Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?
Ф.М. Достоевский
Современный мир живет в русле западных ценностных представлений и заимствует технологическую модернизацию западного общества. При этом западная система ценностей отнюдь не является универсальной. У каждой цивилизации присутствует свой уникальный культурный код, в рамках которого формируется ценностная идентичность. При этом с точки зрения агрессивной мировоззренческой парадигмы Запада, любая отличная от него самого ценностная идентичность воспринимается как заведомо ущербная, в лучшем случае, «недозападная», но «движущаяся по пути реформ к прогрессу».
Сам по себе факт подобного отношения Запада ко всем остальным не так страшен: в конце концов, это их сущность, возможно, они по-другому не могут. Бывают культуры более миролюбивые, и, наоборот, более агрессивные. Страшно то, что представители других цивилизаций начинают видеть себя глазами Запада, то есть, считать себя ущербными, а свою культуру – подлежащей «модернизации». В таком случае то или иное традиционное общество (русское, индийское, южно-африканское и др.) воспринимает западную рациональность, отказываясь от собственной рациональности. При этом от своего коллективного бессознательного народ отказаться при всем желании не может. Оно остается прежним, с его архаическими представлениями и невнятными снами. Так возникает система археомодерна (архаического модерна).
В терминологии протестантского теолога Рудольфа Бультмана рациональность называется термином «керигма», а коллективное бессознательное – термином «структура». Архаический модерн предполагает соединение традиционной структуры, относящейся к эпохе премодерна, с западной модернистской керигмой. Сочетание несочетаемого порождает общество тотальной бессмыслицы и непреодолимого идеологического тупика.
Архаический модерн абсурден по своей сути. А.Г. Дугин в работе «Радикальный субъект и его дубль» описывает явление археомодерна следующим образом: «Археомодерн» можно определить как наложение <…> двух парадигм – модерна и премодерна – без их концептуального соотнесения, то есть, без выстраивания между ними внятного логического переходника, некоего модуля»[1].
Интересно, что даже индустриально развитые восточные общества в сфере культуры находятся в тупике архаического модерна из-за несоответствия глубинного коллективного бессознательного народа западной системе модерна, в настоящее время разрушающейся и переходящей в постмодерн.
Таково японское общество, где технологическое развитие, гигантские корпорации и мегаполисы, встроенные в глобальный мир, накладываются на древнейшие представления синтоизма, наполняющего природу бесчисленными духами-ками (яп. 神). Вселенная синто населена ками, людьми и душами умерших, живущих рядом друг с другом. Свои ками имеют горы, камни, деревья, стихии. И часто неясно, где заканчивается сверхъестественная сущность божества-ками и начинается собственно человеческая сущность. Тем более что какой-нибудь незаурядный человек после смерти сам мог стать ками. Среди ками встречаются как добрые и благостные, так и злые. Для защиты от злых ками существуют специальные ритуалы. Цель религии синто (в переводе «путь богов») – гармония в мироздании, уравновешенное сосуществование различных духовных сущностей.
Самые неоднозначные отношения у японцев с духами умерших, многие из которых после смерти становятся злыми и вредят живым людям. Особенную сложность вызывает то, что синтоизм инстинктивно сторонится смерти как чего-то грязного. Значительная часть ритуалов синтоизма – это ритуалы очищения. Поэтому функции взаимодействия со смертью берет на себя буддизм, более поздняя религия для Японии, синкретически сосуществующая с синтоизмом.
Мстительные духи онрё (яп. 怨霊) – души умерших трагической смертью людей, сводящих счеты как со своими обидчиками, так и невинными людьми. Чаще всего онрё – женщины, погибшие по вине мужей, персонажи национального японского театра кабуки. Их атрибуты – белые одежды (белый – погребальный цвет в Японии), длинные растрепанные черные волосы, синеватая бледность.
Злобных онрё можно умилостивить, задобрить или усмирить. Культура усмирения онрё восходит к эпохе неолита (дзёмону). Философ Такэси Умахару в книге «Онрё и дзёмон» утверждает, что такие знаменитые храмы, как Идзуму-тайся, Хорю-дзи и др. были воздвигнуты как раз для того, чтобы не позволить враждебным духам вырваться в человеческий мир.
Культура умиротворения достигает расцвета в эпоху Хэйян (710-1185гг), изобилующую жертвами политических интриг. Чем значимее жертва, тем опаснее для живущих ее мстительный дух. Онрё свергнутого и убитого императора разрушает целую область. Таким образом, можно видеть, что взаимоотношения с загробным миром очень непросты даже в традиционном японском обществе. Закономерно, что эта темная сторона культуры становится глубинной неизлечимой болью коллективного бессознательного японского народа.
В какое же время же расцветать темным мифам, как не в ущербную эпоху технического археомодерна, когда этика гигантских корпораций выживает и выхолащивает традиционные рациональные представления, предполагающие обращение за защитой к святым буддийского пантеона, благим бодхисатвам, сливающимся в народном сознании с традиционными духами ками?
В социологии есть понятие «гетеротелия»: общество или государственный институт ставит перед собой одну задачу, но в результате добивается совершенно иного. По логике вещей, предметы технического прогресса не должны ассоциироваться с чем-то «мистическим» и «загробным». При озвучивании двух последних эпитетов в сознании европейского человека всплывают ночные пейзажи, заброшенные замки, надгробия, черепа, черные свечи и прочий готический антураж. Респектабельная квартира в огромном мегаполисе, ярко освещенная электрическими лампами, с работающим телевизором – далеко не типичное место для потусторонних явлений.
Но духи онрё прекрасно сосуществуют с «последними словами» техники. Они им не только не мешают, более того, помогают. Для человека уже не обязательно оказаться в полночь в заброшенном загородном доме – Садако Ямамура появится на экране его телевизора, о чем услужливо предупредит громкий телефонный звонок. А фотоаппарат беспристрастно зафиксирует наличие смертельного проклятия. Мстительный дух получает возможность копировать свое отражение бесчисленное количество раз. Видеопленка множится в геометрической прогрессии.
В фильме «Один пропущенный звонок» посредником между человеком и враждебной потусторонней силой выступает обыкновенный мобильник. Жанр j-хоррор стал особым направлением в современной киноиндустрии. Его неотъемлемым атрибутом наряду с бледными черноволосыми персонажами жанра кайдан (рассказ о привидении) является современная электроника.
Темные национальные мифы, от которых хотели избавиться побежденные в 1945г японцы, становясь на западный путь развития, сделали совершенную технику инструментом своего обслуживания. Общество оказалось в тупике: куда идти? То, на что так надеялись, волевым усилием похоронив свою традицию, не только не помогло, но даже предоставило коллективному мраку дополнительные возможности.
Садако из фильма «Звонок» - типичный представитель онрё, который расплачивается за свою гибель со всем миром. Она приходит к жителям мегаполиса с маленького острова, где говорят на давно забытом горожанами местном диалекте. Этот обиженный дух очень силен – возможно, наполовину он божество ками. Главный герой мельком говорит, что отец Садако не был человеком. Значит, просто так умиротворить призрак не получится. Захоронения останков оказывается явно мало. А беспомощные герои не только не подумали возвести синтоистский храм или обратиться за помощью к будде, но даже не произнесли ни одного магического слова для усмирения демона, как это сделала девушка по имени Ямато из японской сказки «Волшебное слово “кусукэ”». Но в современной Японии трудно найти сказки со счастливым концом, и даже просто веселые сказки, которыми, кстати, изобиловал традиционный фольклор, вовсе не ограничивающийся кайданом.
Единственная возможность спастись – это бесконечно копировать проклятую кассету и передавать по цепочке. Пока, наконец, не забудется оригинал, что, впрочем, не помешает действовать проклятию. Боль коллективного бессознательного излечит только традиция. А она-то как раз и утрачена в мире археомодерна, где личность помещена в бесконечный тупик. Нет гибели, но и жизни тоже нет. И уж тем более, нет будущего.
Американская киноиндустрия создала по японским фильмам ужасов бесчисленное количество ремейков. Они получили огромную популярность, сделались кассовыми и даже вытеснили оригиналы, воспринимаясь получателями продукции в качестве подлинников. В отличие от японского общества, пребывающего в архаическом модерне, американское общество спокойно перешло от своего родного модерна к постмодерну. Симулякр – копия без оригинала – обязательный атрибут тотального спектакля постмодерна.
В американском «Звонке» уже нет того трагического надрыва, который воздействует на зрителя во время просмотра довольно простого, без особых спецэффектов, японского сюжета. Зато работают чисто технические представления, как «сделать страшно». Но поросший мхом зловещий голливудский домик, окруженный какой-то потусторонней чащобой, совсем не страшен. Слишком узнаваем шитый белыми нитками прием. Но, возможно, бояться всерьез и не предполагается. Потмодерн вообще не предполагает подлинного. Достаточно испытывать суррогат ужаса возле экрана.
P.S. В русских деревнях экраны телевизоров завешивают тряпкой.
[1] А.Г. Дугин «Радикальный субъект и его дубль». М.: 2009. С. 296.
