Я предупреждал Вас, что там будет созидаться Искусство Невозможного. И оно было воздвигнуто. Под бронзовой стопой Маяковского. Который облако. С широким штанинами. Но это было после. А пред тем – С утра проснувшись, а предявье или наступает, или подталкивает сон впредь себя, уступает ему место в общественном транспорте, вот в этом трескучем троллейбусе, ни шатко, ни валко, подбоченись к центру (они ведь все центристы, да), катиться к Триумфальной площади, где колоннада филармонии полемизирует с монотонно-бежевым массивом Дома Кино, обители зелёных слонят (первый раз фильм Басковой я видел там), и каждая фраза вдруг начала длиться по полстраницы, а шрифт столь экономичен! И, вывалившись из подъезда, читаешь утреннюю мантру Как мало мне надо! Краюшку хлеба, И каплю молока Да это небо, Да эти облака – и янтарная кровь Его хлынет по венам и артериям, подобно глюкозе из капельницы, этим Солнцем пресытиться могут лишь духом ущербные bourgeois, с встревоженными, расквашенными капусткою из салатниц фаст-фудов и зловонною котклеткой, извлечённой желудком за недоброкачественностью мяса [Жрать! Ещё! – вечный лейтмотив], но это Солнце… ...хоть вынимай револьвер и стреляй в первого встречного. Он наверняка окажется μισόλογος'ом, в то время, как λογος речёт: …Каждое подобное мероприятие является реминисценцией. Той, от которой либерализм, считающий Историю непрерывной цепью ошибок, поражений, проигранных партий Игры, а играть он любит, рассматривая весь Мир, как наклонную плоскость пинбольного аппарата, всеми методами и средствами пытается отказаться. Они Истории сторонятся, они её опасаются, либералы, указывая, чуть ли не носом об колено, как повадились бить ОМОН'ты, за неимение дубинки, что История опровергает их существование, История при каждом неудобном, не поддающемся истолкованию, случае, бьёт их беспощадно, бьёт насмерть, как может бить только отчаявшийся, сражающийся до последнего патрона, и вновь – сопротивляющийся в рукопашной, в штыковой атаке, в которой выживет один из дюжины, и всё же – не страшащийся ни бога, ни дьявола, с настырным упрямством лезущий в самую гущу События. Перманентная смерть – вечный Экстаз, но и Мёртвый заиндевелым, с негнущимися пальцами, кулаком вышибает заколоченную крышку гроба, раздирает окроплённую животворным дождём почву, и вот – Земля не удерживает, Земля командует с остервенением командарма, наблюдающего, как гибнет взвод за взводом, дивизия за дивизией, Земля увещает ласково – "ПОДИ ПРОЧЬ!", умирать становиться незачем, и вновь продолжается бой, вместе с ним – бытие, время, каждая секунда, каждое мгновение бьёт наотмашь, взрывается, будто артиллерийский снаряд, и видны – пространства, непостижимые, безудержные перспективы, восклицающие при каждом ударе подошвы об асфальт, о глинозём: - Своей земли ни пяди! Но всюду – Мы! [см. второй эпиграф] Смотрите, нам дарят Праздник. Где ещё вы могли увидеть такую концентрацию Русских людей? Не оголтелых подростков, внимающих, алчных слухом, чавкающих глазами, с истёртыми взглядами, с отшлифованными глазами, поедом жрущих, чавкающих всеми рецепторами, источающими слюну обильно, изголодавшимися по зрелищу, о, да – сцена им Зрелище предоставляет, платит сполна за каждый родительский рубль (совсем не тот рубль, что внушает гордость): одержимость – совсем не то слово, годное для идентификации этого феномена. Здесь никто не был "одержим", ибо – всеприсутствующим Капиталом здесь и не подванивало, этой пантеистической гнильцой, всюду и нигде, шарящим по чужим карманам и сующим непомерно длинный нос в чужие кошельки, придерживающим, схватывающим, цепким, живьём не отпустившим бы... Собственно, я давно уже "вычислил" эту вероятность: деградация традиционного праздника началась с того самого момента, когда за него стали взимать плату. "Мзда" удушает пресмыкательством самого щедрого присутствующего на празднике, она напоминает от тленности человеческих чувств, тел, телесности, мысли и интеллектуального, допуская лишь одну непреходящую ценность - деньги. Хорошо, когда за вход, и главное, за выход, я могу расплатиться собственным разумом, всё равно его негде применить, и в изоляторе черепной коробки он самый беспокойный пациент. "L'extrême esprit est accusé de folie, comme l'extrême défaut. Rien que la médiocrité est bonne... c'est sortir de l'humanité que de sortir du milieu"... куда бы чем. Остаться в этом внутреннем пространстве, периметр которого обрамлён неряшливой военщиной и скорбными кокардоносцами, поглядывать украдкой на небо, сочащееся Идеями, сочинять этот репортаж, радуясь, что не остался вовне, где до сих пор актуальны строки:
И столько алтарей разрушилось прогнивших, И столько звезд зашло, свой круг не завершивших, И столько идолов переменилось там, И столько доблестей отправилось к чертям, И столько колесниц промчалось, пыль раскинув, И столько в дураках осталось властелинов, И призрак мятежа, внушая тайный страх, Там столько раз мелькал в кровавых облаках, Что люди под конец пустились жить вслепую, Одну лишь зная страсть, - лишь золота взыскуя
.
Сбился со счёта, всматриваясь в живые кордоны дружинников и милиционеров. И в самый последний момент, когда о-знаменованные колонны двинулись против часовой стрелки, в буквальном смысле, опровергая тянущее за шиворот и лацканы бушлатов, пальто, импортных "пилотов" в сторону музея (!) современного (!!), искусства (!!!) – как-то беспомощно и нелепо звучит словосочетание – современность, как музей, что может быть экспонировано в этой барахолке безвременья? Эти живые изгороди из камуфлированных и сизо-серых, будто табачный дым, "униформированных" служащих всему, что угодно, только не Истории, и не России, - их масса была рассечена симметрично надвое; первые одеревеневали вытянутой во фрунт αδιάφορα, вторые – с праздным любопытством ценителей обыденности наблюдали за конструированием События из подручных материалов. Безразличие первых не было суровой воинской ataraxia, разумеется, это безразличие регулярно не-высыпающегося, смотрящего регулярно – монтажированные, сумбурные и бестолковые сны, только и способные, что позавидовать сосредоточенно сопящему дитю в коляске, только в силу топографической (неудобный ракурс) специфики не снятому на фоне реющих буревестниками имперских штандартов.Симпатия вторых, а это было нечто сродни симпатии, на большее, как ни дави по всей плоскости одномерного обывателя – обыватель не сподобиться, кроме того же самого любопытства, контроверза их манит с равно степенью, что и похабщина СМИ, кепи и фуражки так и лопались от переизбытка интенций – Как это понять? Что должен чувствовать русский человек? А рядом несколько постовых, согнанных с кормушки в ОВД (у обоих физиономии призовых боровов с выставки достижений сельского хозяйства), с энтузиазмом на откормленных рылах сгоняют неудачливого торговца оппозиционной литературы (Олег Платонов и ещё кто-то, не запомнил). Оба репрессанта ухватились за указание "гражданина начальника" (явно не из Евразийского Союза Молодёжи), радостно, потому что ветрено, и клянчить сигареты (с меня, например, спросилось) скучно, а гонять несчастных, литературу-то на празднике никто не покупает, аутсайдеров книжного рынка – почти благородное занятие. Для либерала, который пальцем тычет в Платонова, словно повинного в том, что либералишко до сих пор протирает брюки и мажет йодом мозоли на локтях (натёртых через пиджачный твид) в каком-нибудь СОБЕС'e. Торговец собрал книжки в авоську и растворился в толпе. Изгнание из храма (столица – священна, особенно по Садовому кольцу) в пост-модернистском эквиваленте. И тут же – "Die Rossen Kommen!", старообрядцы, с благочинно-необъятными бородами, национал-патриоты (почему-то сильно контрастирующие с мускулинным персонажем собирательным, на их же [подробнее на www.slavrus.ru] листовок), юные мракобесы-готы, миловидные девчушки, которых следует обрегать и ценить, не то -
Вот девушка с газельими глазами Выходит замуж за американца Зачем Колумб Америку открыл?
(Н.Гумилев) все до единого в непредсказуемый момент запорошённые редким, но учащающимся, как пульс гипертоника, снегом. Опять "не-предсказуемость"! Едва ли правомерно было назвать это мгновение весны, очень русской весны, не-предсказуемым – в перспективе События – непредсказуемым, ведь это было ещё одним напоминанием, что здесь должны были треснуть тиски, сжавшие намертво Время, должна рухнуть прогнившая плотина, создавшая особый "климат" в метрополии, влажный, вязкий, сумрачный, ускоряющий гниение, обостряющий рецидив эпидемической болезни. В таких условиях выживает лишь тот, кто сумел адаптироваться в считанные годы, а они с равной, сверхзвуковой скорости проносятся мимо, того и гляди, пропустишь всю жизнь, но вцепившиеся отращенными жвалами в бахрому на фофудье (обзавёлся модной одёжкой) Хроноса не становятся от того симпатичней. Они, более того, откровенно нелицеприятны своей синтетической сущностью суетно активных профессионалов и апатично-ленивых граждан, обожателей комфорта во всевозможных крайностях, обожествителей прогресса, с тем же успехом внушающего им sacram ужас, что и благоговение. Вообразить себе, что полторы-две сотни могут сообщить закрепощённое ими Время выше их понимания, разумения и внечувственного опыта. И всё же - мне представилась аналогия с циферблатом, контурами совпадающим с периметром кордона. Пропорции были таковы, что воображаемая секундная стрелка, движущаяся против часовой и минутной, отмеряла секунды по каждому из элементарных частиц живой униформированной изгороди, расставленных по периметру огороженного пространства с равными промежутками. Очень важная аннотация к этим рубцам на пространстве – их любопытство и апатия, произвольно сменяющие друг друга на сторожевых постах их cogito, были заклеймены серьёзностью. Я пробыл во внутреннем пространстве около двух часов, и за этот срок только присутствующие внутри не согрешили "насмерть" – унынием, распалённым унынием, от которого кидаются в протяжённый по всей Евразии запой с камнем на шее. Для bourgeois чужая радость – Ад, пока одни ловят день, у других подыхает коровки (это такие конфеты со сгущёнкой, производства враждебной Латвии), и ни один мыслитель не скажет им ТАК, что бы прислушались и восприняли: Жизнь вечна. А вы – преходящи. Так ведь – нет, они содрогаются с первых же рифм перевода Антокольского:
Когда-то краткое безумье карнавала Для бедняков одних бездомных ликовало. Шумел бульвар на их последние гроши, Ватаги ряженых плясали от души. Сегодня голытьбы не знает сцена эта, Для знати бал открыт и для большого света. Тут именитые теснятся у ворот, Став подголосками всех рыночных острот. Затем мыслители, забыв свои ученья И любопытствуя, где лучше развлеченья, Являются в театр и похотливо ждут, Что ныне спляшет чернь, чему учиться тут.
<…>: но это – вовне, где образ рассеивается, будто калейдоскопическая мозаика, внимание же – сосредоточено на одном единственном центре, одной оси, вокруг которой вращается вся эта карусель зрелищ и хлебных древ с запретными плодами – крупная Сумма! Вовне невозможно сосредоточиться ни на чём, кроме единичного субстанционального проявления – единого, Капитал движет Время, как ему заблагорассудится, отменяя пространства, за которые мы ратуем, разрушая неприкосновенные цитадели, целостность Империи [другое государство быть целостным не может], для большего удобства сообщения субстанции по коммуникативным сетям, чтобы макабрически сонные, траурно-унылые буржуа, шамкая и фальшивя, насвистывали очень старый мотив:
Без черной зависти, без желчи и без боли, - Он, этот смех, ушел и не вернется боле! Он за столом шумел все ночи напролет, Теперь он одряхлел, бормочет - не поет, И лоб изрезали болезненные складки. И рот его иссох, как будто в лихорадке! Прощай, вино, любовь, и песни без забот, И ты, от хохота трясущийся живот!
Здесь не было ни одного зло-радного человека. Вот из озерца активистов со штормовыми волнами-знамёнами вынырнул pavel_ak, совершенно счастливый, улыбчивый, сложил транспарант под тень рекламного столпа трёх гранях, и снова исчез за солнечными крестами на траурных полотнищах, крупица порядка в органическом хаосе, динамика которого регулируема с трибуны. И несколько слов о Дугине, в заключении. Давно не видел его вне двумерной иконографии в оппозиционной прессе, а ведь за прошедшие годы, со времён "Конспирологии" и "Русской вещи", он заметно похорошел, помолодел, и заподозришь невольно злоумышленность фотокорров, изображающих его в облике болезненном и судорожном, сродни предсмертного Достоевского, душевно надломленного и физически подавленного. Нет, русский мыслитель должен быть в меру энергичен, бодр, безо всякого кофия, жестикулировать экономично и строго по существу, быть слегка сердитым и невозмутимо произносить самые пламенные и пиротехнические речи. Как Дугин – в телекамеру. Деловито, и не суетно, после чего – явственно понимаю, что все эти делириозные озарения ни к чему, в этом репортаже чуть ли не каждая строка должна завершаться рефренным "Всё совсем не так было!...", впрочем, повествую я о большем, чем факт, повествую о невероятном "так оно и было", а за кадром, за периметром, за пределом – обыденность, наиреальнейшая обыденность, зашкаливающая до фантасмагории. Так и живём. Приходите ещё! P.S. Выражаю особую благодарность Павлу [pavel_ak] за не-вещественную аккредитацию на это превосходное мероприятие.
