Сталин актуален не только по знаменательным датам. Он актуален всегда. И с каждым днем все больше.

Не удивительно ли, что по прошествии 133-х лет с момента рождения этого человека, имя под которым он вошел в историю, продолжает вызывать беспокойство, бесконечные споры и дискуссии? Казалось бы, ушла в прошлое эпоха его породившая, а то новое время, которое он бросил вперед, давно уже стало старым. Мы не чувствуем, не понимаем этого времени, его железное дыхание, его механическую поступь. Мы выросли в ином мире, где больше не верят в революции и социализм, где на смену искреннему энтузиазму пришло полная апатия и ничтожное хихиканье. Изменилось общество, сменилась эпоха, ушла в небытие страна, им созданная, потому любые прямые апелляции к сталинизму как к той идеологической системе, что оформилось во время правления и благодаря Сталину, сейчас неуместны. Как живой человек из крови и плоти, со своими мыслями, чувствами он остался там, и вряд ли мы уже поймем его и людей его времени, жестокого времени сильных людей.  Там остался и его СССР с Победой и репрессиями, с трагедией русского крестьянства и атомной бомбой, с болью и гордостью за свою страну, с решимостью жить и бороться дальше. Сталин ушел. Но что-то осталось. Самое время понять, что.

Мы  имеем дело лишь с образом Сталина, спроецированным на реальную личность, социальным конструктом, который создается здесь и сейчас, нами и нашими современниками.  Мы не можем не осмыслять мир и в том числе события прошлого исходя из сложившихся к настоящему времени структур и процедур понимания человека, общества, мира.  А эти структуры порождены не отдельным человеческим сознанием, но обществом как целым.  Любое осмысление есть интерпретация фактов, любая история есть лишь интерпретация и если угодно миф. Меняются  ведь и сами критерии того, что считать фактом, какой смысл вкладывать в это понятие, как эти факты отбирать и наконец, на каких из миллиарда событий направить внимание, а на какие нет и т.п. Если наше общество готово говорить и спорить о Сталине, значит, эта фигура выступает маркером и символом существующих общественных тенденций и ожиданий. Кто такой Сталин сейчас? Сталин – это не прошлое, это настоящее и ожидаемое будущее. Сталин – это актуализация, зримое проявление мифологических структур русского, болезненная реакция русского бессознательного на смертельно опасный вирус либерализма. Сталин - это тоска по сильному государству, по сопряженной с трудностями и лишениями жизни в великой империи

Сталин – это миф о правде, без которой «государство не устоит», это вечная русская мечта о времени, когда будут жить по справедливости, в атмосфере, наполненной верой и надеждой, облаченная в образ воспоминания, это миф о грозном царе-отце, это миф о возмездии и наказании, В сталинистском мифе находят свое место и традиционно свойственные русскому обществу, представления о власти, государстве, фигуре царя, властителя, взаимоотношениях государя и народа, государя и элиты, кстати, и традиционные для России споры по всем этим вопросам тоже, реактулизированные и уцепившиеся за образ вождя как значимый для всех символ. Почему именно ему суждено выступить в этой роли? Ответить на этот вопрос – значит разгадать тайну великой личности, того, что сделало ее великой, что вряд ли возможно. Вечное и современное сходятся  в образе Сталина воедино.

Миф – вот что должно нас интересовать, в мифе Сталина как никогда четко пересекаются две линии, одна – представление о «народном царе», грозном и справедливом, царе-заступнике, карающем зарвавшиеся элиты. Вторая – сам страх элит перед наказанием, перед справедливостью, перед перспективой лишиться всего, что «нажито непосильным трудом». Защитники Сталина только о первой составляющей мифа, о Сталине, которого ждет народ, о том типе вождя, который так соответствует национальным архетипам, что не может не материализоваться,  и забывают о второй.  Элиты, или честно говоря, то отребье, которое занимает в России место настоящих элит, тоже ждут Сталина. И для них он живее всех живых, в нем воплощается страх перед наказанием и осознание собственной неправоты, страх и предчувствие возмездия, которое придет со стороны презираемого и тоскующего по «кремлевскому горцу» народа. Иначе как объяснить более 20-ти лет идущую «десталинизацию»? С мертвыми не воюют, тем более так долго. Десталинизируют, значит, ждут, десталинизируют, значит предчувствуют. Они тоже, не отдавая себе отчет, приближают материализацию архетипа, видят в будущем ожившие призраки прошлого, напряженно ожидают возмездия.

Если с царем борются зарвавщиеся бояре, значит этот царь реален и под его знамя пойдет народ. Нельзя не ощущать той ненависти и злобы, что разлита в народной массе. Бороться с призраком Сталина – верный способ приблизить собственный конец, вызвать дух отмщения. И эта власть, и оппозиция, если будут сметены, их сметет та сила, что делает образ Сталина столь актуальным. Весь порыв «десталинизации»  - пример экстремальной танатофилии, посмотрите, с каким упоением наши либералы описывают репрессии, пытки, расстрелы, они наслаждаются мрачными сценами и пророчат, кликушествуют, конечно, но и кликуши могут предсказывать.

Удивительно интересную  и несколько зловещую, но совсем не в либеральном смысле, трактовку сталинской России дает Карл Шмитт. В своей работе 1939 года «Век нейтрализации и деполитизации»он определяет послереволюционную Россию как попавшую в плен технологического мышления, очарованную техникой страну, страну, на почве которой была внедрена «антирелигия техники», активистская метафизика материального мира.

СССР создал блестящую технику и ничтожную философию (не считая Лосева, человека из другого, явно не советского мира). Первые попытки русской религиозной философии мыслить по-русски были задавлены железобетонными плитами приводившего в ужас западных марксистов казенного "научного коммунизма". Социогуманитарные науки и философия казались чем-то неважным и несущественным, в лучшем случае отдушиной для  для диссидентсвующих интеллигентов. Героями были другие люди, технари, военные, космонавты. Лишенный настоящих идейных скреп, лишенный собственного философского проекта Советский Союз рухнул как только мутировавший на советской почве марксизм решил "вернуться к своим корням". Впрочем, магия цифр, чисел, техницистского исчисляющего разума пережила сталинский проект и уютно развернулась в либерализме диктатурой экономистов, финансистов, счастьем от лицезрения новых гаджетов, все той же безудержной верой в прогресс.

Нет ли сейчас в сталинистском мифе этого прежнего упоения техникой, заводами, величием державы, атомными бомбами, как самоцелью? Не теряется ли в общей волне державнических рассуждений самый главный вопрос, вопрос о цели и идее, о принципах духовного и сверхчеловеческого характера? Техницистский, титанический оптимистичный дух сталинского проекта как и всякого проекта модерна предшествует и готовит путь логистическому торжеству техники в нынешнем мире, где она заменила собой все, и конечно же идеи и политику. Восстание требует совершенно иного концепта, антимодернового, экзистенциального, радикального, и других героев. Если они вообще нужны.

Оставив в стороне опасения Шмитта, что эта темная сила сможет покорить Европу (как и всякий европеец он был европоцентристом), отметим и его восхищение уверенностью в самой себе сталинской империи, ее спокойствием и способностью видеть за завесой нейтральности конфликт, жить этим конфликтом, жить политикой. Шмитт видит в русских, обращаясь к образам Вебера из «Протестансткой этики» новых «аскетов», способных отбросить комфорт настоящего ради того, чтобы получить контроль над будущим. И критику, и дань уважения надо осмыслить.

Осмысление Сталина не как прошлого, но как будущего, потребует ответа именно на этот последний вопрос. От нас потребуется разрешить самую важную проблему, понять, что может стать той идеей, что заставит русских снова начать бороться за власть над будущим, что выразит эту уверенность и силу, какая, поистине новая метафизика даст о себе знать новым, русским прорывом туда,  за грань неизведанного и опасного.