Нельзя отрицать, что определенные формы «терроризма» признавались легитимными в недавнем прошлом, начиная со времени второй мировой войны (во время которой участники сопротивления клеймились как «террористы» оккупационными властями), затем в период деколонизации, когда многочисленные террористические группы представляли себя как «борцов  за свободу» (freedom fighters), желавших путем вооруженной борьбы достичь независимости от старых колониальных держав. Четыре Женевские конвенции от 12 августа 1949 года, например, наделяют участников сопротивления большинством прав и привилегий  из числа тех, которыми обладают солдаты регулярной армии. После 1945 года в эпоху антиколониальной борьбы бесчисленные вооруженные меньшинства, движения «освобождения» или партизаны афишировали себя, в свою очередь, как организации сопротивления, сталкиваясь с государственным аппаратом, который квалифицировал их как «подрывные» или «террористические» группировки. Когда их борьба завершалась, и они достигали международного признания, средства,  которые они использовали, задним числом признавались оправданными. Также получило распространение мнение, что в определенных случаях терроризм может иметь оправдание. Конечно, утверждалось, что терроризм не может быть оправдан тогда, когда есть иные возможности для выражения политических и социальных требований. Но  так и не смогли придти к согласию касательно критериев, позволяющих отличить «хороший» терроризм от плохого. Оценка нравственной или безнравственной природы терроризма  было делом пропаганды или просто зависело от личного усмотрения.

Граница между «участниками сопротивления» и террористами стала настолько размытой, что определенные события и изменения режима могли привести бывших террористов к власти, что превращало их в признанную сторону для  переговоров и в уважаемых представителей их страны. Алжмр и Израиль, назовем только два этих примера, обязаны своим возникновением в качестве независимых стран систематическому использованию террористических методов.

И сегодня «участники сопротивления» для одних оказываются «террористами» для других. Использование этого термина оказывается непостоянным и даже обратимым. Те же самые талибы, которых называли борцами за свободу (freedom fighters) в эпоху советского вторжения в Афганистан, сразу превратились в террористов, когда начали использовать те же самые методы против своих бывших союзников. Боевики АОК, которых представляли как «участников сопротивления», когда силы НАТО бомбили Сербию, стали «террористами», когда они напали на Македонию, являющуюся союзницей НАТО и Соединенных Штатов. Можно привести и  другие примеры (16).

Вопрос о том, какое место занимает терроризм по отношению к биному «легальность-легитимность» усложняется, наконец, вследствие существования феномена «легального» терроризма, в случае когда речь идет о терроризме государственной власти. Если определять терроризм как способ действия, призванный нанести как можно больший ущерб как можно большему количеству невинных жертв, как сознательное уничтожение невинных, взятых наугад, чтобы деморализовать и посеять страх среди населения, или чтобы оно оказало давление на своих политических лидеров и вынудило их капитулировать, то вне всякого сомнения, ужасные бомбежки гражданского населения в Германии и Японии во время второй мировой войны попадают под это определение, потому что во всех случаях мишенью оказывались именно лица, не принимавшие участие в боевых действиях.

Вопрос о том, что нынешний «гипертерроризм» или «международный терроризм» никоим образом не поменял природу «классического» терроризма, чьи составные элементы он только усилил, или же он, напротив, означает появление по-настоящему новой формы насилия, продолжает обсуждаться. Давайте вкратце коснемся некоторых аспектов.

Одной из главных характерных черт международного терроризма является то, что он не знает границ. Терроризм, конечно, подразумевает насилие, но этого не достаточно, чтобы дать ему определение. Еще необходимо уточнить, какой тип насилия он обнаруживает. Между тем, это прежде всего насилие, которое не знает границ,   ничто не может a priori его ограничить. Международный террорист сразу вступает в смертельную борьбу. Террористов первыми следует считать выходящими за рамки классических различий между воюющими сторонами и нейтралами, гражданскими и военными, лицами, принимающими участие в военных действиях и не принимающими, целями легитимными и нелегитимными. В этом отношении терроризм похож на тотальную войну. Проблема здесь заключается в том, что борьба против терроризма связана, в свою очередь, с риском оправдать использование не важно каких средств. «Необходимо действовать партизанскими методами везде, где есть партизаны», -  сказал  уже  Наполеон в 1813 году. Если терроризм определяется в качестве абсолютного врага, возникает соблазн считать, что ни одно средство нельзя исключить a priori, чтобы с ним покончить – особенно если придерживаться мнения, что классические (или демократические) средства оказываются неэффективными  перед лицом такой угрозы. Использование пыток, например, неоднократно оправдывалось потребностями антитеррористической борьбы (выбить сведения, например, или еще предотвратить теракт). Итак, под предлогом эффективности есть большое искушение обратить против террористов методы, которые используют они сами.

Другой важной чертой является отсутствие связи с какой-либо территорией. В эпоху постмодерна, которая является временем конца  привязанностей к определенным территориям, фигура партизана, которой Карл Шмитт приписывал еще ярко выраженный «теллурический характер», теряет, в свою очередь, связь с землей. Война против терроризма не имеет театра боевых действий. Противник не отождествляется (или отождествляется в малой степени) с какой-либо определенной территорией. Поль Вирилье даже сказал о «конце географии», что, конечно, чересчур, ибо данности геополитики сохраняются. Тем не менее излюбленная форма террористической деятельности в наши дни это сеть. То, что называют «Аль-Каидой», например, это не организация классического типа, которая имеет свое местонахождение и иерархию, но неясный конгломерат запутанных сетей. Эти террористические сети обретают тем большее значение, что эпоха постмодерна  сама по себе является прежде всего эпохой сетей, эпохой, в которую поперечные сети приходят на смену имеющим пирамидальное строение организациям. И эти сети имеют широкий охват: их члены проживают во множестве стран, что подчеркивает   отсутствие привязанности к какой-либо территории. Впрочем, если и партизан становится все в меньшей степени «теллурической» фигурой, то дело в том, что территориальная форма господства сама становится устаревшей. В наши дни более выгодно завоевывать умы или контролировать рынки, нежели чем захватывать и присоединять территории.

Параллель, которая часто проводилась между терактами 11 сентября 2001 года и атакой на Перл-Харбор в 1941 году, является в этом отношении глубоко ошибочной. Атаку на Перл-Харбор произвела страна, Япония, которая имеет точное местонахождение на карте. Теракты 11 сентября же отсылают к миру сетей, имеющих транснациональную природу. Соединенные Штаты, конечно, могли начать войну в Афганистане, обвиненном в том, что он служит убежищем или «святилищем» для групп Аль-Каиды, но эти группы  нашли там пристанище только частично и на временных основаниях. «Всеобщая» война против терроризма, начатая Соединенными Штатами против терроризма, столкнула две стороны: «партизан», не привязанных к какой-либо территории и главным образом организованных в сети, с державой, которая стремится не к завоеванию территорий, а к установлению нового мирового порядка (new world order), воспринимаемого как необходимое условие для ее национальной безопасности, этот новый мировой порядок подразумевает всеобщее открытие рынков, гарантию доступа к энергетическим ресурсам, уничтожение регуляций и границ, контроль над коммуникациями и т.д. В таких условиях именно не логика земли определяет более действия партизан, но «морская логика» глобализации и отсутствия территориальной привязки, которая благоприятствует появлению новой формы терроризма,  предоставляя в его распоряжение новые средства действия (17). Но необходимо заметить, что США, как их определяет Карл Шмитт, представляют собой морскую державу par excellence. Потому как глобализация сама подчиняется «морской» логике, борьба против терроризма, рассредоточенного по сетям, находящимся по ту сторону всяких земных границ, зависит целиком от той же самой логики Моря.

У появления терроризма, не имеющего территориальной привязки, есть и другое последствие. Оно влечет смешение военных или полицейских задач, получается, что они подменяют друг друга. Во время второй мировой войны, чтобы бороться против Сопротивления, оккупационные войска уже должны были прибегать к полицейским мерам (розыск, задержание и допросы подозреваемых и т.д.), одновременно способствуя милитаризации полиции, призванной сотрудничать с ними. Также во время антиколониальных войн регулярные войска вынуждены были использовать методы полиции, потому что речь шла для них прежде всего о том, чтобы выявить врага, который не носил униформы. В эпоху борьбы против международного терроризма это смешение задач полиции и армии достигает таких пропорций, что фактически  упраздняется разница между внутренней и внешней политикой. Сталкиваясь с терроризмом, полицейские все более вынуждены прибегать к военным средствам, в то время как военные интервенции в другие страны представляются отныне как «операции международной полиции».

Терроризм, наконец, является войной, ведущейся во времена мира и, следовательно, он один из символов неопределенности, возникающей между двумя этими понятиями. Но эта война, как только что было сказано,  заключается прежде всего в использовании методов полиции. Между тем, полицейский смотрит на своего противника совсем по-другому, нежели чем «традиционный» военный смотрит на своего. По определению, полиция не довольствуется тем, чтобы просто бороться с преступностью. Она стремится  ее уничтожить. Она не может составить и заключить «мирный договор» с преступниками. Именно поэтому деятельность полиции не содержит в себе ничего политического, по крайней мере, когда она занимается своими классическими противниками, преступниками и злодеями. Взамен в ее деятельности присутствует очевидное «нравственное» измерение: преступник находится на стороне зла. Полицейский характер войны, ведущейся против терроризма, с этой точки зрения показателен. Как пишет Рик Кульзе, он лежит в основе «послания, которое хотели довести начиная с XIX века: терроризм не является формой легитимной политической деятельности. Он принадлежит к криминальной сфере» (19). Но является ли это послание убедительным?  Является ли терроризм   новой формой военных действий или новой формой преступности? (20)

Для тех, кто борется с терроризмом, все ясно. Когда они на публике говорят о своем противнике, террористы неизменно  именуются преступниками. Это явление не ново. Во время Революции вандейские мятежники официально именовались «разбойниками». Приравнивание террористов к преступникам, основывающееся на насильственном и непредсказуемом характере действий первых, также использовалось в прошлом, чтобы приклеить ярлык участникам Сопротивления или «борцам за свободу»  времен антиколониального движения. Именно исходя из этого приравнивания было возможным рассматривать их как уголовных преступников, что оправдывало, например, отказ в статусе политических заключенных после ареста. В семантическом поле, как пишет Пьер Маннони, к террористам постоянно приклеивают также ярлыки «преступники», «убийцы», «бандиты», низводя их на уровень нежелательных, буйных элементов, нарушителей порядка и общественного мира, или же их именуют «варварами», «дикарями», «хладнокровными безумцами», имеющими нездоровые психические наклонности или жестокими и нецивилизованными по своей природе» (21). Мишель Вальце пишет, что «террористы напоминают спущенных с цепи убийц, которые уничтожают все на своем пути» (22). Итак, террористы могут быть либо преступниками, либо сумасшедшими.

Такой взгляд на терроризм превращает этот последний во врага, который не может иметь ничего общего с тем, на кого он нападает. Итак террорист становится Совершенно Иным. «Образ другого составлен как образ кого-то, кто никогда не сможет «быть таким, как мы» (23). Заявления политиков в СМИ постоянно подтверждают это: дело, которое засчитать терроризм, собственно «недоступно постижению». Для Соединенных Штатов оно непонятно, поскольку американцы, убежденные, что они создали лучшее из возможных общество – даже единственное по-настоящему приемлемое, - естественно склонны считать немыслимым, что кто-то может отвергнуть модель, поборниками которой они являются. Такая распространенная в Америке идея, что она является страной свободы (land of free) и представляет собой высшую форму организации общества, нацию, избранную Провидением, явно облегчает изображение террористов в качестве злодеев, извращенцев и безумцев: как «нормальные» люди в сентябре 2001 года могли не поверить в искренность американцев?  «Как люди, которые имели меньше  из всего  того, что ценно, могли полагать, что те, кто этого имеют больше, обязаны этим чему-либо другому, как не своим заслугам?» (24). Все дело в том, что «террористы», которые «ненавидят США и все, что они представляют», (25) на деле уже ненормальные существа и, поскольку Америка отождествляется с Добром, они суть воплощение Зла. Отсюда терроризм может быть заклеймен как явление одновременно иррациональное и криминальное, лишенное всякой логики и в сущности не имеющее политического значения.

Такой образ террориста, будь ли он сумасшедшим, преступником, или и тем  и другим, бесспорно находит свое отражение в общественном мнении, когда террористические акты часто рассматриваются как не имеющие оправдания и непонятные действия («почему они это делают?», «но что же они хотят?»). Сама такая реакция совершенно понятна. Весь вопрос в том, не является ли подобный подход препятствием для анализа подлинной природы терроризма и выявления его причин.

Представление о террористе как о просто «преступнике» основывается на логике, которая исключает какую либо возможность легитимизации убийства. Однако эта логика наталкивается на факт, что на всякой войне убийство является легитимным. Риторика террористов имеет своей целью попытку включить свои собственные действия в сферу легитимности. На деле каждый террорист считает, как можно увидеть, во-первых, что его действия являются в высшей степени легитимными, что насилие, с которым связаны его действия, являются только следствием или отражением другого, «легального» насилия, что оно оправдано царящей несправедливостью, одним словом, что оно является реакцией на неприемлемую ситуацию.

Столкнувшись с подобной риторикой, претендующей на аргументированность, те, кто борется с терроризмом, напротив, тотчас же объявляют его преступным, только неохотно признавая, что он может иметь политические цели. Подчеркивается, что методы, которые он использует, лишают его права представлять себя как полноправного участника политической жизни. Исходя из методов делается вывод, что он принадлежит к криминальной сфере. Но отрицание политической природы терроризма объясняется исключительно эмоциональной реакцией. Со стороны властей подобное отрицание служит выражением позиции, имеющей в высшей степени политический характер, которая основывается на эмоциональной реакции. Оно проистекает из намеренного желания игнорировать политическое послание, которое несет террористический акт, - пишет Перси Кемп, - являясь следствием отрицания истины, понимаемой как обязательное условие основания нового этоса. Так, в Израиле отказ властей признать политический характер терроризма (в частности, отказ от каких-либо переговоров) обнаруживает свои основания в отрицании той истины, что палестинцы являются жертвами израильской политики. Для США подобный отказ основывается на официальном отрицании реальности связей, которые сменявшие друг друга администрации поддерживали с исламским движением, и того, что вследствие после окончания холодной войны эти неудобные союзники были предоставлены сами себе» (26).

Однако, в то же самое время вполне допускается, что террористы ведут с государствами войну, и что последние в свою очередь сами должны вести с ними войну.  Традиционные войны заканчивались подписанием мирного договора, что в данном случае исключено. Поэтому тип войны, который здесь подразумевается, это тотальная война, когда речь идет не только о том, чтобы победить, но о том, чтобы уничтожить врага. Карл Шмитт пишет, что «теологи имеют склонность давать врагу такое определение, как чему-то, что должно быть снесено с лица земли» (27). Именно в такой манере рассуждают приверженцы идеи «моральной войны», «справедливой войны», и именно таким же образом размышляют те, кто ведет «войну с терроризмом», то, что позволяет в точности также оправдывать то, что желаемо, не просто бороться с терроризмом, но  уничтожить его. Отсюда хорошо видно, что эта война по своей природе очень отлична от войн традиционного типа, потому что она  включает одновременно  действия полиции и   абсолютную войну.

«Мы не ведем переговоров с террористами», такие слова повторяют представители властей любого государства, которые с ними сталкиваются (даже если в действительности как раз случается, что они ведут переговоры более или менее скрытым образом, например, чтобы заплатить выкуп за освобождение заложника). Но международный терроризм со своей стороны, кажется, и не желает никаких переговоров, этим он отличается от киднеппинга, с которым он, впрочем, имеет много общего, но только лишь стремится нанести максимально возможный ущерб. Однако, если допустить, что его подлинной целью является не совершение самих террористических актов, но то, что он стремится достичь путем их совершения (вынудить занять ту или иную позицию, принудить к тому или иному изменению политики), значит необходимо допустить, что, напротив, он ищет «переговоров». Террористы всегда стремятся чего-то достичь: чтобы Франция прекратила поддерживать алжирский режим, чтобы США изменили свою политику на Ближнем Востоке, чтобы Россия ушла из Чечни и т.д. Заявление, согласно которому «мы не ведем переговоров с террористами», итак следует понимать как простой отказ уступать их требованиям. Конечно, власти оправдывают свой отказ от уступок, именно указывая на средства, используемые террористами для того, чтобы добиться уступок, средства, которые заведомо рассматриваются как неприемлемые, потому что вследствие их применения страдают «невинные люди» или гражданское население становится «заложниками». Но, конечно, ясно, что власти не пошли бы на уступки и в том случае, если те же самые требования были представлены им более «разумным» способом, и именно поэтому террористы, которым это известно, сразу же прибегают к самым крайним средствам – средствам, которые, как предполагается, помогут достичь того, что нельзя достичь другим способом, в то время как властям это облегчает задачу оправдать отказ от уступок.

Шмитт отличает традиционного партизана от «абсолютного партизана», который, воодушевленный своей верой в дело революции, освобождает себя от всех ограничений. Но это не превращает этого абсолютного партизана в преступника.  Напротив, он видит в нем в высшей степени политическую фигуру. Он замечает, например, что ярко выраженный характер деятельности партизана надо учитывать, потому что ведь необходимо отличать его от обычного бандита и преступника, которым движет желание личного обогащения» (28). Даже когда он оказывается только самоцелью, всякий террористический акт несет в себе политическое послание, которое следует расшифровать. Для террориста террор всегда потенциально «обратим в политический капитал» (Перси Кемп). В представлении Карла Шмитта, террорист является hostis, политическим противником.   «Чем больше демократии будут отрицать то, что терроризм заключает в себе политическое послание, - добавляет Перси Кемп, - тем больше они будут способствовать росту насилия, позволяя террористу  играть роль благородного мстителя» (29). Это, конечно, никоим образом не говорит, что террористические акты не являются также и преступлениями. Но это политические преступления, которых нельзя признать таковыми, если не учитывать обстановки и причин, которые позволяют дать им определение. Иными словами, политическое преступление это, прежде всего, политика, а затем уже преступление, и именно поэтому не следует отождествлять его с уголовным преступлением (что, конечно, никоим образом не означает того, что к нему надо относиться с большей снисходительностью).

 

Примечания

16.    То, что американцы и европейцы не могут придти к согласию в отношении того, как определить также движения, как палестинский «Хамас» или ливанскую  «Хезболлу» (два движения, которые никогда не вели борьбы за пределами границ их территории), является еще одним примером  того, как трудно провести четкую границу между «сопротивлением» и «терроризмом». Согласно израильскому закону, насильственные действия, совершаемые палестинцами, являются преступлениями или правонарушениями, и лица, их совершившие, не могут пользоваться правами, которые полагаются военнопленным. Но в то же самое время репрессивные действия, осуществляемые против них, официально квалифицируются как военные действия, что не требует возмещения ущерба, причиненного третьим лицам, но не как полицейские операции, которые предполагают возмещение подобного ущерба. См. на эту тему   Henry Laurens, « La poudrière proche-orientale entre terrorisme classique et violence graduée du Hezbollah », in Esprit, Paris, mai 2005, pp. 141-149.

17.     О связи между терроризмом и глобализацией и бреши, которую создает эта последняя между странами, относящимися к «центру» глобализованного мира, функционирующего как сеть, и остальными, см. Thomas P.M. Barnett, The Pentagon’s New Map. War and Peace in the Twenty-first Century, Putnam, New York 2004.

18.     С 2000 года «соединение» (blending) систем внутренней безопасности и военной стратегии представлялась в США как идеальная всеобщая модель борьбы против террористической угрозы. В докладе NSS констатируется, что «в наши дни различие между внутренней и внешней политикой уменьшается» (р.29). Специалисты по контртеррористической борьбе со своей стороны все более обращаются за советами к криминологам. См.   A. Dal Lago, Polizia globale. Guerra e conflitti dopo l’11 settembre, Ombre corta, Verona 2003.

19.     Rik Coolsaet, Le mythe Al-Qaida. Le terrorisme, symptôme d’une société malade, Mols, Bierges 2004, p. 113.

20.     На эту тему см. Christopher Daase, « Terrorismus und Krieg. Zukunftsszenarien politischer Gewalt nach dem 11. September 2001 », in Rüdiger Voigt (Hrsg.), Krieg – Instrument der Politik? Bewaffnete Konflikte im Übergang vom 20. Zum 21. Jahrhundert, Nomos, Baden-Baden 2002, pp. 365-389. См. такжеRichard Falk, « Thinking About Terrorism »,  в The Nation, 28 juin 1986 ; Teodoro Klitsche de la Grange, « Osservazioni sul terrorismo post-moderno »,  в  Behemoth, Roma, 30, 2001.

21.     Pierre Mannoni, Les logiques du terrorisme, In Press, Paris 2004, p. 41.

22.     Michael Walzer, De la guerre et du terrorisme, Bayard, Paris 2004, p. 80.

23.     Francesco Ragazzi, « “The National Security Strategy of the USA” ou la rencontre improbable de Grotius, Carl Schmitt et Philip K. Dick », in Cultures et conflits, 18 mai 2005.

24.     Immanuel Wallenstein, Sortir du monde états-unien, Liana Levi, Paris 2004, p. 66.

25.     Rapport du NSS, p. 14.

26.     Percy Kemp, « Terroristes, ou anges vengeurs », in Esprit, Paris, mai 2004, pp. 21-22.

27.     Ex captivitate salus, Greven, Köln 1950, p. 89 (trad. fr. : Ex captivitate salus. Expériences des années 1945-1947, J. Vrin, Paris 2003.

28.     Théorie du partisan, Flammarion, Paris 1992, p. 218.

29.     Art. cit., p. 20.

 

 

Ален де Бенуа, перевод Андрея Игнатьева