1. Политический компонент опирающегося на идентичность сознания
На политическом уровне необходимо установить развитие социокультурных отношений, которое отрицает кочевничество масс в пользу укоренения людей, которое утверждает права легитимированных народов против покорности анонимных индивидуумов, которая защищает исконность и самобытность отдельных культур от непостоянства универсальной, нивелирующей и беспочвенной цивилизации.
Весь Третий мир будет все более осознанно утрачивать свои корни и свою идентичность, а именно точно в тот момент, когда белые – на уровне правительств – утратят сознание собственных. Третий мир со все большей энергией требует права на различие, и как раз в тот момент, когда белые – на институциональном уровне – предоставляют свою судьбу произволу, непочтительности и нетерпимости эгалитарной идеологии (учение о равенстве). Решающее значение при этом имеет прямо-таки навязывающийся постулат, что профессиональная политика, сущность которой исследовал уже Ницше, с каждым днем все больше испаряется из гражданского согласия народных общностей. На этом уровне все более выраженный этнизм потрясает нравы и устанавливает – параллельно к учрежденным структурам профессиональной политики – революционные структуры политики живого.
Отныне снова пробуждающееся этническое сознание включается все более в так называемую диалектическую нишу, которая связывает и без того дополняющие друг друга интересы культурной борьбы (в утверждении права на различие) с политическими требованиями (в осознании народной идентичности). Диалектическая ниша, которая разовьется со временем в настоящее социологическое явление европейского или – учитывая развитие в Третьем мире – даже всемирного масштаба. Право на различие бретонцев, басков, жителей Тироля, ирландцев или корсиканцев ни в коем случае не отличается, с точки зрения движущих сил, в действительности, от той воли, которая смогла воодушевить народные движения в Биафре, Пакистане, Конго или Палестине. Под этим мы понимаем ту тысячелетнюю волю, которая двигает народами, как бы они ни назывались и где бы они ни были, к тому, чтобы добиваться утверждения своей идентичности, т.е. ее свойств отличия, права быть «другим», права самостоятельно управлять своей собственной судьбой. Мартин Хайдеггер с особенной энергией и почти поразительным предчувствием представлял ту же точку зрения, когда он признавал волю народа к созданию собственной судьбы как предпосылку для освобождения от всех темных сил; так как народ может добиться для себя «только тогда своей судьбы, если он создает лишь один отзвук, возможность отзвука для этого определения в себе самом и творчески осознает свою традицию»[1]. Старая, еще установленная политическая эра заканчивается: неорганическая политика учения о равенстве. Предстоит новая политическая эра, получающая законное право на власть: органическая политика, которая воспринимает право на различие. Против привычного тоталитаризма учения о равенстве постепенно проявляется альтернатива, которая свяжет старые не отчуждаемые свободы людей (с учетом их различий и гарантией права на различие) с новыми ответственными задачами приближающегося столетия (в новом гуманизме прав народов в противоположность гуманитаризму прав человека).
2. Культурный компонент идентичности
Право на различие предполагает, само собой разумеется, право на культуру, в той мере, в какой конкретизируются различия через культуру, как проявляется человеческая идентичность внутри культурной идентичности, оформляется и подтверждает саму себя.
Культурная идентичность раскрывает биполярность, характеризующую общее учение о дифференциации: созданную одним полюсом притяжения долговечности (воля поддерживать соответствие между ландшафтом, культурой и менталитетом) и другим полюсом изменения (непоколебимая воля приспосабливать вчерашние традиции к сегодняшним фактам); культура понимается как полное событий и интеллектуальное мгновение, которое может проявляться в том или ином выражении или иной оболочке, не изменяя при этом своих внутренних, т.е. духовных структур. Здесь учение о дифференциации совпадает с более глобальной критикой «модернизма». Под этим мы подразумеваем критику современного мира, где «модернизм» нашей эпохи состоит в том, чтобы стереотипировать людей, превращать их в массу, перемешивать их друг с другом, несмотря на их происхождение; этот модернизм разрушит их, в конце концов, вырывая корни, которые связывают людей в определенную группу с особенным ритмом жизни. Жан-Поль Вернан верно указал, что европеец тоскует скорее по движению, которое реабилитирует его в пределах снова осознанных им ценностей, чем по тому, которое заставляет превращаться его в кочевника и распыляться: «Следует вытащить каждого человека из его изоляции, укоренив его в укрепляющей его и воплощающей его общности»[2].
Поэтому тем более понятно, почему учение о дифференциации в первую очередь было движением культурных форм, прежде чем оно получило политическую акцентуацию.
Теперь, однако, мы сталкиваемся с сегментами действительности, которые одновременно отвергают мечтателей и идеологов. В этом месте речь идет о реальности, которую все же не следует предпочитать или презирать; речь идет о реальности, заслуживающей самого глубокого уважения; о реальности, которую Роберт Ардри подчеркивал неоднократно, на основе которой человек стремится к своей идентичности, как растение тянется к Солнцу. Отныне речь больше не идет о каких-нибудь политических разграничительных линиях или идеологических преференциях, а скорее об остроумной установке на настоящее, ради ясного понимания реальности – если хотите оптимально ориентироваться в жизни. «Биологическое и культурное – это, в принципе, одно и то же: общество представляет собой биокультурную систему, в которой обе сферы проникают друг в друга и воздействуют друг на друга»[3]. Поэтому мало удивляет, что некоторые разделенные разными политическими взглядами люди без колебаний переходят Рубикон, если речь идет о дальнейшем существовании или сохранении формирующего их наследия. Или что (даже пусть только в течение короткого времени) политические личности, выходя за рамки действительно спорной самой по себе программы, возвращаются вновь к тому ясному осознанию закономерностей реального. Жискар д’Эстен продемонстрировал такой пример, когда сказал: «Духовное наследие наследство коллективно пережившей цивилизации равняется генетическому наследию биологического происхождения»[4]. Сайрил Дин Дарлингтон заметил со своей стороны: «Различные миры, в которых живут люди, основываются на различных ощущениях вкуса и обоняния, зрения и слуха, которые у разных людей отличаются, но, тем не менее, в случае... людей с общими расовыми признаками они значительно совпадают. На этих мирах ощущений основываются другие миры образов мыслей и духовных представлений, в которых отдельные народы существенно отличаются друг от друга. Древние египтяне и майя, индийцы и китайцы, европейцы средневековья и современности, они все жили в различных культурных мирах, которые обнаруживаются во всех их характерных художественных стилях, которые никогда не могут воплотиться друг в друге, и отражают и обобщаются в них. Они противостоят друг другу непониманием, разделенные друг от друга непреодолимыми пропастями...»[5]. Взгляд на культурное укоренение позволяет разрушить, как уже было показано, слишком тесные понятия «левый» и «правый». В этой связи исследователь с ярлыком «правого» бьет тревогу против эгалитаризма, тянущего нас к тому утру, «когда разнообразие человеческого рода больше не осветит утреннюю зарю, к утру однообразия, однообразно установленных движений, лучшему из всех миров, абсолютному порядку, уравненной действительности, серой монотонности, однообразному ответу на однообразный запрос... Это также то утро, приход которого мы выпрашиваем в наших экономических союзах, в наших коллективных фермах («колхозах»), в наших церковных советах, в наших органах управления, в наших межгосударственных отношениях, в нашем благородном усилии относительно создания всемирного правительства. Это утро, к которому мы стремимся, когда молимся, чтобы стать однажды пастухом или стадом»[6].
В одном на этот раз считающемся «левым» журнале журналист пишет: «Если мир лопнет завтра, я все еще смогу перед смертью увидеть свою страну. (…) Современный человек должен готовиться как раз к тому, чтобы противостоять шоку будущего.
Приспособленному, решительному, эффективному, жизнеутверждающему в преходящем, в потоке образов, который быстрее его, без связей и без корней»[7].
3. Этологический компонент или рассуждения об укоренении
Этология занимается смыслом и значением территории или области. Эдвард Т. Холл заметил, что окружение определенной области влечет за собой и социальные последствия[8]. Представление о том, что заправляющий в архитектуре и планировании эгалитаризм ведет к росту насилия, неоднократно было подтверждено за прошедшее время. Этот рост содействует медленному, беспрерывному процессу разложения общественных отношений[9].
В пределах звериных общин, главным образом у приматов, могла быть установлена тенденция к выталкиванию всех гетерогенных элементов, как только был достигнут критический порог. Эксперты из того сделали вывод, что животные стремятся идентифицировать себя с теми, кто на них похож[10]. Это наблюдение считается верным и для человеческого мира. Поэтому также справедливым обществом является преимущественно то, «в пределах которого достаточный порядок защищает его отдельных членов, как бы они ни отличались друг от друга; внутри которого, однако, достаточный беспорядок содействует каждому индивидууму в том, чтобы разрабатывать свои замыслы. Это равновесие между порядком и беспорядком, которое составляет, по-моему, договор между компаньонами об учреждении общества; исследование отдельных видов в достаточной мере продемонстрирует, что речь при этом идет о биологическом императиве»[11].
Органическая жизнь – это, среди прочего, и структура укорененного в природе живых существ основного различия. Еще Аристотель представлял точку зрения, что природа, когда она делает людей теми, кто они есть, создает всесторонние различия между ними. В действительности: где смерть гомогенизирует, жизнь гетерогенизирует. Кроме того, известно, что психические расстройства обосновываются чаще всего тем, что можно обозначить как изменения или уродования личности. Вовлечение племени в систему, которая больше не принимает во внимание его жизненные нормы, равна, таким образом, в общественной практике настоящему коллективному неврозу, которой выражается либо постепенной дегенерацией[12] в форме нарушений либо эпидемическими политическими беспорядками. Симона Вейль пишет в этой связи: «Люди действительно лишенные корней могут демонстрировать только два вида поведения: либо они разрушаются психической, похожей на смерть инерцией, либо они всегда бросаются в деятельность, сводящуюся к тому, чтобы тех, кто еще не утратил корней или утратил лишь частично, лишать корней, причем часто самыми насильственными методами»[13].
Во время организованного постоянного перемещения людей и воззрений индивидуумы никогда еще не чувствовали такого сильного соединения с защищающей их и идентифицирующей их группой; никогда еще носители воззрений с такой силой не требовали соединения с культурным наследием: нравится это или нет, но этот факт больше невозможно оспаривать! Нередко люди выражают свою волю к жизни закреплением в жизни в определенном месте или в определенном ландшафте, так как это место или этот ландшафт связывает их с людьми, к которым они ощущают привязанность, так как вид этого места или этого ландшафта гармонирует с их личностью; и так как эта личность совпадает с психизмом, образом жизни и образом мыслей, который обновляет проявляющееся биологическое наследие, определенное в этом месте или в этом ландшафте.
Понятие укоренения ведет к более общему понятию традиции. Не может ли возвращение к традиции означать, однако, ничто иное, как возвращение к застывшему, статическому‚ «окаменевшему» способу существования? Стало бы оно, таким образом, отходом ко вчерашнему, ради того, чтобы ускользнуть от реальности, с которой оно не в состоянии справиться? В своем посвященном бретонскому сепаратизму произведении один писатель представил точку зрения, что фольклор – это позорное пятно народности, продолжающей существовать, которая, однако, уже не верит самой себе, что она в состоянии защитить свой суверенитет[14]. Верность традиции больше не предполагает готовности обеспечить живое приспособление этой традиции к современности, не теряя при этом ядра традиции. Верность традиции – это, в принципе, духовное поддержание, которое управляет этой традицией. Хайдеггер решительно утверждал: «Но начало повторяется не тогда, когда на него ссылаются лишь как на нечто старое теперь известное и лишь подражающее, а тогда, когда начало возобновляется на первоначальном уровне...»[15] Это предполагает, что «мы через наши вопросы вступаем в ландшафт, находиться внутри которого является основной предпосылкой, чтобы вернуть почву под ногами историческому бытию»[16]. Необходимо заметить, что укоренение человека никоим образом не означает его фиксацию. Укорененный человек постоянно в движении. Однако он двигается так, что он, тем не менее, остается присоединенным к цепи; эта цепь гарантирует то, чтобы он не опустился и не погиб. Укорененный человек в движении, но поэтому он не теряет своих корней: он скорее перемещает и модифицирует их в течение своего развития. Народ может передвигаться в пространстве, в пределах своих воззрений, в истории, которую он создает или упраздняет. Народ остается, тем не менее, так долго самим собой, пока он не теряет корней, которые связывают его с определенной специфичностью, с признанной идентичностью. История Европы, ее структуры и духовные течения никогда не застывали. Ее основные ценности, характерное бытие-в-мире, природа и жизнь не изменялись в своей сути. Европа будет дальше находиться в движении, люди снова и снова по-новому будут формировать вещи, их воззрения снова и снова создадут новые перспективы и выразят новые альтернативы, их воля снова создаст порядок посреди хаоса, – до тех пор, пока Европа не модифицируется в ядре своей биокультурной сущности (сути). Следовательно, биокультурное укоренение не имеет ничего общего с географическим, которое может изменяться историей и волей, даже если последнее имеет значения. Таким образом, укоренение не означает ни ограничения, ни локализации. Оно не представляет собой ни блокирования, ни замыкания в рамках. Укоренение – это скорее укоренение расширения и развития, присущая росту силы. Лишь укорененный в своих биокультурных структурах народ в состоянии снова и снова изобретать все эти ценности, строительные камни, альтернативы и изменения в каждом поколении, которое вызывает биологическое и культурное продолжение жизни народа. Укоренение – не повторение, а скорее инновация внутри цивилизаторских структур, которые, так сказать, чередуются, не меняясь существенно в своей сути. Эгалитаризм же, напротив несет в себе опасности разлома. Эгалитаризм хочет изменить мир, т.е., прежде всего, отделить его от биокультурных структур, на которых он еще стоит сегодня. Эгалитаризм стремится дезинтегрировать или опустошить то, что укоренение интегрирует путем инновации.
Укоренение принадлежит к сущности жизни: появление изменений (эволюция) в пределах поддержания (наследственности). Оно дает нам понять, что «наихудшее психическое расстройство состоит в бессилии понимать других по-другому, чем себя самого»[17]. Оно указывает нам, наконец, на то, «что люди, как и события, снова и снова возвращаются вечно к самим себе. Так они узнают о своем воплощении»[18]. Недавно один турок дал понять, что большинство его земляков «приехали в Германию, чтобы зарабатывать здесь деньги, а не для того, чтобы позволить себя интегрировать. На практике это может означать именно германизироваться, самое позднее во втором поколении – и в действительности никто из нас не хочет этого». Затем он добавил, как будто чтобы преподать урок тем немцам, которые очень быстро отказались от своей идентичности: «Мы гордимся тем, что мы турки, и также хотим ими оставаться. Если немцы так легко отказываются от своей национальной, этнической и культурной идентичности, то я думаю, это связано с тем, что немцы в 1945 году не просто проиграли войну. В моих глазах настоящие враги иностранцев – это, прежде всего, те, кто не уважает ни своего, ни чужого народа. Их идеал, как мне кажется, это каша из народов, состоящая из лишенных историй и традиций идиотов, помешанных на потреблении»[19]. Потому что без укоренения люди не могут стать теми, какими они должны быть.
4. Этически-философский компонент
Первоначально иноплеменная иммиграция была социо-экономическим явлением с ограниченными, обозримыми последствиями; но со временем она развивается в социо-биологическое явление, с противоположными последствиями. К чисто экономическим, изменчивым стимулам общества потребителей, сегодня добавляются этическо-философские‚ «обоснования», происхождение которых гораздо старше, чем социо-экономические изменения последних десятилетий. Под этим мы подразумеваем эгалитарный гуманитаризм.
На наш взгляд чрезвычайно полезно и крайне необходимо сорвать маску с того преступного комплекса идей, который скрывается за псевдо-гуманистическим лексиконом главных защитников иммиграции: это лицемерная этика, под прикрытием которой развивается гигантский аппарат ради уничтожения всех людей; дымовая завеса извращенного лозунга свободы и толерантности, за которой с нетерпением ожидают корабли огненного погребения рабства и произвола. Направленный на равенство гуманитаризм с точки зрения логики учения о дифференциации оказывается удивительным мошенничеством. Хуже того: с точки зрения этого учения он разоблачается как носитель самого большого геноцида, который предпринимался когда-нибудь, а именно – геноцида, направленного против всех народов нашей планеты. Так как из-за своего смешивания рас, культур и мировоззрений, т.е. скрещивания и нивелирования различий, эгалитаризм не только пренебрегает самыми основными понятиями уважения и толерантности, но и презирает свободу и основное право на различие. Эта голая псевдодемократия купюры содержит в действительности самый варварский и самый извращенный тоталитаризм, тоталитаризм, который от имени свободы растворяет все народы человечества в панмиксии (смешении рас)[20].
От имени толерантности учение о полном равенстве людей оказывается виновным в нетерпимости, состоящей в том, чтобы повсюду бороться с различием, оригинальностью и особенностью, где они не подчиняются мельнице уравниловки. Так получилось, что представители «религии любви» во имя правды, над которой сегодня можно только посмеяться, спокойно и с чистой совестью могли приступить к уничтожению общностей – иногда также со всем населением – которые хотели сохранить верность своим предкам и своим богам[21].
Слову апостола Павла, согласно которому «нет ни эллина, ни иудея» и стремлению к возвращению людей и образов жизни к единой модели решительно противостоит право на различие. Наш гуманизм не базируется ни на разделяющем исключении, ни на уравнивании; оно было бы равносильно подавлению различия. Наш гуманизм хочет стать продолжением наследия. Это значит, что он принципиально уважает и наследия других. Он хотел бы укрепить европейцев в их специфичности и их различии и одновременно поощрял бы все другие расы и народы, чтобы они сохранили свои особенности. Наш гуманизм намеревается взять ответственность за культурное наследие Европы, и хотел бы вновь обрести все таинственное богатство, которое сохранено в истории наших народов, но также и все те человеческие ценности, которые были преданы забвению за две тысячи лет христианства или были искажены, эксплуатированы и изувечены.
Наш гуманизм вертикален: он хотел бы видеть человека внутри иерархии на том месте, которое соответствует его сущности и служит его особенности – в противоположность эгалитарному гуманитаризму, который горизонтален и видит человека в начале нивелирования, делая его заменным материалом внутри большого анонимного и психически нивелируемого коллектива. Гуманитаризм поглощает отдельную личность как и отдельный народ, чтобы поставить на их место анонимного индивидуума и массу. Это – гуманизм уравниловки и поэтому отчужденности, в конечном счете, девальвации; то есть, гуманитаризм, который смешивает и вместе с тем разлагает, который искореняет и поэтому разрушает. Гуманитаризм растворения. Гелен очень удачно подметил, что гуманитаризм (одинаковая, не различающая любовь к людям) и демонизм масс связаны теснейшим образом[22]. Тьерри Мольнье заметил по этому поводу: «Если подумать о том, что было бы желательным на более короткую или более длительную перспективу... Не является ли этим, например, общее смешение рас, исчезновение различий, человечество, которое сокращено до одного единственного морфологического и психического типа?... Что случится, однако, в этом случае с неграми? Что с американскими индейцами и тем, что останется от их первоначальной культуры? Что будет с племенами туземцев..., у которых есть, вероятно, то же самое право на свой особенный образ жизни, как у тех видов животных, о который мы так волнуемся, ибо они находятся под угрозой вымирания? Владеют ли отдельные этнические группы относительно своей идентичности правами, которыми не обладают другие? Признается ли право на особенность отдельным «породам» вида человек, в котором, однако, отказывают другим? Отказывают, в частности, нам, несчастным европейцам, которые, по-видимому, являются единственными, кто лишен права на сохранение нашей особенности»[23].
Попытаемся подробнее вывести представленные мысли в схематической рамке:
Учение о равенстве говорит о человеке. Однако, когда оно устанавливает свою абстрактную и деградирующую концепцию человека, оно тем самым отрицает в один момент всех людей. Мы наталкиваемся здесь на тоталитарную волю: возвращение высокоразвитого разнообразия к унифицированной модели. Это причина, по которой мы говорим об эгалитарном гуманитаризме как о таком «гуманизме», который ведет к исчезновению различия – т.е. другого – в единстве – т.е. в равном. Из воли к унификации произрастают, в действительности, настоящие корни нетерпимости.
Мы напротив говорим о человеческом плюрализме. Так как говорить о людях само по себе уже предполагает их разнообразие. Наш гуманизм основывается на поддержании различия. На этой основе он снова приводит в соответствии этику и жизнь, толерантность и людей.
Учение о равенстве говорит о человечестве в единственном числе. Все же, в то время как оно определяет свою концепцию человечества, оно сразу отрицает все народы. Мы наталкиваемся здесь снова на тоталитарную волю: унификацию рас и неуважение к различию культур. По этой причине мы называем эгалитарный гуманитаризм «гуманизмом», нивелирующим, гасящим, растворяющим, обесценивающим идентичность, различие рас и народов. Из эгалитарной воли к унификации происходят самые важные корни сектантства и насилия[24]. Что касается нас, то мы говорим о человечестве во множественном числе. Наш гуманизм базируется на признании народов и их культур, то есть, на внимании к ним. Поэтому он приводит историю и жизнь, наследие и людей снова к согласию.
Учение о равенстве говорит о всемирном государстве. Однако, когда оно постулирует концепцию планетарного государства, оно сразу отрицает все культуры. Мы наталкиваемся также здесь на тоталитарную волю: политическую волю к отрицанию и разрушению культурных различий, что в пределах всемирного государства должно привести к феномену культурной адаптации. Поэтому мы говорим об эгалитарном гуманитаризме как о «гуманизме», который раскалывает и поэтому делает беднее. Из эгалитарной воли к универсальному огосударствлению планеты происходят самые важные корни диктатуры.
Мы напротив говорим о национальных идентичностях и отечествах. Наш гуманизм основывается на свободе народов быть самими собой. Исходя из этого, он снова приводит к согласию дух и жизнь, культуру и людей.
Учение о равенстве говорит о кочевничестве масс. Однако, когда оно устанавливает произвольную социологическую программу, оно этим сразу отрицает все традиционные человеческие общности.
Мы наталкиваемся здесь на тоталитарную волю, на которой основывается феномен отчужденности. По этой причине мы говорим о том, что эгалитарный гуманитаризм смешивает и поэтому разлагает, искореняет и тем самым разрушает. Именно это скрывается за проектом панмиксии, другими словами: за всемирным геноцидом человеческой идентичности, из которой исходит этнокультурная принадлежность к определенной группе. Из эгалитарной воли к смешению рас появляются корни отчужденности и геноцида[25].
Мы напротив говорим об укоренении. Наш гуманизм органический, он базируется на приобретенных познаниях жизни. Таким образом, он снова приводит природу и жизнь, народность и человека к согласию.
Настоятельное требование момента состоит не только в том, чтобы излагать и действовать; настоящее требование времени – это пробуждать; пробуждать память наших народов, чтобы разбудить в них осознание их корней; побудить к ознакомлению со своими корнями, чтобы они узнали свою идентичность; содействовать им в осознании их идентичности, чтобы узаконить их право на различие; обучить их, наконец, как они, учась вниманию и уважению к людям, снова смогут выучить права народов. Речь идет, в принципе, об их свободах, о тех свободах, которые начинают там, как каждому следует знать, где прекращается презрение к культуре и менталитету; т.е., другими словами, презрение к жизни в его наивысшей степени. Это презрение при недостаточном сознании описывается банальным словом, на котором основываются произвол, ненависть и рабство; так же как свободы, при выраженном сознании, описываются сакральным словом, на которое основываются право на различие, на уважение и внимание: это слово – «толерантность».
II. Немецкие перспективы идентичности
Баланс
В то время, когда увеличивается количество политических партий и группировок, мы рассматриваем в качестве требования времени основание партии духа – школы метаполитики. Эта новая мировоззренческая школа должна узаконить предстоящие культурные решения, из которых возникнут политические воплощения. В этом духе группа молодых писателей, журналистов и ученых в июле 1980 года основала Семинар Туле. Семь лет интенсивной борьбы, публикация четырех основных произведений, не меньше чем двести докладов, которые были прочтены в Германии, Австрии, Бельгии, Голландии, Франции и Швейцарии, превзошли все ожидания и позволили этой мировоззренческой партии выиграть ее первую значительную битву: а именно – создать в Германии краеугольный камень того фундамента, на котором должна возникнуть Новая культура.
В Бессмертном наследии мы определили наследие интеллектуальной и этнической памяти, когда делали первые наброски дифференциалистских альтернатив эгалитаризму. В языческом бытии в новом начале была представлена языческая память европейской духовности. В решающие годы был подведен баланс о системе и ее идеологических аналогиях (либерализм, большевизм).
В Европейском возрождении, наконец, мы разработали стратегию отвоевания. В учредительной фазе этой «партии духа» Семинар Туле решительно дистанцировался от профессиональной политики. Семинар Туле снова и снова представлял ту точку зрения, что речь идет о созревании новых ценностей, которые сделали бы возможным для нашего народа возвращение отечества, а именно путем повторного укоренения его самого исконного менталитета. Так как то, что находится в происхождении, пишет Хайдеггер, всегда остается будущим...
Семь лет борьбы научили нас осознавать силу тысячекратно более могущественного в материальной области противника, одновременно показали, однако, что этот противник тысячекратно слабее в области заинтересованности, революционного идеализма и, прежде всего, идеологической альтернативы. Он был тысячекратно могущественнее, так как расположился во всех структурах правительственной власти, от правый до левой стороны системы, но, как ни парадоксально, в то же время он был тысячекратно слабее, уязвимее, так как лишен опоры из-за серьезного идейного кризиса.
Эти семь лет борьбы подвергли нас первым проверкам. Следующие, более серьезные последуют за ними. Но мы знаем, что мы принадлежим еще завтрашнему дню. Но завтрашний день уже светится в рассвете двадцать первого века.
Наша внутренняя Империя
Германии больше нет. У Германии есть политический карнавал, где маскарады покидают форумы, где краснобаи – это только служащие системы, где мошенничают, и где подлинная народная идея постепенно оказывается запрещенной. Нигде больше в мире страна не предлагает собой еще более пренебрежительную картину окончательной колонизации двумя силами, которые являются лишь порождениями одного и того же эгалитаристского, уже разоблаченного Мартином Хайдеггером чудовища: «Обе – Россия и Америка – при метафизическом рассмотрении, являются одним и тем же; то же безнадежное безумие освобожденной техники и беспочвенной организации нормального человека»[26]. Другими словами: Европа нигде не является такой испорченной, такой униженной, такой оболганной – как в Германии.
Самое глубокое падение содержит, тем не менее, всегда самую сильную, самую отчаянную надежду. В 1963 году Юлиус Эвола[27] сделал о Германии следующий трагический вывод: «С Германией, которая раньше представляла собой плодотворную землю с самых различных точек зрения, больше не нужно считаться: внутреннее, духовное крушение последовало за военным поражением, последовало как будто невротическое отвержение любой возвышенной идеи или интереса». Германии больше нет: тем не менее, это также должно означать, что она снова сможет быть. Это также не могло бы удивить никого, кто, следуя мысли Фридриха Шиллера, никогда не терял убеждения, что немецкое величие всегда исходило из глубокого падения немецкого народа, рождалось из хаоса, если использовать слова Ницше.
Вместо того чтобы быть тем, чем она не является, наша Германия (Германия Новой культуры) решилась на то, чтобы больше не быть. Германии больше нет. Германия возвратилась к эссенции, к мифу и к легенде. Ее возрождение может быть достигнуто только благодаря использованию духовных сил; дальнейшее существование ее зависит безусловно от еще готовых к риску сил воли, повторное пробуждение как никогда раньше связано с еще укорененными силами верности. Германия возвратилась к идее, которая проверяет интеллект ее народа; к идее со всеми соотношениями, которые она включает в себя: Германия стала питательной средой революции! Германия возвратилась к проекту, к источнику инициативы, мужества и воинственности со всеми опасностями, которые скрываются в этом для народа. Германия возвратилась, собственно, даже не зная этого, с беспокойной душой скептика к старым богам, которые разъясняют менталитет, психологию, поведение народа: Германия стала снова родиной становления и укоренения, отечеством в изгнании, так сказать, которое требует, чтобы его искали, добывали, чтобы его отвоевывали обратно. Германия стала снова великой страной будущего, страной, которую стоит заново находить и заново создавать. Германия возвратилась к нашей самой долгой памяти, чтобы возвратить нам самую скрытую, самую глубокую, самую подлинную часть сознания нашей идентичности. Германия снова сделала нас европейцами в роковом центре Империи Середины.
Германия не достанется нам даром, как находят бесполезные обломки кораблекрушения при прогулке по берегу моря – скорее нам придется доказывать ей, что у нас есть сила вновь обрести ее. Это подвергнет проверке наши корни, так как вынудит нас найти самих себя: это потребует, чтобы мы представили легитимацию, новизну, более высокое обоснование права на различие и на идентификацию. Это проверит нашу память, так как вынудит нас снова создавать основные мифы, снова создавать историю, то есть, снова исполнить судьбу. Германия проверит наш интеллект, так как ожидает от нас духовного укрепления идей, альтернатив и ценностей, которым для жизни нужны отечества. Германия порвала со случайностями профессиональной политики, со всем этим партийным караван-сараем. Она выбросила мишуру системы в мусорный контейнер анекдотов. Германия больше не в сегодняшнем дне. Когда она вернулась к эссенции, к мифу и к легенде, она снова соединилась с историей и деятельным предвидением. Она снова стала исторической и уже постмодернистской. Германия снова стала фундаментальной, то есть в своих первоистоках снова обрела меру империи: европейским центром рождения наших основных идей, наших бунтарских свобод, наших фаустовских стремлений, наших аристократических вызовов. Это развивается наша внутренняя империя.
Страна, где Заратустра умолк
В стране Гёте Мефистофель прекратил быть соблазнителем. Его когда-то похожее на шпагу тонкое лицо распухло; волшебная сила его глаз околела в скотском взгляде ковбоя из Далласа; его клыки притупились от жевания жвачки, и от его дьявольского смеха заметной осталась только лишь липкая гримаса бизнесмена с Уолл-стрит, злая гримаса американского образа жизни, которая как хмурая тень распространяется над немецкой агонией – самый пагубной в этом веке. Фауст висит – снова – на дереве судьбы, его дух изгнан, и его душа разорвана между частями Германии. В «Бамбергском всаднике» немецкая история, кажется, окаменела навечно. На покинутой горе Брокен вальпургиевы ночи освещаются только лишь холодными лучами прожекторов чужих наблюдательных вышек. Тристан смертельно скучает, околевает от скуки на заполненных Америкой дискотеках, в этих новых местах истерии нового Вавилона, который в образе распродаваемого певца Майкла Джексона нашел пока что самый сенсационный и самый жалкий контраст с Зигфридом. Гамельн всюду в Германии, но избранный в Бундестаг флейтист продал свою магию оккупанту, и теперь именно крысы определяют либерально-капиталистическую судьбу разрушенной империи. Напротив, Моцарт не лежит там убитый, и его разбитая флейта не будит эльфов и русалок германского леса.
Заратустра молчит. Говорят, что он удалился в тайные глубины самой длинной памяти... Американские стратеги космополиса, которые, как недавно подчеркивал кинорежиссер Фолькер Шлёндорф, живут только сегодняшним моментом, однако, не приняли это к сведению. Момент принадлежит им; история же их едва ли интересует. Вместе с Мартином Хайдеггером мы знаем, что мы находимся в полночи, «в уже начинающейся бездуховности, распаде духовных сил, отвергании всех первоначальных вопросов о причинах»[28].28 Как раз эти вопросы о наших корнях, об этому не устаревающем праве на идентичность мы должны выдвинуть на передний план. Этот считающийся сегодня еретическим вопрос не нов. Уже полвека назад Освальд Шпенглер поставил следующий основной вопрос: «Есть ли у какого-либо человека белой расы сегодня взгляд на то, что происходит вокруг на земном шаре? На величину опасности, которая нависла над этой народной массой и угрожает ей?»[29] Германия – теперь пример динамики в той единственной области, где она может утверждать свою волю, в потребительской области, и притом как раз в той самой мере, в какой ее идентичность, ее национальная ответственность и ее историческая судьба почти безусловно ограничены. Однако, эта динамика является преходящей в том отношении, что она больше не создает основы для духовных, этических, культурных или политических ценностей. Эта динамика больше не прометейская. Она коммерческая и американская. Она стала огромной силой саморазрушения, она содействует «последнему отсчету времени» немецкой идентичности.
Страна, из которой сбежали Боги
Как раз в основе этого коммерческого безумия Хайдеггер узнает демонический аспект[30], уничтожающую злонамеренность, которая омрачает защемленный теперь между Советской Россией и Америкой европейский дух[31]. Философ перечисляет также события, которые привели к этому помрачению: это «бегство Богов, разрушение земли, превращение человека в массу, преимущество посредственности»[32]. Щипцы сомкнулись, и Германия отправилась в самую темную ночь этого столетия, оплодотворенную нашим вероломством, нашими слабостями, нашими унижениями ночь; непрозрачную, однообразную ночь; тепловатую ночь узнанной Конрадом Лоренцом тепловой смерти; безграничную ночью самой опасной унифицикации всех времен, так как она навязывает всему поглупевшему миру одинаковые моды и глупости, одинаковые кубические строения и одинаковые дискотеки, те же самые «Макдональдсы» из пластмассы, чтобы обманывать животы, одинаковые Holliday Inns из бетона, чтобы размалывать мечты. Это самая длинная ночь этого столетия, плебейская ночь американского мондиализма, который отупляет нас и торжествует под маской доллара гангстеров Уолл-стрит. «Мы находимся в клещах», говорит Хайдеггер. «Наш народ, как находящийся в середине, сильнее всего ощущает самое острое давление клещей»[33]. Шпенглер со своим всемирным даром познания предвидел, а Хайдеггер только может подтвердить, что Америка позволяет разрастаться своим метастазам в отечестве Новалиса, Рильке и Георге. Этот выбор не является случайностью. Делая Германию своим сателлитом, Америка очень хорошо знает, что этим самым парализует сердце Европы, Империю Середины, духовный и исторический эпицентр нашего континента. Томас Манн с полным основанием говорил о Германии, что она объединяет Европу, является сущностью Европы. И как раз в этой «объединенной» Европе либерально-капиталистическое общество американского образца готово с самой большой эффективностью создать господство превращенного в массу человека и порабощение человека духовного. По поводу этой Германии возмущался Томас Манн, когда писал: «Чьим бы стремлением ни было сделать из Германии простую буржуазную демократию в римско-западном смысле и духе, тому хотелось бы забрать у нее все самое лучшее и самое сильное..., тому хотелось бы сделать ее скучной, прозрачной, глупой и ненемецкой!»[34] Навязчивая идея Томаса Манна превратилась в повседневный факт. В лишенной своего германства Германии растет Homo Occidentalis, «человек западный», который мог бы совершенно лишить нас нашей веры в европейского человека, так как он охвачен тем всеобъемлющим господством умаления, которое разоблачал Ницше: «Потому что дело в следующем: умаление и уравнивание европейского человека таит в себе самую большую опасность для нас, так как этот вид утомляет... Сегодня мы не видим ничего, что хочет увеличиваться, мы чувствуем, что все будет катиться вниз, к более разбавленному, более добродушному, более умному, более удобному, более посредственному, более безразличному, более китайскому, более христианскому... Здесь как раз лежит злой рок Европы – со страхом перед человеком мы утратили также и любовь к нему, почтение перед ним, надежду на него, волю к нему. Теперь вид человека утомляет...»[35].
Так что не нужно говорить нам, что оккупация американцами нашего пространства оставляет нетронутой нашу культурную свободу, и что эта оккупация была бы по существу лучше, чем советский ГУЛАГ, где под стражей держат и тело, и дух. Нет ничего более ошибочного, чем это слабоумное утверждение, так как на самом деле произошло прямо противоположное: Америка гораздо более основательно оккупирует наш дух чем наше пространство, нашу культуру, чем наши казармы, наши привычки, чем наши улицы, наши поля, чем наше небо. Даже хуже: Америка заселяет, так сказать, наши желания, наши рефлексы, наши мнения. Америка заселяет уже нашу память. Поэтому неопровержимо установлено: предпосылкой возрождения Европы является упадок Америки, упадок этой «практикующей антиевропейство, коммерческой, демократическо-капиталистической, по сути светской и протестантской культуры..., которая как раз в Америке дошла до своего последнего рубежа: до алчности, до выходящей за любые рамки стандартизации, до тирании трестов и золота, до унизительной религии «социальности и труда», до разрушения любого метафизического интереса и до прославления животного идеала»[36].
Самый большой вызов на этом рубеже веков будет стоять перед немецкой нацией, пережившей самое большой удар по своей идентичности среди всех европейских наций: Будет ли Германия способна стряхнуть с себя эту смертельную дремоту, эту ужасающую мерзость американской жизни?[37] Да, мы ставим этот вопрос! Если Германия будет способна снова выковать судьбу на наковальне Зигфрида, уменьшив этим американский феномен до его фактического размера, и сказать однажды – как Ницше: «Какое мне дело до жалкой болтовни этих тупых и бестолковых американцев?»[38]
Тяжелое обвинение Иоахима Фернау попадает точно в цель: «В 1945 году мы были воском в их руках, сегодня мы стали их послушной тенью. Что мы хотим сохранить? Наше отечество? Что это? Землю? Пашня? Города? Фабрики? Банки? Атомные реакторы? Супермаркеты? Партийные силосы? Что это такое – Немецкое отечество? Откуда она пришло? Оно же однажды уже было там, где же оно только осталось? Что это было все же? Ах, мои преданные друзья, я думаю, что это была наша душа. Она – это то, что они разрушили... За это никто не терял сочувствия!... Ненавидьте то, что приходит оттуда к нам... из любви к тому, чего мы жаждем и что разрушено, поэтому я говорю: ненавидьте! Любовь стала бессильной. Там, по ту сторону океана, стоит виновный»[39]. Чтобы создать Европу, мы должны будем упразднить Америку. Если подумать – вслед за Эволой, что американец, это олицетворение самого современного, доведенного до края человека запада, является ничем иным, как ракообразным в панцире, который оказывается тем более «жестким» снаружи, в его внешнем поведении, чем «мягче» и неустойчивее он внутри, в сфере внутренней жизни – то такая затея, поистине, не кажется столь пугающей![40]
Вся Германия стала огромной корзиной для крабов. Ракообразные, о которых говорит Эвола, выедают ее изнутри. Германия стала огромной Калифорнией, где еженедельным телевизионным сериалам в духе «Далласа» – о, ужасная скорбь! – по-видимому, удалось заставить забыть все Люнебурги, все Бамберги, все Марбурги. Мартин Хайдеггер дал калифорнийской опасности другое имя, когда говорил о «наивысшей и самой успешной проницательности все подсчитывающего планирования и изобретательства»[41]. С ужасным последствием: убийством размышляющего мышления. Также и Герман Кайзерлинг описал неописуемую экзистенциальную пропасть, существующую между Европой и Америкой, такими словами: «В Европе власть финансов никогда не считалась последней инстанцией. Почитание этой странной веры принадлежит к оригинальным достижениям Соединенных Штатов. В Америке люди действительно полагают, что богач превосходит других людей именно по причине своего богатства; в Америке выдача денег действительно создает моральные претензии»[42].
