первый состоит в простом искоренении; второй, более тонкий, – в поглощении путем смешивания». (Анри де Лескан, указ. соч., стр. 246). Конрад Лоренц указывает со своей стороны на следующее обстоятельство: «Мы знаем, что метисы представляют собой не что-то «появившееся между» их родителей, ни в ее инстинктивном поведении, ни в определенных физических признаках, а возврат к исторически более старым ступеням». (Über tierisches und menschliches Verhalten. Aus dem Werdegang der Verhaltenslehre, 1965).
[26] Martin Heidegger, указ. соч., стр. 25.
[27] Julius Evola. Сammino del Cinabro. Frz. Ausgabe Le Chemin du Cinabre, Mailand 1982, стр. 201.
[28] Martin Heidegger, указ. соч., стр. 49.
[29] Oswald Spengler, Jahre der Entscheidung, München 1933, стр. 1.
[30] Martin Heidegger, указ. соч., стр. 50.
[31] Там же, стр. 40 и дальше.
[32] Там же, стр. 48.
[33] Там же, стр. 41.
[34] Thomas Mann, Betrachtungen eines Unpolitischen, Berlin 1920, стр. 16.
[35] Friedrich Nietzsche, Zur Genealogie der Moral, München 1980, стр. 278.
[36] Julius Evola, Heidnischer Imperialismus, Leipzig 1933, стр. 89 и дальше.
[37] Friedrich Nietzsche, Sämtliche Werke, Kritische Studienausgabe, München 1980, Том 9, Nachgelassene Werke, стр. 338.
[38] Там же, том 6, стр. 287.
[39] Joachim Fernau, Halleluja. Die Geschichte der USA, München 1977, стр. 315 и дальше.
[40] Julius Evola, L’arco e la clava, 1968; франц. издание L’arc et la massue, 1983, стр. 35.
[41] Martin Heidegger, Gelassenheit, Pfullingen 1959, стр. 27.
[42] Hermann Keyserling, Amerika. Der Aufgang zu einer neuen Welt, Darmstadt 1930.
[43] Mme de Staël, Über Deutschland, 2 том, Leipzig 1813, стр. 150.
[44] Thomas Mann, указ. соч., стр. 35.
[45] Бывший французский президент Жискар д’Эстен заявил – по поводу проходившего на Мысе Агд коллоквиума его партии – в одновременно претенциозном и триумфальном тоне, что экономическое должно в возрастающей мере поглотить политическое. Экономическое должно стать все больше причиной жизни и целью жизни. Красноречивая речь, указывающая на мондиалистское, асептическое, сваренное учениками чародея эгалитаризма смешанное общество. Эти слова, в разной форме, можно было услышать от всех теноров системы, будь это Геншер, Фогель, Рейган, Барр, Коль или Миттеран.
[46] Martin Heidegger, Gelassenheit, указ. соч., стр. 27.
[47] Там же, стр. 18.
[48] Derselbe, Einführung in die Metaphysik, указ. соч., стр. 17.
[49] Max Scheler, Gesammelte Werke, том 3, Vom Umsturz der Werte, ‚Das Ressentiment im Aufbau der Moralen’, Bern 1955, стр. 141.
[50] Alain de Benoist, Pour un gramcisme de droite, Paris 1982, стр. 21.
[51] Martin Heidegger, Einführung in die Metaphysik, указ. соч., стр. 41 и дальше.
[52] Arthur Moeller van den Bruck, Das dritte Reich, Berlin 1926, стр. 19.
[53] Friedrich Nietzsche, ср. том.3, указ. соч., Die fröhliche Wissenschaft.
[54] Jason Hadjidinas, в Vouloir, Nr. 10, ноябрь 1984, Brüssel.
[55] Hans-Jürgen Syberberg, L’art qui sauve de la misère allemande, В Change, март 1978, Paris.
[56] Oswald Spengler, Jahre der Entscheidung, München 1933.
[57] Werner Heisenberg, Das Naturbild der heutigen Physik, Hamburg 1955, стр. 45.
[58] Friedrich Jahn, Deutsches Volkstum, 1810.
[59] Friedrich Nietzsche, Also sprach Zarathustra, II. часть, Vom Lande der Bildung.
[60] Pierre Vial, в Les idées qui mènent le monde. Les intellectuels et l’Histoire. В Pour un gramcisme de droite, указ. соч.
[61] Hans-Jürgen Syberberg, указ. соч.
[62] Martin Heidegger, Die Selbstbehauptung der deutschen Universität, 1933, стр. 11.
[63] Werner Heisenberg, указ. соч., стр. 45.
[64] Gottfried Benn, in Poèmes, Paris 1956, ср. 80 (Edition bilingue).
[65] Arthur Moeller van den Bruck, Das dritte Reich, указ. соч., S. 348.
[66] Max Scheler, указ. соч., стр. 146.
[67] Martin Heidegger, Die Selbstbehauptung der deutschen Universität, указ. соч., стр. 22.
