В конце XVIII века посол Испании во Франции, граф Фернан-Нунес, сообщал уже, что жители Парижа, разорившиеся вследствие отъезда придворной знати после Революции, громко требовали «изгнать всех савойцев», которые работали в Париже под предлогом того, что они отсылали «к себе на родину деньги, которые они зарабатывают здесь в ущерб местным жителям».

Аргумент, как мы видим, не нов. Фактически, по крайней мере, на протяжении последних десяти лет проблема иммиграции не переставала создавать почву для гнетущих раздоров как в прессе и у общественности, так и среди политиков  и в парламенте. То, что она вышла на передний план политической сцены, в этом отношении только ухудшило ситуацию. Было время, когда эта проблема игнорировалась. А сейчас кажется, что ее стало просто невозможно обсуждать.

У правых и ультраправых иммиграция со всей очевидностью пробуждает или концентрирует набор старых фантазмов: неприятие Другого, ярый идентитаризм, превращение мигрантов в козла отпущения, чрезмерные упрощения («мондиалистский заговор», вопли о «расовой войне» между Западом и Третьим миром). В рамках поверхностных исторических реминисценций прибытие иммигрантов отождествляется с мусульманскими завоеваниями Средневековья, нашествиями гуннов и тюрков («грандиозные набеги» германцев упоминаются реже); все это сознательно рисуется в апокалептических тонах, когда главное место занимает комплекс «Форта Алармо» (образ лагеря, осажденного индейцами или готтентотами, «лагерь святых», безнадежное сопротивление «последних белых» против «афро-азиатских орд», и др.). Тех, кто выступает с подобными заявлениями, по-видимому, гораздо меньше волнует американский культурный империализм или экономическая мощь Японии. Что касается иммиграции магрибинцев и мусульман, на которую прежде всего обращают внимание, она порождает определенное количество предубеждений, нелепых сопоставлений и слухов,  в результате чего возникает триединое пугало в виде нелегалов, преступников и интегристов» (1).

Левых и крайне левых другие исторические реминисценции, также поверхностные, приводят к тому, чтобы отождествлять всякую критику иммиграционной политики с новым «подъемом фашизма» и «расизма», чуть ли не к «возвращению Виши», и к всестороннему отвержению «популизма», которому редко дается строгое определение (2), что позволяет одновременно обосновать показательное неприятие к «дурным наклонностям» народа. При объективном рассмотрении оказывается, что эти исторические сравнения, основанные одновременно на эмоциях и воспоминаниях, служат цели    избежать серьезного анализа того, о чем идет речь. Общая стратегия заключается в том, чтобы свести нынешний феномен к тому, что было прежде, не принимая в расчет то, что может быть нового, то есть того, что позволило бы это правильно осмыслить. «Одна из больших опасностей, которой подвергает французское общество Национальный фронт, - пишет по этому поводу Жак Франсуа Ревель, это масса глупых интерпретаций, которые порождает его существование. Пылкие алармистские речи о мнимом всеобщем подъеме фашизма, исторические сравнения, удручающие своей некомпетентностью, с довоенными лигами, как будто бы обстановка в стране и в мире имела хоть какое-то сходство – преследуют только одну цель: подменить действие  негодованием и скрыть при помощи высокопарных банальных заявлений конкретные причины протестного лепеновского движения» (3).

Кроме того, эта стратегия является в сущности своей реактивной. Вчера не надо было критиковать советскую систему, чтобы «не приводить в отчаяние Биланкур». Сегодня не следует касаться проблемы иммиграции прежде всего, чтобы «не лить воду на мельницу Ле Пена». Национальный фронт, как сказал однажды Лоран Фабию, ставит «хорошие вопросы», но дает «плохие ответы». За отсутствием «хороших ответов», естественно, является искушение отмахнуться от вопросов. Как замечает Жан-Луи Шлегель, «иммиграция, расизм стали у некоторых благонамеренных левых местом всех пустых обещаний, для одних это политика, и убеждения – для других, для которых щедрость и «искушение делать добро» заняли место политики. Любые ограничительные меры в отношении иммигрантов интерпретируются при чем совершенно искренне, как играть «в игру Ле Пена» - но при этом, почти не задаются вопросом о «красной тряпке», которой он искренне или цинично размахивает перед толпами своих сторонников» (4). Итак, мы со всей очевидностью находимся в порочном круге. Если о проблеме не вспоминали, когда она не ставилась, и если ее также не следует касаться, когда она ставится,  так что же тогда делать? И еще вопрос: разве констатировать, что иммиграция представляет проблему, это «играть в игру Ле Пена», а не утверждать, что она такой проблемы не представляет?

Мало-помалу, и несколько парадоксальным образом эта реактивная стратегия приводит ровным счетом к признанию за противником монополии как раз на те понятия, которые он стремится себе присвоить. «Достаточно того, чтобы Ле Пен говорил что-нибудь, - замечает Пьер-Андре Тагьеф, - чтобы антирасист это отвергал. В ущерб реальности и доводам (…) Ни национальное самосознание, ни патриотизм, как соединение качеств верности и порядочности, однако не сводимы к ксенофобскому и  связанному с пропагандой дискриминации национализму. Именно поэтому одна из самых крупных тактических ошибок левых интеллектуалов, одновременно являющаяся недостатком  нравственного чувства, это то, что они способствовали тому, что национальное чувство стало восприниматься как нечто преступное, через отождествление его исключительно с крайне правыми» (5).

Постоянные ссылки на «расизм» коренного населения сами по себе являются самыми проблематичными. Через прямое или непрямое отождествление с гитлеровским расизмом эти ссылки, без сомнения, нацелены на  семантическую дисквалификацию определенного набора позиций, связанных с негативным отношением к чему-либо, но не обязательно по признаку расы.

По ту сторону всех концептуальных двусмысленностей, связанных с определением этого термина (6), расизм является только одной из форм альтерофобии.  Когда говорят «расизм», то подразумевают хотя бы в неопределенном состоянии  существование идеологии, отдающей понятию расы ведущую дискурсивную роль, что пожалуй с трудом можно обнаружить у современных французских политиков и социологов. Впрочем, надлежит проводить различие между выставляемыми напоказ мнениями и конкретными позициями, которые всегда не тождественны друг другу. Сейчас во Франции больше ксенофобии, чем расизма. Свидетельства иммигрантов, однако, побуждают думать, что ксенофобия меньше распространена, чем часто считают (7).

Впрочем, можно задаться вопросом, не будет ли видеть расизм повсюду тождественным его поощрению, превращению его в нормальное явление даже тогда, когда он отвергается (если все кругом расисты, то почему не я?) «С терминами «расизм» и «антисемитизм», относящимися к взглядам Гитлера, - пишет Франсуа Фуре, - обращаются неосторожно. От них мало пользы для того, чтобы понять то, что происходит сейчас, и благодаря им к лагерю национал-социалистов относят людей, чьи взгляды никак не связаны с этой идеологией. Ксенофобия это не расизм, антисемитизм это также не расизм, и недостаточно взывать к «правам человека», чтобы, например, легко разрешить проблему сосуществования ислама и католической церкви на местном уровне или проблему совместной жизни людей разных нравов…» (8)

Организация типа «SOS-Расизм» со своей стороны сами не прекращали колебаться между двумя полюсами: гетерофилией и гетерофобией, проповедуя по очереди, а иногда даже одновременно, «мультикультурное» общество, основанное на гармоничном, как подразумевается, существовании этнокультурных групп, которые на законных основаниях пользуются своим правом на различие, и «республиканское» общество, основанное, напротив, на сокращении этих самых различий, во имя неопределенной обязанности быть похожими друг на друга. Между тем, эти две модели, конечно, противоречат друг другу, потому что общины в ней предоставляются попеременно или одновременно как свободно развивающиеся и стесненные, а их существование как противоречащее единству человечества и как соответствующее его разнообразию. В таком случае, антирасизм состоит в том, чтобы признавать право на различие или в том, чтобы допускать присутствие  Другого только в той степени, в какой он может быть похожим на тебя самого?

На этот вопрос до сих пор не было дано ясного ответа, и Пьер-Андре Тагьеф в целой серии статей и эссе сумел показать слабые места этого антирасизма, филантропического и медийного, аппелировавшего к прошлому, незрелого и слезливого, основанного на идеях сколь «благородных», столь и расплывчатых, подвергая резкой критике его «концептуальные недостатки», «идеологические противоречия», «скудность его представлений о расизме», «очевидную несостоятельность» его дискурса, «надлежащим образом засвидетельствованную безрезультативность», его «циничную стратегию захвата медийного пространства», его «обращение к полемической путанице» как «средству демонизации противника», его любовь к тому, чтобы «клеймить позором» и, наконец, тот путь, которым «антирасизм незаметно превращается в расизм», а именно «расизм класса», посредством зеркального отражения. «Антирасизм жалующийся, негодующий и постоянно ноющий, - утверждает Тагьеф, - за последнее десятилетие не предоставил ни малейшего доказательства свой эффективности» (9). «То, что я называю антирасизмом, - утверждает он, - это новая, нелевацкая версия левачества. На смену угасшим революционным идеалам 1968 года пришла панрасовая и панэтническая утопия, приправленная идеализацией других и отвращением к себе (…) Принадлежность к французской нации переосмысляется в универсалистском измерении, чтобы определяться только через чистую и простую приверженность теории прав человека; это приводит к тому, что ей придается идеологическое содержание одновременно с тем, что она размывается» (10)

Коммунистическая партия, вынужденная по традиции исповедовать антирасизм без всяких нюансов, на деле остается достаточно сдержанной по отношению к иммиграции, так как ей очень хорошо известно, что иммиграция плохо воспринимается широкими слоями ее электората. Также коммунисты подчеркивают, что «не по своей воле сотни миллионов людей становятся иммигрантами», добавляя к этому, что было бы предпочтительнее сделать так, чтобы «вместо ужасного исхода, открывающего противоречия, которые разрывают человеческое сообщество в условиях порядка, когда господствует власть  денег» существовала бы возможность «свободного выбора, [который] предполагает, что человек может жить в своей собственной стране, где его личность укоренена в культурном окружении». Замечая попутно, что «если общее количество мигрантов только незначительно изменялось во Франции в течение пятнадцати лет, их концентрация намного увеличилась и эволюция  этнокультурных общин стала менять отношение к ним», коммунисты предлагают, наконец, «остановить исход неимущих людей, ясно и принципиально выступить против политики использования миграционных потоков в пользу капиталистической стратегии грабежа человеческих ресурсов» (11).

В ставшей нездоровой под влиянием бушующих страстей атмосфере неудивительно увидеть, что среди правых, как и среди левых, получили свое широкое распространение парадоксы, софизмы и противоречия.

Достаточно парадоксально, например, видеть защитников христианской веры и частной школы, нападающих на законность религиозной практики мусульман во Франции под предлогом того, что ислам является религией «теократической» и «не приемлющей светскость» (12), или еще самых убежденных противников Великой французской революции, распевающих «Марсельезу» («Чтобы нечистая кровь окропила наши поля») и ссылающихся на национализм в самом якобинском духе, когда речь идет об отрицании за коренными жителями Новой Каледонии права сохранения своей самобытности, или их же, неистово защищающих метрополии от «иностранных захватчиков» (13). Правда, что некоторые даже считали еще слишком умеренными «пятьдесят конкретных мер», представленных в ноябре 1991 года Бруно Мегре как «вклад в решение проблемы иммиграции», которые псевдобольшинство политиков и журналистов объявило «экстремизмом» (14).

Совершенно явный софизм содержится в утверждении, что иммиграция на сегодняшний день якобы «остановлена» или еще, как это сказал Жан-Луи Бьянко в 1991 году, что «сейчас во Франции не намного больше иммигрантов», чем в 1932 году». С одной стороны, в 1932 году во Франции было 2,7 млн. иммигрантов, в то время как сейчас их приблизительно пять миллионов, и это в совершенно другой международной, институциональной и гуманитарной обстановке (15). С другой стороны, иммиграция была законодательно запрещена только для некоторых категорий иммигрантов, но не для всех. «Иммиграция, - как констатирует Тьерри Пристли, - это поток, который не только не иссякает, но и не прекращает возрастать на протяжении нескольких лет (количество прибывших во Францию оценивается между 100 и 150 тыс. чел.), и чье давление увеличивается одновременно с ростом демографического неравенства и неравенства уровня развития между богатыми и бедными странами» (16). В действительности, количество иностранцев остается в численном выражении стабильным никоим образом не потому что иммиграция остановлена, но потому что состав этого состоящего из иностранцев слоя постоянно меняется за счет натурализации. Когда говорят, что с 1982 года количество иностранцев во Франции осталось тем же самым, но при этом указывают, что за тот же промежуток времени французское гражданство каждый год получало 100 тыс. чел. ежегодно, естественно, напрашивается вывод, что за десять лет был зарегистрирован миллион дополнительно прибывших.

Это утверждение, согласно которому иммиграция «остановлена», своей преувеличенностью напоминает мнение совершенно противоположное. «Когда говорят, что иммиграция остановлена или, напротив, что Франция оккупирована, - пишет Патрик Вейль, - то, французам лгут в обоих случаях» (17). «Никто не верит ни тем, кто заявляет, что иммигранты не более многочисленны, чем прежде, - добавляет Жан Даниэль, - ни тем, кто обещает, что сможет их выслать» (18)

Другой софизм имеет отношение к представлению о «пороге терпимости», которые некоторые отвергают на основании того, что невозможно установить его точные и объективные критерии. Отрицать это представление, которое случилось ввести в оборот самому Франсуа Миттерану, это все равно, что сказать, что интегрировать меньшинство, составляющее 30% от общего числа населения не труднее, чем меньшинство в 5%, что является явным абсурдом. Классическое возражение состоит в том, что невозможно выделить переменную, которая бы соответствовала числу иностранцев, выше которого всякое увеличение их количества повлекло бы враждебное к ним отношение. Но аргумент этот не выдерживает критики. То, что порог терпимости не может быть установлен на основании объективных критериев, не говорит в пользу того, что его не существует, а также что он не позволяет провести различие между обществом, в котором царит ксенофобия, и обществом, в котором она отсутствует. Верно то, что этот порог может изменяться под действием очень большого количества других переменных, и то, что он всегда является следствием субъективной оценки. Но приравнивать субъективность к ошибке было бы еще большей ошибкой: субъективное ощущение в не меньшей степени является частью «объективной» реальности (впрочем, можно задаться вопросом, а существует ли ощущение, которое не было бы субъективным). Также не существует объективной границы между молодостью и зрелым возрастом, но тем не менее молодость и старость являются эмпирически воспринимаемыми состояниями. Так обстоит дело и с «порогом терпимости».

Такое же чрезмерное противопоставление идеальных «объективных» данных и субъективности, приравниваемой к ошибке, появляется, когда стремятся оправдать иммиграцию, утверждая, что четверть, даже треть французских граждан в наши дни считают в своей семье одного или более дедушек и бабушек чужими – утверждение, которое, впрочем, является основанием для тревоги (19). Здесь еще вопрос не в том, чтобы знать, являются ли эти французы или нет «немного иностранцами», но смотрят ли на них как на таковых и, особенно, ощущают ли они сами себя таковыми.

Отказ от того, чтобы принимать в расчет различия в культуре того же самого порядка, что и отрицание существования «порога толерантности». Эти различия в культуре, которые хорошо известны этнологам, заметны однако невооруженным глазом: существует гораздо больше разницы в нравах и поведении между населением Франции и населением Мали или Шри-Ланки, чем между населением департаментов Иль-де-Франс и Мен и Луара. Наивно верить, что это не имеет никакого значения для интеграции. Параллель, которую иногда проводят между нынешней иммиграцией и той, которая была до 1945 года (поляки, прибывшие на север около 1880 года, итальянцы, иммигрировавшие в межвоенный период, испанские республиканцы, бежавшие от франкистского режима, восточноевропейские евреи, русские и т.д.) поэтому малоубедительна: разница в культуре была другой, и еще, то, как эта разница субъективно воспринималась, следует учитывать по крайней мере также как и то, что позволяет при случае относиться к ней беспристрастно.

Что же касается тех, которые называют себя «космополитами» и ссылаются на идеал объединенного мира, без границ, населяемого единственно «гражданами мира», то встает вопрос, какое место они отводят в этой перспективе тем, кто с ними не согласен. Ссылаясь на «человечество», они со всей строгостью могут рассматривать их только как не-людей. Всякий неполитический подход приводит таким образом к радикальным выводам.

Беда в том, что в нынешней обстановке существующие точки зрения  мало благоприятствуют ведению споров,  а еще делают невозможной всякую реалистическую оценку ситуации. И с одной стороны, и с другой, заметны симметрично противоположные крайности. Лозунг «один иммигрант = один безработный», например, является совершенным абсурдом. Но также совершенно нелепо утверждать, что нет никакой связи между иммиграцией и безработицей (это все равно, что сказать, что рынок труда ни коим образом не зависит от имеющегося в наличии количества рабочих рук). Это равнозначно преступлению. Для одних иммигранты, сталкивающиеся на каждом шагу с «расизмом», живут в западных странах как в аду, для других они паразитируют на рае. Одни видят в границах «пережиток прошлого»; другим хотелось бы чтобы они стали бы непроницаемыми, как стены бункера. С одной стороны, полная открытость; с другой, предельная закрытость. С одной те, кто говорит, что «проблемы не существует», с другой те, для которых единственным путем решения проблемы является «выслать иммигрантов прочь». И конечно, чем больше противники иммиграции представляют ее в апокалептическом свете, тем больше противостоящий им лагерь склонен преуменьшать или недооценивать проблемы, которые являются ее следствием (рискуя отдать в руки первых, сверх того, аргумент, что замалчивание ими проблем превращает их в «соучастников»).

Итак, наивный антирасизм и ксенофобская демагогия маршируют в ногу, образуя дьявольскую пару, в которой один необходим другому, оба они живут в ощущении угрозы. «Угроза», представленная иммиграцией, это причина быть ксенофобом, точно также, как угроза, представляемая ксенофобами, это причина вступить в нравственный союз, распространяющий добродетельный антирасизм. И те и другие вынуждены постоянно доказывать, что угроза, с которой они борются, является реальной, т.е. в противоположном случае им не было бы смысла существовать. В таком случае ксенофобия становится необходимой антирасистам, точно также как «мондиализм» становится необходимым ксенофобам.  Отсюда вся эта зеркальная игра, раздувающая факты и доводящая до крайности опасности, которые порождают страхи.  «Партия страха является первой партией во Франции: панический страх перед вторжением иммигрантов, с одной стороны, и такой же страх перед «возвращением старых демонов», с другой», - замечает Пьер-Андре Тагьеф (20). Так входят в моду поиски козла отпущения, и все оказываются в конце концов согласны  выгнать несогласных прочь. Одни демонизируют иммигрантов, другие изгоняют как черта Ле Пена, и конечно нет ничего более насущного, как исключить из приличного общества сторонников партии,  которой там не место (21). Кроме того, для правых нападки на иммиграцию позволяют через зацикленность и одержимость избавиться от необходимости глубоко размышлять об истинных причинах социальных бед, в то время как для левых, как писал Франсуа Фуре, «оболочка антирасизма скрывает идейную нищету» (22). Здесь никто не прогадает.

Никто, за исключением тех, кто считает опасение, что массы населения Третьего мира выплеснуться на Запад точно таким же необоснованным, как и затею с обществом «плавильного котла», и которые полагают, что установление «человеческого братства» на руинах общин столь же недостижимо, как и сохранение своей национальной идентичности при отрицании ее для других. Закостенелые и твердолобые до невыносимости, нынешние спорщики не способны воспринимать нюансы. Невозможно более критиковать иммиграцию, чтобы на тебя не повесили ярлык «лепениста», и не высказывать сочувствия иммигрантам, чтобы тебя не обвинили в «мондиализме». И все заканчивается обменом новостями о происшествиях: «выходки расистов» против «преступлений магрибинцев».  На деле это дискуссия ниже плинтуса. «Мы все жертвы двойного терроризма, - заявляет Жан-Клод Барро, - с одной стороны лепенистов, которые отождествляют всякую иммиграцию с политикой чрезмерной терпимости, а с другой, Гарлема Дезира и различных левых организаций, которые не захотят никаких депортаций иммигрантов. И этот союз  противоположностей функционирует превосходно» (23). 

Перевод с французского Андрея Игнатьева 

Примечания 

 1. На эту тему см.  Catherine Wihtol de Wenden, « Immigration et imaginaire », в Edwige Rude-Antoine (éd.), L'immigration face aux lois de la République, Karthala, 1992, pp. 69-81.

2. Вначале народничество (populisme) было политическим течением, появившимся в России по инициативе Александра Герцена (1812-1870). Будучи движением, возникшим под влиянием прудонизма, русское народничество одновременно отвергало западничество и славянофильскую традицию. В наши дни термин «популизм» стал удобным обозначением для того, чтобы заклеймить любое проявление идентитаризма, находящее определенную поддержку со стороны населения. В таком случае те, кто нападают на «популизм», склонны смешивать его с «демагогией», что позволяет им игнорировать его. В Соединенных Штатах, однако, «популизм» служит сейчас скорее  термином для обозначения  левого коммунотаризма.

3. « Le racisme a bon dos », в Le Point, 14 mars 1992.

4. « Contre le droit de vote des immigrés », в Esprit, juillet-août 1990, p. 150.

5. La Vie, 12 mars 1992, p. 52.

6. А именно см. Пьер-Андре Тагьеф   « Comment  peut-on  être antiraciste ? », в Esprit, mars-avril 1993, pp. 36-48.

7. Согласно опросу IFOP, опубликованному «Л’Экспресс» (9 сентября 1993 года, р.67), 92% иммигрантов утверждают сейчас, что они чувствуют себя хорошо во Франции (против 82% в 1993 году). На вопрос, «можете ли вы сказать, что французы в целом являются расистами», 64% ответили «нет, или совершенно нет». Наконец, 67% находят французов «приветливыми» или «скорее приятными по отношению к иммигрантам (против 59% в 1983 году), и только 8% считает их «агрессивными» или скорее «враждебно настроенными».

8.Libération, 26-27 mai 1990.

9.« Vous avez trop diabolisé ! », в Le Nouvel Observateur, 26 mars 1992, pp. 10-12.

10.См. Пьер-Андре Тагьеф  La force du préjugé. Essai sur le racisme et ses doubles, Découverte, 1988, et Gallimard, 1990 ; « Réflexions sur la question antiraciste », в Mots, mars 1989, pp. 75-93 ; « Les métamorphoses idéologiques du racisme et la crise de l'antiracisme », в P.A. Taguieff (éd.), Face au racisme, vol. 2, Découverte, 1991, pp. 13-63 ; беседа в Différences, avril 1992, pp. 10-11 ; « L'antiracisme en crise. Eléments d'une critique réformiste », в Michel Wieviorka (éd.), Racisme et modernité, Découverte, 1993, pp. 357-392 ; « Comment peut-on être antiraciste ? », art. cit. В этой книге, которая стала предметом яростных споров, «Voyage au centre du malaise francais. L’antiracisme et le roman national (Gallimard,1993)», Поль Йонне в весьма похожем духе пишет, что сознательное умаление национального чувства вызывает возвращение ксенофобского национализма.

 11.          « Le PCF et le combat antiraciste », в Révolution, 18 novembre 1992, pp. 30-39. Известно, что в конце семидесятых годов коммунистическая партия заняла позицию, более открытую для критики иммиграции (дело о «бульдозере Витри»), но вынуждена была в последствии отказаться от нее под совместным давлением общественного мнения, СМИ и части собственного руководства. Можно задаться вопросом, не могло ли бы сохранение такой политической линии воспрепятствовать появлению феномена Национального фронта.

12.Утверждение, присутствующее среди прочих в книге, изданной Клубом господ,   La préférence nationale. Réponse à l'immigration, Albin Michel, 1985.

13.«Принцип самоопределения  это извращенная норма, служащая для расчленения народов. Он наносит ущерб целостности территории и единству Республики. Мечом и огнем мы сделали частью Франции Вандею шуанов, катарский Лангедок, Севенны камизаров, Коммуну коммунаров, жирондистов и федералистов, а нынче в Новой Каледонии пойдем на уступки горстке, которая желает независимости!» (Jean-Claude Martinez, député Front national, « Débat sur la Nouvelle-Calédonie », в Le Monde, 10 juillet 1986).

14. Анри де Лескье так обрушивается на меры, предусматривающие включение коранических школ в систему национального образования и интеграцию иммигрантов в образовательные учреждения вместо того, «организовать их высылку в страны, откуда они прибыли». (« Immigration : le programme du Front national au banc d'essai », в SOS-Identité, 1er trim. 1992).

15.В 1932 году во Франции насчитывалось также 300 тыс. безработных. Эта цифра считалась достаточно тревожной для того, чтобы все политические партии (за исключением коммунистов) признали необходимость принять ограничительные меры в отношении иммиграции. Решение отдавать предпочтение местным жителям при найме на работу было принять при особой поддержке социалистов.

16. « Les avancées de la ségrégation », в Esprit, janvier 1992, pp. 32-33.

17. Le Point, 23 novembre 1991, p. 46.

18. « Les croisés de l'exclusion », в Le Nouvel Observateur, 28 novembre 1991, p. 58.

19.  Накануне первой мировой войны доля иммигрантов и их  потомков  в общей численности населения Франции почти не превосходило два миллиона», - уточняет демограф Жак Дюпекье   (« Les mythes de l'immigration », в Le Spectacle du monde, août 1993, p. 38). Итак, это относительно недавнее демографическое явление. Ныне число иммигрантом и их потомков, согласно Мишелю Триболо (INED), оценивается в 6,3 млн. чел., не считаясь тех, кто получил гражданство.  «Это, конечно, весьма далеко, - добавляет Жак Дюпекье, - от лживой статистики, придуманной некоторыми недобросовестными авторами  и распространяемой СМИ, согласно которой 18 миллионов французов, рожденных между 1880 и 1980 гг., якобы были потомками иммигрантов в первом, втором или третьем поколениях» (ibid.,p.39) 20. « Racisme et nationalismes », в Libération, 12 décembre 1991, p. 13.

21.  «Контрпродуктивность нападок на Национальный фронт, - замечает Пьер-Андре Тагьеф, - происходит прежде всего из того, что в обществе, чьим официальным идеологическим императивом является «борьба против остракизма», призыв исключить НФ из демократического пространства мог только способствовать его дальнейшему существованию,  создавая ему образ жертвы остракизма». (« Réactions identitaires et communauté imaginée. Sur la production contemporaine de nationalisme », в Sexe et race. Discours et formes nouvelles d'exclusion du XIXème au XXème siècle, Université Paris VII-Centre d'études et de recherches germaniques, 1992, p. 5).

22. Libération, 26-27 mai 1990.

23. Valeurs actuelles, 19 octobre 1992, p. 26.

 

Ален де Бенуа, первод с фр. Андрея Игнатьева