Началось все так.

В 1994 году Александр Секацкий написал свой антропологический труд “Моги и их могущества”, который впервые был опубликован два года спустя в приложении к “Митиному журналу”. Эта публикация вызвала в художественных кругах Петербурга небольшой фурор, однако об истинном значении трактата Секацкого будет сказано ниже. Сейчас же хотелось бы отметить вот что: в 1995 году, в промежутке между написанием и публикацией “Могов”, в Санкт-Петербурге со сцены ДК “Ленсовета” был оглашен манифест “новых магов”. Он состоял из двадцати двух пунктов, был пропитан грозным духом романтизма в его высоком смысле, исполнен, как по существу жанра манифесту и полагается, ниспровергающего пафоса, а в финале вообще переходил на латынь, не обремененную параллельным переводом. В частности, там говорилось:

Все верно — с озорной легкостью были поставлены запредельные, очевидно недостижимые цели, поскольку авторы манифеста знали: не имея за горизонтом трансцендентной цели, нельзя сделать реального шага вперед. Разумеется, “вампирическая интеллигенция”, не вдаваясь в суть явления, тут же объявила авторов манифеста фашистами. Такова ее излюбленная форма защиты (клеймение): духовная оппозиция от либеральной интеллигенции получила на шкуру тавро “красно-коричневые”, а вооруженные букетами и яйцами кибальчиши-нацболы, не желающие принимать навязанную им желудочно-кишечную цивилизацию, — “гитлерюгенд”.

Авторами манифеста “новых магов” были Сергей Курехин и Александр Дугин. Один — художник в самом широком смысле слова, другой — философ, не чуждый политической практики. Подразумевалось, что и тот, и другой — в первую очередь маги.

Об этом манифесте упомянуто в следующей связи: авторы его не читали рукопись “Могов”, а Секацкий не был знаком с “новыми магами”. Появление этих текстов независимо друг от друга приблизительно в одно время определенно было симптоматично. Что-то происходило в мире. Что-то менялось в самой его угрожающе сгустившейся атмосфере. Что именно? А вот что: как случается по ходу всякой смуты, в искусстве и политике место ушедших господ заняли слуги. В России, как произошло уже прежде на Западе, окончательно восторжествовала культура узкого диапазона версий, культура однообразия и повторения, культура легкая для усвоения, поскольку ориентир ее был — именно норма, среднее. Она использовала только выхолощенные культурные явления, которые уже получили признание, тогда как драматическая история их рождения была основательно забыта. Одновременно культура принципиально новых форм едва ли не повсеместно стала осознаваться обществом как нечто враждебное — ей вообще отказывалось в культурности и предлагалось оценивать ее как непрофессионализм, антигуманность, бескультурие. Категорию моды плотно взял под свою опеку народившийся отечественный глянец, рассказывающий нам, что надо успеть за месяц посмотреть, купить, съесть и выпить. Он сделал моду самоцелью, тем самым ее обессмыслив, а ведь мода — не более чем посредник между двумя вышеописанными типами культуры. Она определяет внешнюю сторону культуры, улавливает и по-своему оформляет новое восприятие, удовлетворяет потребность человека придавать меняющемуся ощущению жизни современную форму. То есть она является неким переходным состоянием в идеях и поведении, благодаря чему массовое сознание хотя и относится к моде настороженно, но все же ей следует. В медийном пространстве эфира окончательно воцарились попса, мыльные оперетты, многосерийные стрелялки, “Аншлаг” и дегенеративные ток-шоу с участием той же “вампирической интеллигенции”, попсы и конъюнктурных/карикатурных политиков. Дышать здесь было абсолютно нечем. Именно тогда телевидение со всей очевидностью дало нам понять, что никакого отношения к искусству и вообще культуре оно не имеет.

Кризис цивилизации (в первую очередь — западной цивилизации) в области духа и воли (в том числе и политической) безошибочно и уже довольно давно угадывался тонко настроенной, улавливающей мельчайшие колебания ноосферы, интуицией радикальных художников и философов. Угадывался давно, но путей к его активному и, самое главное, масштабному преодолению никто не предлагал. Требование коммунистов вернуть все на сорок лет назад в расчет брать не стоит, хотя бы в силу его безусловной бездарности. Тем знаменательнее появление в Петербурге середины девяностых сразу двух внутренне солидарных версий преображения — манифеста “новых магов” и похожего на развернутый манифест трактата Александра Секацкого “Моги и их могущества”.

Так случилось, что первая версия осталась латентной, непроявленной (Курехин умер в 1996-м, а Дугин, проиграв на выборах в СПб, вернулся в Москву, отошел от национал-большевизма и погрузился в евразийство), зато вторая нашла неожиданные пути и более чем заметные воплощения. Речь о литературной группе прямого действия петербургские фундаменталисты или неофундаменталисты.

И тот, и другой термин — не самоназвание. Так этих людей назвал народ. Первое обозначение принадлежит художнику Валерию Вальрану, второе — художественному критику и культуртрегеру Андрею Хлобыстину.

Фундаментализм в широком смысле слова — установка на возрождение глубинной традиции в культуре. (Если сузить культуру до литературы, то здесь почему-то принято считать, что традиция — это следование канонам реализма, однако реализм на древе литературы возник как ответвление лишь в XIX столетии, а между тем литература не одну тысячу лет черпала совсем из другого источника — мифа.) До сих пор были известны две версии фундаментализма: протестантский и исламский. Ни с теми, ни с другими петербургский фундаментализм ничего общего не имеет. Здесь фундаментом являются осмысленная широта жеста и величие порыва, право на непредвзятое мнение и право называть вещи своими именами. Неофундаментализм осознает себя явлением великой Незримой империи — империи духа, достойной не только великодержавных заявлений, но и великодержавных действий. Петербургские фундаменталисты говорят слугам, занявшим господские места: “Прочь — господа вернулись!” Как отличить господ от слуг? — спросите вы. Увидев, не ошибетесь. Господа не воруют и не клянчат подачки. Они просто берут то, что принадлежит им по праву первородства. Воровать и клянчить — удел лакеев.

Передать сущностное содержание неофундаментализма невозможно никаким вербальным способом — ни устной речью, ни письменной вязью. Петербургский фундаментализм — это такая форма благодати. А благодать невыразима. Сущность его постигается путем индивидуальной медитации, путем интеллектуального и эстетического созерцания идеальной Незримой империи. Только так. Что касается целей, то они вполне определенны — хранить запечатленный в сердце образ и всячески способствовать его овеществлению. Ведь идея Империи первична в ряду других культурно-социальных идей и законно доминирует над ними. Вглядитесь — как только условия позволяют ей воплотиться, она тут же выходит из сферы символического и обретает тело. В подобных ситуациях она не рефлектирует и никогда не говорит “нет”, поскольку знает, что постоянное сомнение уводит не только от цели, но и от истины, так как к истине обращается смотрящий вдаль, а колеблющийся смотрит назад, и в том его неправда, за которую он рано или поздно получит по сопатке. Другое дело, что воплотившаяся Империя вечно не соответствует идеальному замыслу о ней, но на то и мир вещества, чтобы опошлять эйдосы. Задача имперцев — на пределе возможного нейтрализовать эту пошлость.

Империя исполнена воли к экспансии и нарушению равновесия в мире, она строит пирамиды и возводит Колизеи, потому что способна на сверхусилие, на объективно ненужное сверхусилие, на то, чтобы что-то сделать навечно. Скажем, изваять город на болоте. Построить город на мечтах и посчитать этот основание надежным фундаментом. И не просто город — столицу. Ни одна демократия такое не осилит, поскольку она работает с фанерой — категория вечности не включена в будничный план ее бытия, а ее кредо — жить сегодняшним днем — продиктовано тяжелейшим комплексом самозванства (урвать бы еще час наслаждения, еще хоть минуту, ведь в любой момент может прийти господин и прогнать с незаконно занятого места).

Более чем очевидно — Империя дремлет в каждом из нас, как бы иные от этого ни открещивались. В Петербурге живет поэт-мордвин, который вполне серьезно грезит о Великой Мордовии от моря до моря. Да что мордвин, даже в душе отъявленного либерала есть место Империи, пусть и в области сугубо интуитивного. В свое время Корней Иванович Чуковский, интеллигент, либерал и западник, дал потрясающий по силе образ борьбы чудовищной рептилии с животворящим солнцем (символика вполне прозрачная, с египетскими корнями — ночное путешествие Ра на Ладье Вечности и его борьба со змеем Апопом), но ведь мы помним, что освобождает солнце медведь, в представлении европейцев — традиционный символ России. Да и отважный Ваня Васильчиков, усмиривший крокодила в другом, более раннем метафорическом пророчестве Чуковского, безусловно, олицетворяет самодержца (как мы помним, он гуляет без няни, что свидетельствует о его полной суверенности, неподсудности и творческой свободе действий), и в этом свете его образ следует трактовать не иначе как образ Иоанна Васильевича Грозного. Более того, если вы потрудитесь заглянуть в Сеть, то обнаружите, что Ваня Васильчиков преобразился там в Васю Васильчикова — сработал механизм на уровне коллективного бессознательного и персонаж Чуковского был прочитан как кодированная номинация Царя Царей (Василий — от греческого василевс), а это, как известно, эвфемизм Императора. То есть в подтексте детской сказки, возможно даже помимо воли автора, заложен гимн Империи — той, которая в авторе дремлет. Подобные проговорки у талантливых людей встречаются повсюду. Потому что культура стремится черпать из первоисточника и припадать к основам бытия, потому что по самой своей природе она — имперка.

Веселый и грозный дух Империи непоседлив, он кочует, блуждает, переходит с места на место, то он в Персии, то в Месоамерике ольмеков, сегодня в златотканной Византии, а завтра в роевой Японии или Австро-Венгрии, под завязку набитой вальсами и шампанским. Осиротевшие народы, оставленные этим духом, начинают тосковать и говорить о демографических проблемах, защите животных, куклах Барби, овечках Долли и кризисах производства. Жизнь без этого роскошнейшего из демонов блекнет, эстетика опускается ниже этики, а пьедестал стиля занимает художественный прием. Неофундаменталистам скучно жить в таком хлеву. Скучно и стыдно. Им хочется большого стиля. Большого имперского стиля жизни.

Кто же они, эти рыцари бескорыстия, легионеры Незримой империи? Кто именно входит в эту команду? Сергей Коровин, Павел Крусанов, Сергей Носов, Наль Подольский, Владимир Рекшан и Александр Секацкий. Это ядро, основатели. Позже к движению присоединилась Татьяна Москвина. Есть здесь и попутчики, принимавшие эпизодическое участие в масштабных акциях неофундаменталистов, — Илья Стогов, Вадим Назаров, Андрей Левкин. Готовится к суровому обряду инициации Михаил Трофименков. Страна должна знать своих героев.

Что объединяет этих столь разных людей, помимо способности видеть незримое? Пожалуй, еще своеобразное чувство юмора. Во всем прочем, включая собственные тексты, они несхожи. Но, как ни странно, эта несхожесть тоже их роднит. Ведь искусство письма, как любое другое искусство (вплоть до музыки, что только кажется парадоксальным), это в первую очередь своеобразие взгляда, за который отвечает не столько глаз, смотрящий вовне, сколько некий внутренний хрусталик, наличие которого, собственно, и позволяет искусству быть. Такой хрусталик есть у каждого петербургского фундаменталиста.

Однако вернемся в предысторию. Вернее, к тому, с чего эта история началась.

Некоторое время зерно, брошенное в пашню Александром Секацким, там и пребывало, проходя подобающий для таких случаев инкубационный период. Содержанием этого периода был поиск — вступил в действие некий закон вытеснения в группу: непонимание и враждебность окружающих заставляла людей с открывшимся внутренним зрением менять образ жизни и круг общения до тех пор, пока они не обрели единомышленников. Примерно к 1998 году в общих контурах группа сформировалась и приступила к выработке платформы.

Первое совместное выступление прошло в московском клубе “О.Г.И.” 24 января 2001 года в формате представления издательством “Амфора” книжной серии “Наша марка”, где незадолго перед тем вышли в свет книги участников встречи. На выступлении было оглашено “Заявление”, вскоре опубликованное сразу в трех центральных газетах — “Книжном обозрении”, “Независимой газете” и “Дне литературы”. В частности, в “Заявлении” говорилось:

Подписано “Заявление” было так: “Носители коллективной беззаветной Санкции Объединенного Петербургского Могущества: И. Стогов, А. Секацкий, С. Носов, А. Левкин, П. Крусанов”. Кроме перечисленных лиц, во встрече принимали участие Виктор Топоров и Наль Подольский. Именно это выступление инициировало движение, впоследствии названное “движением петербургских фундаменталистов”.

Следующая крупная акция была проведена в петербургском Манеже 16 апреля того же года. Она называлась “Незримая империя”. Здесь было зачитано Открытое письмо Президенту Российской Федерации В. В. Путину — вот фрагмент из него:

Нет сомнений, что президент принял соображения неофундаменталистов к сведению, иначе чем объяснить российско-украинский дипломатический конфликт 2003 года с насыпной дамбой в Керченском проливе? Определенно со стороны России это была репетиция — проработка будущего Босфорского сценария.

Третья масштабная акция 2001 года называлась “Интеллигенция минус”. По роковому (провиденциальному) стечению обстоятельств она была проведена в “Борее” 11 сентября. Выступали Александр Секацкий, Павел Крусанов, Наль Подольский, Сергей Носов и Владимир Рекшан. В ходе встречи был выявлен диагностический признак интеллигенции — наличие кукиша в кармане — и доказано нравственное превосходство Шарикова над профессором Преображенским. Владимир Рекшан исполнил духоподъемные песни. В самый кульминационный момент, когда неофундаменталисты прокалывали шилом надувной интеллигентский кукиш, новостные программы телевидения начали транслировать горящие нью-йоркские высотки.

Так все начиналось.

А что в итоге выйдет, мы узнаем в ближайшем будущем. И пусть никого не смутит, что представляемые неофундаменталистами версии грядущего во многом (а порой и абсолютно) несхожи друг с другом — о роднящем различии уже сказано выше — это как раз нормально. Пояснения требует вот что. В своих работах петербургские фундаменталисты (опять-таки каждый по-своему) пытаются поведать, казалось бы, о невозможном. О совершенно невозможном. О том, что находится за пределами опыта, а порой и вообще интеллектуального поля и, следовательно, за пределами возможности выразить это. И тем не менее они это выражают, что уже сродни наитию, озарению, которые случаются именно так — минуя опыт. Но выраженное путем наития распадается при попытке любой трактовки, поскольку это всегда будет не то, не то, не то… И если прежде говорилось о корневом родстве искусств, обусловленном наличием у художника внутреннего хрусталика, то здесь невозможность трактовать одно искусство средствами другого (скажем, трактовать художественную литературу средствами аналитической критики) свидетельствует об их итоговом различии.

Вообще, желать невозможного — позиция, отличающая художника высочайшего класса. По сути, это позиция человека, ощутившего предел, но отказывающего ему (пределу) в праве быть, позиция человека, не признающего поражений, непобедимого человека, понявшего, что бессилие придает жизни вкус. Ведь воплощенное желание в конце концов — неизменно скука, пошлость и разочарование. Куда величественнее другая установка: “Пусть мир вокруг мельчает, скругляет острые углы, чистит перышки и заботится о здоровом пищеварении, я буду стоять посреди все тот же — гордый и непреклонный в своем чудесном бессилии”. И в результате бессильный побеждает.

Именно так петербургские фундаменталисты и стоят — посреди. И то, что они видят сквозь свой внутренний хрусталик, нас радует и ужасает. Ужасает и радует.