Желающий до конца познать специфическую характерность уникального средостения различных национальных импульсов, каковая часто без должного понимания вопроса именуется «евразийской культурой», со всей неизбежностью придет к мысли о посещении удивительной столицы некогда могущественного и до сего дня вызывающего массу вопросов Касимовского царства.
Касимов - ныне провинциальный городишко - еще в XIX веке блистал как купеческий центр. Недаром император Александр I, любуясь панорамой со стороны Заочья, с восторгом воскликнул: «Из-за реки - губернский город!» Но еще до этого, в Средневековье, Касимов был одним из важнейших центров Руси (а может быть, важнейшим), где вершились ее судьбы.
С архитектурной точки зрения в Касимове переплелись и в конечном итоге синтезировались воедино изначальный стиль русского посада, татарский национальный стиль, нарышкинское барокко, готика и классицизм. Великий касимовский архитектор Иван Гагин, его предшественники и наследники соединили, казалось бы, несоединимое. Окончательный облик городу придал Вознесенский собор, построенный под влиянием татарского стиля и готики в середине XIX в. талантливым рязанским архитектором Н. И. Воронихиным.
После Революции собор изуродовали. Его прекрасные башни были обрушены. Местные краеведы до сих пор убеждены, что винить здесь не большевицкую злобу, а исключительно личную зависть рязанцев, которые не могли вынести, что в каком-то «заштатном» Касимове стоит собор, превосходящий по своей красоте даже все древние рязанские святыни. Мы не стали бы делать столь поспешных выводов. Рязанские соборы, по-нашему, тоже весьма замечательны. Однако и впрочем, Вознесенский собор даже без своих башен придает городу совершенно своеобычный облик, распознаваемый, стоит лишь оказаться на центральной улице города.
По расхожей краеведческо-исторической версии, в середине XV столетия на Русь от братоубийственной руки бежали два казанских царевича. Большое число царственных отпрысков - неизбежный повод для распри. Один из братьев, Махмутек, решил ускорить свидание своего отца, хана Улу-Мухаммеда, и братьев с Аллахом. Отца убил, одного из братьев убил, а чудом оставшиеся в живых царевичи Йакуб и Касим предпочли смерти хлеб изгнания и вскоре со своим отрядом присоединились к войску Василия Темного, шедшего бить Дмитрия Шемяку. За великие заслуги царевичей пожаловал им князь московский Василий в удел земли по Оке, положившие начало «удельному татарскому ханству», просуществовавшему в своем рудиментарном виде чуть ли не до времен императора Петра. Город, избранный столицей Касимовского царства, Городец-Мещерский, заселенный преимущественно угро-финнами и поселившимися здесь еще в XIII в. татарами (в частности, здесь жили князья Ширинские), стал после смерти Касима называться его именем. Но среди самих татар долгое время Касимов именовался не иначе как Хан-Керман, «город Хана» или «Царь-град».
По другой версии, озвучивавшейся в свое время Похлебкиным, Касим просто взял свое, законное. В 1444 г. отец Касима, Улу-Мухаммед, пленил князя Василия, который откупился беспрецедентной по тем временам суммой - 200 тысяч рублей. Всей тогдашней казной Руси. Это и вызвало сильное недовольство против князя, результатом чего и явилось ослепление. При поддержке Улу-Мухаммеда и его сына Касима князь Василий был восстановлен на престоле, а сам Касим сел в Городце-Мещерском, после чего и произошли описанные выше события.
От времен Касима сохранился на Татарской горе минарет при более поздней мечети XVIII века, выполненной в стиле русского классицизма. По легенде, император Петр, проплывая мимо Касимова, перекрестился по ошибке на самую тогдашнюю высокую вертикаль округи. Когда же ему доложили, что это мечеть татарская, Петр сплюнул, велел зарядить пушку, собственноручно прицелился и аккуратно снес верхушку минарета. Басня хорошо известная, а случай показательный настолько, что вовсе не нуждается в историческом подтверждении, иллюстрируя непонимание Петром православной традиции, да и неуважение к Традиции вообще, в каком бы она формальном обличии не предстала.
Мечеть недействующая. До последнего времени там размещался краеведческий музей, теперь же в связи с пересадом музея в дом Алянчикова, там располагаются подсобные фонды. Однако на смотровую площадку минарета, куда можно попасть по довольно крутой винтовой лестнице, пускают.
От половины XVI века дошел до наших дней мавзолей Шах-Али-хана, выдержанный в довольно строгой форме. В прошлые годы внутрь мавзолея можно было беспрепятственно попасть и мы видели многочисленные надгробные плиты с арабской вязью, высеченной в таком же известняке, из которого были выстроены мечеть с минаретом и несохранившийся дворец царевича Касима. На правом берегу Оки, кстати, еще в древности был открыты залежи известняка, пошедшего, по одной из версий, а точнее, поплывшего на постройку древнего белокаменного кремля Москвы. Версия, впрочем, довольно маргинальная.
До сих пор еще историческая роль Касимова не оценена как должно. Может быть, единственные справедливые слова в адрес древней евразийской столицы были сказаны историком и археологом - хотя мы в целом не склонны доверять ни тем, ни другим - Евгением Арсюхиным. В частности, в своей статье о касимовских исторических вопросах он пишет: «Много ли моих соотечественников знают, что такое Касимов, где он? Еще меньше отдают себе отчет в том, какое он имел значение для истории России. Как в рассказе Рея Бредбери - раздавили бабочку, улетя на машине времени в прошлое, а вернулись в другой мир. Касимов - как та бабочка. Россия была бы иной, не будь Касимова. Без ханства иначе сложилась бы история. Кто знает, какие на самом деле цели преследовал Иван Грозный, назначая Великим князем Бекбулатовича, и какие задачи он выполнил? Наконец, не будь касимовских татар, скучней была бы национальная палитра России, не было бы столь часто поминаемой способности русского человека понять представителя другой нации».
Однако почему именно применительно к выше заявленному предмету, а именно герметике или даже алхимии, нас так заинтересовал Касимов? Ведь, казалось бы, наши розыскания всецело посвящены именно этой теме? Существенным тут, на наш взгляд, представляется то обстоятельство, согласно которому структурные элементы, а точнее будет сказать, топосы различных традиционных наук изоморфны по отношению друг ко другу, релевантны и просто взаимосоотносимы в силу базисного закона Традиции, названного в фундаментальном труде Рене Генона «Символы священной науки» принципом аналогии. Мы уже указывали прежде (в работе «Священная Триада и традиционная символика сословий», опубликованной в последнем, 24 № «Бронзового Века»), что структуры сакрального календаря и сакральной географии в точности накладываются на структуры Великого Делания и даже могут быть представлены дескриптивной моделью последнего. Такая соотнесенность, разумеется, до некоторой степени условна, по крайней мере в случае актуальной фазы проявления, однако с ее помощью мы можем вскрыть целый ряд невербальных структур, присущих традиционному сознанию и даже восстановить ряд элементов применительно не только к любой области сакральных наук в целом, но и к каждому конкретному традиционному нарративу, будь то мифологическая, символическая или ритуальная структура.
Важнейшими структурными элементами Традиции, как мы показали, являются цикличность, бинерность и тернерность. В опосредованной форме на это указывал еще Генон. Мы же лишь проиллюстрировали это положение в «Священной Триаде и традиционной символике сословий».
Речь, на самом деле, идет о соотносимости пространственных ориентаций и календарной символики с различными стадиями Великого Делания. Солнце, совершая годовой круг, проходит те же самые ключевые точки, что и философский субъект в герметике. Для тех, кто хотя бы мало-мальски знаком с традиционной символикой, совершенно очевидно, что точка зимнего солнцестояния (и следовательно, юг) полностью соответствует нигредо, тогда как летнее солнцестояние (и следовательно, север) соотносимо с окончанием рубедо. Оставим здесь в стороне промежуточные состояния. Отметим лишь то, что структура, с которой мы оперируем в данный момент, может быть представлена не только циркулярно (где восток и весеннее равноденствие будут соответствовать стадии альбедо, а запад и осеннее равноденствие - последующему за окончанием работы «обретению золотых плодов»), при своего рода проекции она с необходимостью будет представлена линейно (где альбедо - центр).
Однако не пора ли нам задаться справедливым вопросом: что это нам дает в настоящем случае? Дело в том, что Артания представляет собой, как уже неоднократно было нами говорено прежде, речной остров. И пускай это междуречье Оки и Волги не вполне «циркулярно», - скорее, следовало бы говорить о ломанном овале или даже ромбе неправильной формы, - для нас важен отнюдь не с помощью модернистской эмпирики обнаруживаемый круг, а круг мифический, круг как imago mundi. Южным экстремумом этого круга является, конечно же, Касимов. А стало быть, здесь мы со всей неизбежностью обнаруживаем символику нигредо и зимнего солнцестояния. В частности, по одной из местных легенд, на реке Оке, напротив города, сидючи на двух островах, один из которых носил название Пупки (что весьма характерно, если держать в голове символику омфалоса и сопряженные с ней традиционные нарративы), Илья Муромец и Добрыня Никитич перекидывались топорами. Топор - хорошо известный символ солнцеворота. Гусь, между прочим, с точки зрения фонетической кабалы, полностью совпадающий с «кас» - основой арабского имени «Касим» (нас совершенно не интересует буквальное значение этого имени: «тот, на чью долю выпало много приключений»), - почти всегда в герметике означает ртуть, основу философского делания. Это та субстанция, с поиска которой начинается работа художника.
Н. А. Фигуровский, наш русский историк естествознания, с одной стороны, писал о том, что древнерусской алхимии не существовало, с другой стороны, вся его деятельность в закатные сталинские годы и даже позже (хотя чем позже, тем меньше) была направлена в сторону расследования отпечатков алхимических влияний в древнерусских памятниках письменности. Позже мы еще обратимся к этой непростой фигуре, здесь же отметим, что в расследованиях Фигуровского, - доступных отнюдь не рядовому читателю, в силу своей закрытости, теперь уже не в спецхранах, а в библиотеках при различного рода НИИ, куда простых любопытствующих не пускают, - мы встречаем соотнесение древнерусского слова «гас» (ср. с «гасить»), которое иногда произносилось как «гус», несмотря на двусмыленность подобной редукции, с понятием «дух» (ср. с нем. Geist или англ. ghost). Восходит это слово, по видимости, к греч. «хаос». Не есть ли тогда «гусь» - иносказание «духа вещества», первоматерии? - зададимся мы в очередной раз вопросом. Тогда, согласно мнению историка Владимира Игоревича Карпца, мы придем к мысли о неслучайности названий «Гусь-Железный» и «Гусь-Хрустальный», тем более, что в обоих случаях названия эти связаны по крайней мере (именно по «крайней мере»!) с бытованием спагирии на русской земле не в столь отдаленные времена. Гусь-Хрустальный географически находится ниже Гуся-Железного по реке Гусь (первоматерия, ртуть), что может быть вскрыто как описание алхимического пути от несовершенного к совершенному, если быть в знакомстве с основами герметического ведения, позволяющего нам сделать вывод относительно намеренности подобного рода названий, несмотря, с одной стороны, на то, что эти названия поздние, а с другой стороны, на то, что они, к тому же, якобы давались применительно к этим объектам в разное время. Карпец, впавший в агрессивную традиционалистскую прециозность, отрицает за XVIII, XIX и даже второй половиной XVII вв. какую-либо ценность применительно к возникновению традиционных артефактов. Он полагает, что всё, созданное «позже русского Средневековья», закончившегося по его мнению с Расколом, не имеет никакой ценности. Никаких элементов Традиции в культуре, согласно Карпцу, мы не можем обнаружить позже 1666 г. Но этим он противоречит самому себе, поскольку «Гусь-Железный» и «Гусь-Хрустальный» - названия XIX и даже XX вв. А это именно «сильное место», как принято говорить в науке, его дискурса относительно Артании. По крайней мере, он заявлял неоднократно свое первенство относительно этого дискурса. В свете сказанного, наш пафос должен быть осмыслен именно в обнаружении артефактов Традиции внутри Модерна любой ценой.
Ко всему прочему здесь стоит присовокупить расхожую в мещерской округе легенду о трех царях-волхвах Касыме, Кадме и Ермусе, правивших Артанией, находившейся где-то в этих краях. Фигуры царей-волхвов сами по себе замечательны, поскольку являют собой своего рода «метафизическую страту», превышающую традиционное расслоение общества на жрецов, царей и воинов, земледельцев и рабов. Царь-жрец - это нонсенс в современном мире. Однако в Традиции мы находим фигуре царя-волхва прямое соответствие в виде «хамса», так называемой «варны» «гуся». Кажется, неслучайно по-арабски это санскритское понятие звучит как «пять», «пятый». Это пятая варна, упоминаемая в Бхагавата-пуране, как «варна» именно «гуся». Современные переводчики часто склонны понимать «хамса» как «лебедь». Однако лебедей традиционная Индия, где и сложился подобного рода круг понятий, не знала. Лебединая символика рыцарства обнаруживается в средневековой Европе, вскрываясь как интермедиативная, переходная форма в случае русской волшебной сказке: «гуси-лебеди». Лебединые рыцари средневековой Европы, напрямую восходящие к гиперборейским «лебединым девам», объясняют эволаистскую позицию в отношении знаменитого спора столпов традиционализма. Эти «лебединые рыцари» - вовсе не кшатрийи, как полагал Генон. Это именно «хамса», воины-жрецы. Хотя в случае европейского Средневековья мы наблюдаем чаще всего лишь отблеск этого принципа применительно к «лебединым рыцарям».
Весьма характерно и основательно то, что имена царей-волхвов из мещерской легенды эксплицируют местную топонимику: Касым - город Касимов, Кадм - районный центр Кадом, Ермус - районный центр Ермишь (и урочище Ермус в Мещерско-Володимерских лесах). Но еще более фундаментально присущее Традиции распознание трех волхвов как черного, белого и красного, то есть персонажей, связанных с тремя стадиями философского делания, где Касым (исторический Касим), по нашему мнению, полностью соответствует работе в черном, нигредо, а Кадм и Ермус, в своей очередности, соотносятся с центром и точкой летнего солнцестояния, севера Артании. Историческое предание, таким образом, о двух братьях, и о некоем неопределенном третьем, то ли убийце, то ли убитом (в сознании мифизирующего субъекта) накладывается на универсальную тернерную модель, редуцируя историю к мифу.
Но справедливо вспыхнет вопрос: как же обстоит дело с культурными свидетельствами бытования герметики в Касимове, где, по словам уважаемого или не очень уважаемого автора, следует искать артефакты, непосредственно связанные с Великим Деланием? Впрочем, как нам кажется, мы уже в достаточной мере удовлетворили читательский интерес. К числу аргументов мы смело могли бы здесь присовокупить и всё сказанное относительно Гуся-Железного, особливо же касательно первого его владельца. Ведь речь идет в нашем случае не о конкретном локусе, но о хорическом пространстве юга Артании. Если же и этого покажется недостаточным нашему позитивистски озлобленному читателю, бросающемуся в ярости нам на загривок, словно джемалевский моджахед на геноновского мушрика, то мы, сопротивляясь из последних сил, укажем на еще одну легенду, бытовашую во всё той же округе. Согласно упомянутой легенде, в краях мещерских по реке Гусь в древности стояли печи. И пускай мы не можем обнаружить подтверждения описанной легенды в виде каких бы то ни было археологических находок (их появлению, впрочем, стоит лишь смеяться), нам представляется крайне удачным вспомянуть здесь о довольно позднем артефакте, хранящемся в касимовском Историко-художественном музее. Речь идет о довольно странной, хотя и заурядной для своего времени печи, обнаруживаемой нами в упомянутом хранилище древностей.
Названная печка до крайности напоминает нам атанор барочного и даже более позднего времени. Как мы полагаем, больше стоит полагаться не столько на обогревательную функцию представленного вниманию читателя прибора, сколь на его удивительные способности совершать философское плавание от Гуся-Железного к Гусю-Хрустальному. Это путешествие, коль скоро мы воспользуемся описанием Фулканелли особняка Лальмана в Бурже, где указываются три важные точки Делания, означает следующее: «Смерть вещества (Гусь-Железный) сопровождается появлением темно-синей или черной окраски, которую символизирует ворон, иероглиф caput mortuum Делания. Ворон - показатель и первый признак разложения, разделения элементов и последующего рождения Серы, красящего нелетучего начала металлов. Крылья у черепа указывают на то, что после удаления летучей водной фракции происходит распад, разрыв связей. Умерщвленное вещество превращается в черную золу (Гусь-Порохово, деревня на пути между Гусем-Железным и Гусем-Хрустальным), напоминающую угольную пыль. Затем, под действием внутреннего огня, образующегося при распаде вещества, зола прокаливается и теряет грубые нестойкие примеси - рождается чистая Соль (Гусь-Хрустальный, при этом напомним, что “хрусталь” по-гречески - Христова соль), постепенно окрашивающаяся и приобретающая сокровенную огненную силу». (См.: Канселье Эжен. Алхимия. - М.: Энигма, 2004. С. 266; Фулканелли. Философские обители. - М.: Энигма, 2004. С. 329.) Упомянутая печка, судя по имеющимся на ней клеймам, была произведена в Германии XVIII в. Но какое это имеет значение, когда мы говорим об истории бытия, о логическом проявлении вневременного в нашем зыбком, постоянно подмываемом водами меона существовании? Бытие склонно скрываться. И главный наш аргумент против позитивной археологии заключается именно в том, что обнаружение (или необнаружение) каких-либо артефактов ничего не доказывает. Эти артефакты обнаруживаются в настоящем, а значит никакого отношения к прошлому не имеют. Более того, не доказывают подлинность прошлого. Мы принимаем смену времен лишь на веру. Письменные источники, археологические находки, свидетельства «еще живых очевидцев» ничего не объясняют и не доказывают. Мы сейчас читаем эти источники, мы сейчас исследуем эти находки, мы сейчас выслушиваем эти свидетельства о «прошлом». Нет никаких доказательств того, что всё это присутствовало прежде. Наше бытие, по большому счету, это всегда функция от языка, чье происхождение мифично. Нас же интересует только миф. А еще нас интересуют любые мнения относительно мифа. Тоже насквозь мифичные. И всё это сосредотачивается только hic et nunc.
В касимовском музее мы также в еще прежнюю нашу поездку обнаружили деревянную так называемую полихромную скульптуру, изображающую распятого тюрка с предстоящими не менее тюркской внешности.
Мы здесь могли бы пуститься в пространное искусствоведческое изыскание относительно угро-финнской деревянной скульптуры, артефактов Пермского музея и замечательного художника Эрьзя, возрождавшего традицию наших предков (ведь только идиот может полагать, что нашими предками были исключительно славяне или даже славяно-русы), однако мы ограничены заявленной выше темой и обещали придерживаться ее. Но мы не могли - при всем нашем желании - отделаться от этого шедевра Средневековья всего лишь парой слов. Труден был путь взаимопроникновения евразийских народов. Настоящий артефакт - одно из подтверждений тому.
Последней владетельницей Касимовского царства принято считать «тайную христианку» Фатиму-Султан Сеитовну, умершую, согласно историкам, в 1681 г., после чего город перешел в полное подчинение Москве. До сего дня в касимовском Историко-художественном музее сохранился ее трон, а возможно, и трон всех касимовских царей и царевичей.
Впрочем, знать того нам достоподлинно не можно, да и неинтересно то нам, учитывая орнаментальную скудость обнаруживаемого узора резьбы. Вот уж поистине «прошедшее, но не бывшее». Однако наличие самого пустующего трона здесь и сейчас, выражаясь словами нашего учителя Владимира Борисовича Микушевича, не факт, но событие.
В Касимове сохранилось также два мавзолея - «текие» по-татарски. Один, где погребен Шах-Али - 1555 г.
Согласно древнему преданию, сюда из подземелий минарета ведет ход, затем тянущийся подо всей Окой на ту сторону. Сооружение весьма рискованное по тем временам, едва ли не невозможное и уж по крайней мере вызывающее даже посейчас досужие домыслы, подобно баташовскому ходу, прорытому из Гуся в Касимов. Другой мавзолей, Афган-Султана, построен уже в XVII в., и в его чертах различимы влияния нарождающегося нарышкинского барокко. Он стоит вдалеке от Касимова - в чистом поле, однако на самом деле - на древнем татарском кладбище. Туда попасть очень трудно. Даже местные плохо знают, о чем идет речь, когда их спрашивают об этой древней мусульманской святыне. Прежде он был оштукатурен и даже сверкал изразцами. Ныне - это печальный сарай из красного кирпича, где дуют ветры косогоровы и где лучше всего упасть в травы забвения, колышущиеся едва слышным напоминанием о тщете всего прошедшего и последующего.
На этой пронзительной ноте иной из описателей достопамятностей наших не преминул бы закончить свое повествование. Но мы фасцинированы подземной темой, присущей всему югу Артании, поэтому, как слепцы, гонимые поводырем, вновь и опять готовы ринуть вдаль за легендой, опять-таки хтонической, о том, что в те далекие времена подземные ходы Касимова были соединены, а из этого, забытого Аллахом и людьми строения, согласно причудливому местному баснословию, вели ходы, - конечно же, под рекой, добавим не без иронии, - где на золотых цепях висели гробы наших замечательных царевичей. Историк Арсюхин, так же, как и мы, фасцинированный этой легендой, даже нашел фрагмент этой цепи - не золотой, правда. Однако, в нашем представлении, достойным досмотра, здесь является отнюдь не археологический факт нахождения того или иного - тавтологически выражаясь - артефакта, но сама легенда. Сами же потуги археологии, особливо же в присовокуплении всего инструментария этой модернистической науки, стоящей на ложных основаниях историцизма и его философского базиса, представляются вредными или по крайней мере излишними.
В городе наша экспедиция обрела множество единомышленников. Прошлое древней столицы Руси до сих пор будоражит умы провинциальной интеллигенции. В частности, мы остались премного благодарны чете Грачевых - Юрию и Елене, - сопровождавших нас по городу с великой милостью, которой мы, пожалуй, были достойны в этом удивительном, достойном всяческого восхваления месте лишь постольку, поскольку были экзотичны и говорливы в своих алхимических изысканиях. Картины Юрия Грачева, нашего теперь уже по праву друга, воспевают образы Касимова. Пусть даже и современного, а не уходящего. Мистический краевед не гонится за «исторической правдой древности» и с жадностью не хватает ему одному подаренные «тайные открытия». Он живет переживанием сегодняшнего дня в любимом городе и дарит своему поколению избранные созерцания родных красот. Стоя рядом с новой мечетью на Татарской горе, неподалеку от дома древних владетелей Касимова - Ширинских (один из них, Андрей Ширинский, наш добрый друг уже почти 10 лет), сотрудники нашей экспедиции сфотографировались на память: Ажуолас Данеровичуос, профессор Университета штата Вашингтон, моя сестра Марина, студент этого же университета, я и чета Грачевых.
Эти милые люди открыли нам Касимов с той стороны, к каковой мы прежде могли бы приблизиться лишь случайно, глубинно и стихийно не понимая.
Наша экспедиция всем составом отправилась прежде всего на осмотр касимовского татарского кладбища. Там я бывал и прежде. Самым странным и как-то стихийно коррелирующим с моими волхвовскими розысканиями обстоятельством этих моих погружений в действительность вечно настоящего Касимова всегда было пугающее обнаружение на этом кладбище трех мавзолеев.
И как бы я не заговаривал себя, как бы не пытался в ультимативной форме заявить самому себе, что надписи на этих мавзолеях выполнены по-арабски, а значит, погребены там знатные мусульмане, постоянно приходили мне на память эти трое: Касым, Кадм и Ермус. «Нет! Конечно же, нет! Не они там погребены», - настойчиво говорил я себе. Но что-то изнутри подсмеивалось и подмигивало: «А откуда ты знаешь происхождение этого мифа? А ты уверен, что этот миф родился в домуслимской среде? А может, эти три безмолвные фигуры и есть те, кто потом в русском народном сознании превратились в твоих трех царей-волхвов?» Я отснял эти надписи, собираясь отдать их впоследствии на расшифровку. Большая часть надписей, конечно же, шахада. Моих (несерьезных) и Ажуоласа (более серьезных) познаний в арабском (в свое время посвятил я этому языку два или три месяца моей жизни) хватило, чтобы понять это.
Однако были и другие надписи, вероятно, сообщающие о тех, кто там лежит. Часть начертаний (резей в белом известняке) была выполнена куфическим письмом. Но это, скорее всего, были цитаты из Корана.
Оставалось небольшое число совершенно неопознанных надписей.
Собираюсь в самом скором времени отдать их на расшифровку специалистам по палеоэпиграфике. Впрочем, какое там «палео»! Речь-то идет о Средних веках. Обычному мулле отнесу.
На татарском кладбище русского человека одолевают странные мысли. Он задумывается о священном и святом, его гложет подозрение, что он чего-то не понимает. Что-то подобное он испытывает, находясь и на еврейском кладбище. Русский человек задумывается о правоте своего выбора и прислушивается к немоте могил. Совершенно различны иудейские, христианские и мусульманские кладбища. Мы не будем здесь погружаться в глубинный символизм погребения в этих авраамических традициях, скажем лишь то, что экзистенциально переживает себя любой из представителей этих конфессий на кладбищах своих «почти» побратимов по вере совершенно по-разному. Возможно, неслышный диалог с актуальной традицией закрыт для тех, кто прошел иную инициацию (обрезание, крещение, шахада). А возможно, это некий намек на истинность той или иной из названных традиций. Для меня кладбища иноверов молчали. Но это ничего не значит.
Общее восхищение нашего коллектива вызвали ворота мусульманского кладбища в Касимове. Несколько минут мы стояли потрясенные их красотой. Мусульмане, кажется, не любят посещений могил родственниками. Действительно, зачем? В креационистском космосе это излишество. Разве родственники могут улучшить или ухудшить участь своих близких? Кладбище прибранно, аккуратно. При этом дорожки очень слабо протоптаны. Складывается ощущение, что сюда ходят только «советские мусульмане», «отравленные» русскими влияниями. Ворота же кладбища, - будто некое отчеркивание от жизни, - нарочито ухожены.
Особенно интересной предоставлялась внимательному сорозысканию нашей экспедиции тема обнаружения дворца Касима. Запечатленный на гравюре небезызвестного, хотя и небезпечально небезызвестного, Олеария (мы, честно говоря, склонны опасаться, что наш конфидент, упомянутый выше американский профессор, в любой момент может стать всё тем же Олеарием), Касимов являет нам оборонную мощь своих башен и крепостных стен. А ныне вряд ли что можно найти от подлинного духа дворцовых строений Касимова в скромных татарских домах, чьи ворота мы без устали фотографировали при одном лишь взгляде на них. Наша трогательная озабоченность подобного рода была вызвана тем, что касимовские ворота, скажем без обиняков, уникальны. Две, или даже три, а то и четыре квадратные колонны красного кирпича в них увенчиваются аккуратными белыми завершениями с характерным рустиком, как будто бы напоминая о тех самых древних колоннах, под которыми был убит глубоко нами чтимый мастер Адонирам. Касимовские ворота зовут нас. Их порталы до сих пор не открыты искателями, хотя, как это не риторически прозвучит, до сих пор не закрыты. Особенно касимовские ворота ошеломили нас в самом неожиданном месте, где за ними начинал простираться пустырь.
Такие места нам представляются не столь сентиментально щемящими, сколь зовущими к несуществующему, отсутствующему жесту. Мы хорошо отдавали себе отчет, что за воротами - свалка, помойка, уродство, калечащее святыню. Но что-то звало нас туда, где, казалось, время течет иным чередом и привычное нам пространство теряет свои предначертанные дефиниции. На Татарской горе много таких мест, и не имеет значения, кто ты, православный или мусульманин, язычник или сатанист, места такие, несмотря на чудовищную вонь, царящую повсюду и отгоняющую лишних, зовут едино всех, кто помнит, что такое Родина. Сколь ни грубо бы мы выражались, в Касимове нам удалось еще в прежние наши ходки обнаружить так называемый дворец Фатеха Кастрова, купца, отразившего, согласно местной касимовской легенде, премногое великолепие ханских роскошеств, повторив некоторые элементы древних Касимовых палат в облике архитектурного ансамбля своего имения.
Современный провинциальный город со своим великим бывшим, где ныне самоотверженные активисты сражаются за вывоз мусора из систематически захламляемых «исторических оврагов», ждет пробуждения, ждет своего незакатного будущего.
Желающий до конца познать специфическую характерность уникального средостения различных национальных импульсов, каковая часто без должного понимания вопроса именуется «евразийской культурой», со всей неизбежностью придет к мысли о посещении удивительной столицы некогда могущественного и до сего дня вызывающего массу вопросов Касимовского царства. 
