Прежде, чем преподать непразднолюбопытствующим, как мы имеем основание полагать, сколько-нибудь недвусмысленно изложенные сообщения относительно проведенных нами розысканий, было бы весьма предпочтительным указать на крайнюю несистематизированность полученных в ходе настоящей поездки результатов. Тем не менее, последние, даже представляя собой единичные артефакты, с лихвой окупают означенную разнородность в виду чрезвычайной их ценности, а также крайней скудости каких-либо выводов относительно предмета русской алхимии в отечественной науке, имеющей наглость именоваться «академической». Мы уже не раз подчеркивали, что понятие «академический» было взято современными сциентистами напрокат. Вот почему тем, кто не помнит наших прежних отмежеваний, мы еще раз настойчиво предлагаем задуматься, насколько возможной была бы дружеская беседа означенных персонажей с основателем Академии, академической школы — Платоном. Со своей стороны, мы всегда следовали платонизму, поэтому определение для того, что мы делаем, справедливо совпадает с понятием «академизм», хотя платонизм для нас более предпочтителен в изводе Плотина, Прокла и Ямвлиха, о чем наш внимательный читатель должен был бы уже догадаться. В современных онтологических условиях, однако, мы вынуждены подчас оперировать различными метаязыками, уже хотя бы в силу того, что наш читатель преимущественно выкормыш Модерна. Модерн имплицитно содержался уже в изначальном платонизме, — который мы, конечно, не абсолютизируем, почитая его не более чем полутрадиционной европейской оперативной системой, удобной нам, как язык — поэтому различные традиционные понятия нам легче редуцировать к современной философии, нежели нашему вдохновителю и внутреннему цензору Рене Генону. В частности, те же Спиноза, Ляйбниц и Гегель не являются для нас оплотом «сатанизма». Пусть даже и в кавычках.

 

Принимая вызов Постмодерна и осознавая свою обнаруженность под коррозийным влиянием парадигмы, тем не менее, мы обращаемся вспять, что обусловлено исторической сущностью нашего предмета, чей объект мы изобретаем на рубеже яростного противостояния Премодерна и Модерна. Конечно, сама наша фасцинированность историзмом, если не сказать историцизмом, предполагает западание под язык Модерна. Однако, мы все же полагаем, что плетка Генона в свое время направила нас в нужном направлении, так что даже обращаясь к методологиям Модерна, таким, в частности, как феноменология, герменевтика, историцизм, навряд ли мы проникнемся в окончательном смысле этого слова посланием торжествующего Модерна.

Непосредственно приближаясь к теме нашего рассмотрения, прибегнем к фигуре крайней настойчивости. Дело в том, что Премодерн в России закончился очень поздно. Едва ли не во второй половине XX века. Это нужно понять и глубоко усвоить исследователю русской этнографии. На рубеже XIX и XX веков схлестнулись и взаимопроникли различные тенденции культуры. Проявились вторичные экспликации мифа, почерпнутые отдельными образованными представителями простонародья из научных трудов. Миф же впрыснулся в науку. Так было в России. Иначе каким образом объяснить сказавшийся позже сталинский феномен «каббалиста» Марра и «последователя Парацельса» — Лысенко? Отсюда же русский космизм (вне геноновских коннотаций) и русское евразийство. Русская традиция, обретая свое основание в крестьянстве, до конца XX века оставалась аутентичной. Поэтому даже агрессивные проникновения масонского мифа и западного эзотеризма русской традицией переосмысливались. Следует оправдать идущий от низов русский эзотеризм не только XVIII, но даже XIX века! Он в той же степени аутентичен, что и архаика. Цепляющийся за «века» историк сам оказывается в безвременьи.

 

Квинтэссенция русского мистицизма, а если говорить прямо — герметизма — открывается нашему взору в цитадели всего русского, всего предназначенного Господом для нашего укоренения в землях срединных, сердцевинных. Русский человек — московит — широко шагает едино тогда, когда у него есть обозрение по всем сторонам света. Вот какова земля наша! Есть у нас бьющееся, стучащее наверняка сердце и вокруг того сердца — служащие наверняка члены. Перемещались наши столицы в древности, как будто сердце ползало, ища пазуху свою предначертанную. Князья наши простирали руку не длинно, наокрест земель. Тот же Гюргий, от копья рука долгая, стелил землю нашу городами близкими, до любого электричкой махни. Сердце ведь бьется. Сжалось — Москва, разжалось — Нижний Новгород. И Плёс там, и Касимов, и Владимир, и Александрова слобода. Всё — Москва, всё — Россия. Широко билось наше сердце, весь континент в биениях его увяз. Весь мир. Весь мир соделался русским, где «Бомбеем и Ладогой веет». Но все-таки, как не лови далекие волны русских сердечных биений, наша земля есть наша земля. Отъедь от Москвы на север, в Ярославль, — всё родное, знакомое, на юг отъедь, в Рязань — там тоже. Степь, лесостепь, лес. С давних пор средоточие всего нашего залегло меж Оки и Волги. Арабы называли эту землю, где обосновались северо-восточные русы, Артанией, чтобы отличить от земель куябских, малоросских, и вечевых, словенских. Называли эту землю островом, ведь реки наши в стародавнюю пору были полноводны, куда там современным плотинам. Посмотрите, какие берега были высокие. Раньше реки не так текли.

Если ехать смотреть Артанию, что посмотреть? Москву, конечно, первым делом. Она ведь столица Рош — Мешех, как ее с ненавистью наши недружелюбцы из-за океана кличут. Прежде жили на Кавказе мосхи, владевшие секретом золотого руна, а потом переселились на север. Не в Славию же? В Артанию, разумеется. А секретом золотого руна, согласно Канселье, ученику великого Фулканелли, именуется рецепт получения Философского Камня. Мы много искали этот камень на путях пространственного символизма, приложенных к географии нашей Родины. Но главное, что мы поняли — Родина сама является этим камнем. Это не метафора, не фигура речи, не попытка заставить всех поверить в то, чего нет. Иначе, чем объяснить эти постоянно повторяющиеся теозооморфические заклинания наших предков? Даже Запад знает: русские — медведи. Страна медведя — Аркадия, Арктика, Артания. Арс, сар, урс, рус, сюр, сир — всё едино.

Но у всякого имени есть своя родина. Первым пунктом нашего следования была Рязань. Конечно, не та древняя Рязань, разоренная Батыем, — в ту Рязань нужно было ехать до Спасска, а там еще добираться, — но та Рязань, что прозывалась Переяславлем-Рязанским, «переявшим славу» древней Рязани. Рязань — Ерузянь, Арзяния, Артания. Многие ученые Модерна эксплицировали таким образом имя древней священной Рязани. Княжество Рязань дольше, чем другие сохраняла свою независимость от Москвы, едва ли не до Нового времени. До сих пор еще где-то между Москвой и Рязанью, в Щурово, торчит вблизи от местного храма (XIX в.) межевой столб с изображением ратника с мечом (древний герб Рязани — кобыла со всеми вытекающими отсюда эзотерическими последствиями) — предпочитается считать, что князя Олега Ивановича, уклонившегося, по преданию, от битвы рука об руку с московитами супротив Мамая и даже сношавшегося с оным. Казалось бы, сепаратист и враг России. Но Сергий Радонежский увещевал Олега и тот закончил дни святым, в покаяние нося кольчугу как вериги в им основанном Солотчинском монастыре.

Предание говорит о том, что в Рязанском кремле находится дворец князя Олега. Современные ученые опровергают это мнение, утверждая, что будто бы упомянутое строение возведено значительно позже и не во славу князя, но во славу Церкви, по крайней мере, одного из ее владык. Здесь жили рязанские архиепископы, а затем и митрополиты. По словам Вагнера и Чугунова (лучшая книга на данную тему: Г.К. Вагнер, С.В. Чугунов. Рязанские достопамятности. — М.: Искусство, 1974, тихое фашистское подполье поповщины и оккультного краеведения), еще в 50-е годы на фронтоне дворца можно было различить изображение Олега Рязанского (вероятно, в клейме фронтона). Дескать, отсюда и название.

 

Рязанский Успенский собор был выстроен уже после Раскола — в 1693–1699 гг. В нем сказались тенденции нарышкинского барокко. Но, согласно Вагнеру и Чугунову, само нарышкинское барокко проистекает из Рязани. Успенский собор — чудо в русской архитектуре. Характерные сдвоенные колонны, отсутствие деления на «этажи» напоминают готические кафедралы. Вероятно, в этом сказалось западное влияние. У строителей готических соборов сдвоенные колонны почитались за священный символ. Это Иакин и Бохас, колонны Иерусалимского Первохрама, между которыми был убит «первомасон» Хирам, чью память чтут западно-европейские братья. Однако, памятуя о митроносных обитателях княжеской резиденции, мы навряд ли удивимся тому, что пышное — до чрезвычайности — убранство собора отнюдь не изобилует не только эмблематой, но и сюжетными подробностями вообще. Как мы убедимся позже, где бы не обосновались Божьи люди, традиционной дохристианской символике — смерть. Даже в редуцированном виде.

 

Поэтому дивный Успенский собор преукрашен преимущественно орнаментальным образом. Всякое вольнодумие пресекалось церковниками накорню. В некоторых декорах мы почти уже начинаем распознавать противоборствующие алхимические начала, сквозь пальметки, плоды и виноградные гроздья проступают грифоны, змеиные силуэты, но они как будто перечеркнуты гневной рукой духовного владычества с присущей ему безукоснительной ортодоксией.

 

 

«Православные гвельфы» были готовы принять стилистику древнерусских княжеских соборов, но не могли принять их сущность… Пожалуй, рязанский Успенский собор самый несемантично декорированный из числах тех, что нам известны. Складывается впечатление, что заказчики собора были едва ли не более яростными креационистами, нежели иудеи и мусульмане. Как мы полагаем, нужно весьма постараться, чтобы «заделать» такое гигантское пространство ничего не означающим орнаментом и не сорваться в изображение чего-либо сущего, в «кумиротворение».

Русские гвельфы, допрежде слывшие ревнителями ограды церковной, в какое-то мановение стали действовать, однако ж, против естества своего, стяжав неправоты большие, нежели даже становившаяся всё более антихристовой царская власть.

Замысел Успенского собора начинался еще при архиепископе Рязанском Илларионе, предавшем сначала Аввакума, затем и Никона, собрав на последнего «всякия вины», что впоследствии ударило по принципу симфонии властей, каковой бы треснувшей она не была к тому времени. Немудрено, что Успенский собор несколько раз обрушивался. Окончательно — несмотря на продолжающиеся обрушения — этот гигантский прототип москового храма Христа-Спасителя был отстроен при архиепископе Авраамии, который в 1691 г., «действуя по царскому указу, повелел архимандриту Пощуповского Богословского монастыря Антонию заточить десятерых раскольников в земляную тюрьму этого монастыря, а кормить узников было предписано хлебом из других монастырей по очереди». Освящался собор следующим иерархом Рязанским — печально известным Стефаном Яворским, что был в чести у императора Петра. Всё это не могло не сказаться на облике собора, где сакральные формы русской древности, сохранившись в виде красот, радующих глаз, уже претерпели пагубные претворства.

Тем не менее, вслед за иными из рязанских краеведов, мы могли бы даже в этих выхолощенных «скорлупах» — чрезвычайно разнообразных по формам — отыскать следы традиционного символизма. Сам принцип симметрии готов нам в этом помочь. Ибо нечто явленное как бытие наличествующее, как «то, что есть», и симметрично противопоставленное самому себе — будь то два завитка, два листика или два плода — всегда будет обнаруживать герметическое начало. Но как бы не выползала герметическая сущность из-под слоя благолепных узоров, остается только пожалеть выдающегося зодчего из крепостных Якова Григорьевича Бухвостова и его товарищей Никиту Устинова, Герасима Иванова, Ивана Парфенова, творцов Успенского собора, вероятно, подлинных носителей традиционного знания, которым приходилось смиряться с поставленными условиями.

Современный Рязанский историко-архитектурный музей — любопытное место со своей микрофлорой. Здесь помимо бешеных бабушек, убежденных в своей исключительной миссии служения культуре, живут изразцы — от самых древних, терракотовых и муравленных до более поздних, поливных. Из числа наиболее запомнившихся нам хотелось бы отметить обломок сюжета о ловле первоматерии, что выражено через нехитрую метафору охоты за бабочками. 

Отдельного рассмотрения достоен изразец, содержащий условное выражение того, что известно из западных герметических трактатов под именем ванны светил. Мы встречаем целый ряд подобного рода изображений в европейской алхимической иконографии, где они приводятся, впрочем, скорее с целью напомнить нам о направлении поисков, нежели с намерением указать на что-то действительно заслуживающее нашего внимания. Герметические философы называют такие «вспомоществования» скупыми, то есть не ведущими к какому бы то ни было конечному результату, хотя они, разумеется, вещают истину. 

Помимо всего прочего мы обнаружили в музее премного любопытную касимовскую вышивку, отличающуюся тем, что свастика здесь ни в коей мере не завуалирована, не припрятана, напротив, она является важнейшим элементом сакрального декора, воспроизводимого, конечно же, исключительно уже из чувства сакрального долга и в повиновении более чем категоричному императиву родовой памяти. Здесь-то и сказывается глубокое атавистическое проникновение Премодерна в Модерн, о чем уже было сказано в нашей преамбуле.

Ко всему прочему нас изумили головные уборы наших предков, точнее, прародительниц. Речь идет, прежде всего, о так называемых «киках». Это женский головной убор с рогами, призывающими, с одной стороны (экзотерически), плодородие (чадородие, конечно же) на чревеса и утробы наших спутниц и матерей наших детей, но с другой стороны (эзотерически), указывающими на особое могущество женского рода, на древнюю, не полярную едва ли традицию матушек. Нет нужды напоминать, — Генон многократно это уже сделал за нас, — что рога крайне редко выступают в традиции символом того, что мы могли бы назвать «сатанизмом». Тем не менее, стоит еще раз напомнить о святых солнечных рогах Агнца-Христа и о священных лунных рогах Моисея (в таком виде его плохо знает Православие, но в западной иконографии это locis communis). 

Недалеко от Рязани находится основанный, как уже было сказано, князем Олегом в конце XIV века Солотчинский Покровский монастырь, подаривший — и вполне по нашему разумению справедливо — всей округе прозвание «рязанской Италии». Чаще всего происхождение названия местности принято увязывать с пресловутыми «татаро-монголами». Якобы, татарский князек, увидав эти земли, воскликнул: «Красота!», что и прозвучало как «солотча». Версия, столь же достойная рассмотрения, как и та, согласно которой Яхрома получила свое прозвание благодаря перевернувшейся карете с imperatrix Екатериной, неприменувшей тут же огласить округу жалобой о своей хромоте. На самом деле, как нам кажется, не стоит искать этимологию слова слишком далеко, если прямое толкование лежит на поверхности. Еще не забыто, в виду близости родства со своим современным русским эквивалентом, средневековое слово «солодкий» (что значит «сладкий»), откуда, к слову сказать, происходит такое понятие из области спагирии, как солод, необходимый для пивоварения, каковым, более чем вероятно, Солотча славилась в Средние века. Но местные жители упорно говорят «солотча» с ударением на второй слог, тогда как древнее произношение подразумевало, если брать на веру наше предположение, акцент на первом.

По легенде, князь Олег велел прокопать из своего дворца подземный ход в Солотчинский монастырь. Неважно, так ли это на самом деле. Мифология Поочья и Поволжья до чрезвычайности насыщена хтоническими, подземно-подводными и провальными мотивами. Вот их бытование на самом деле важно и характерно, поскольку здесь мы имеем дело с планом более фундаментальным, нежели план исторический, напоминающий нам зыбучий песок, на котором ничто не может устоять достаточно твердо. Между делом, напомним, что Гермес является не только посредующим божеством, но и хтоническим. Та же знаменитая «Tabula smaragdina», творение Гермеса Трисмегиста, была обретена Аполлонием Тианским в подземной крипте, где имелось изображение тройственного Гермеса.

Две монастырских церкви XVII века — надвратная Предтеченская и напоминающая роскошные княжеские палаты Духовская — являются подлинным прециозным украшением не только Солотчи, но и всего рязанского края. Есть версия, что создатель солотчинского ансамбля и Успенского собора в Рязанском Кремле — одно и то же лицо. На это, якобы, намекает изумительная по своей причудливости каменная резьба храма Св. Духа, где, кстати, помимо уже описанных выше «вензелей над бездной», пристальный взор внимательного наблюдателя обнаружит венчающую замковый камень так называемую мереллу, символическую раковину — атрибут Св. Иакова. И пускай перед нами весьма распространенный в русском зодчестве едва ли не с XV века мотив. При стечении определенного рода обстоятельств, каковое, между прочим, и обнаруживается в описываемом случае, предпочтительнее воспринимать любой зримый образ, напоминающий нашему вниманию жилище морского моллюска, именно в качестве символа первоматерии, ведь подобно раковине, таящей внутри жемчужину, первоматерия скрывает в себе Философский Камень. 

В принципе, у нас имеется ряд оснований для того, чтобы усомниться в той гипотезе, согласно которой автором солотчинских соборов является Яков Бухвостов. В частности, заказ монастырских владык здесь был едва ли не более императивным, нежели в случае Успенского собора, однако, при всем сказанном, каменный декор церкви Св. Духа намного смелее и даже, не побоимся этого слова, емче, нежели орнаментальная лепнина достоверно бухвостовского храма, несмотря на то, что тимпаны над окнами в случае обоих сооружений весьма сходны. Однако в случае церкви Св. Духа выразительность резных сандриков, возвышающихся над консолями с завершением в виде тимпана довольно своеобычна и сразу же с головой выдает — разве что из целомудрия прикрытый — геометрическо-эмблемативный символизм, заставляющий вдумчивого искателя вспомнить о западно-европейских соборах, выстроенных братьями вольными каменщиками.

Мы видем в лепном уборе церкви не только розетки, пальметки и специфически характерные для барокко волюты, но и семиконечные звезды, шестиренки, вращающиеся в разные стороны и вопиющие о неуклонном европейском натиске Просвещения с его Богом-часовщиком, пусть и не дотянувшимся еще грозной деистской, на самом-то деле, дланью до обскурантистской Московии, но уже вполне воспринятым здесь — через голову философии — в качестве артистического отблеска чьих-то иллюминированных светом «нового разума» «умозрений в камне». 

Архимандрит Игнатий Шангин, будущий митрополит Тамбовский, при чьем владычестве возводились описанные нами постройки, был одним из последних представителей Традиции в нарастающем — как ни дурно то будет сказано — коллапсе никониянства. За сочувствие к старой вере он не продержался в качестве епископа Тамбовского и полугода. Император Петр, лично распорядившийся относительно низвержения криптостарообрядца и его высылки на Соловки, говорил впоследствии митрополиту Стефану Яворскому, что таких, как Игнатий, который «умилялся до слез над чтением грамотко Григория Талицкого об антихристе», больше на кафедры не ставить.

Как мы видем, ситуация вокруг каменных рельефов храма Св. Духа складывается даже не двоякая, а троякая, и уж во всяком случае непростая. Речь идет, конечно же, опять-таки о своего рода «православном гвельфстве», но здесь это гвельфство оборачивается не против салически помазанного чрез чрево матерне отпрыска, но против погибельного «гибеллина», поругавшего не только Божьи заветы с Земным Царством, но и нарушившего собственные установления чрез сыноубийство и — единовременно — цареубийство. Стало быть, пока еще не время подводить какие-то итоги применительно к фигуре Игнатия Шангина, равно как и в отношении лепных узоров церкви Св. Духа.

При рассмотрении церкви Св. Духа особое внимание на себя обращают изразцы, выполненные в поливной технике. Их автор — знаменитый московский мастер, выходец из белорусских земель с характерным фамильным прозвищем — Степан Иванов сын Полубес. На церкви Св. Духа изразцы повторяются. Это изображение херувима. Более разнообразны изразцы надвратной Предтеченской церкви.

 

 

Полубес изобразил здесь по четырем сторонам света евангелистов. При ближайшем рассмотрении обнаруживаются анатомические несуразности, что на взгляд пишущего эти строки только придает художественный колорит означенным изразцам. (Заметим, ни что так не убивает дух, как геометрическая резкость.) При взгляде на перстосложение всех четырех евангелистов мы справедливо задаемся вопросом: на сколько случайно указательный палец правой руки указывает вниз, а указательный палец левой — вверх? Что это, иллюстрация основного герметического положения, согласно которому «наверху как внизу, внизу как наверху»? Или всего лишь небрежность Полубеса? Особенно учитывая то обстоятельство, что московские работы Полубеса (в частности, знаменитый храм Григория Неокесарийского на Большой Полянке) да и, на самом деле, в удаленном Ново-Иерусалимском монастыре отличаются высочайшей техничностью. Этих же четырех евангелистов работы Полубеса мы встречаем неоднократно в Москве и там они выполнены значительно аккуратней. (Не так давно вышло в свет замечательное иллюстрированное исследование: Баранова С.И. Москва изразцовая. — М.: ОАО Московские учебники, 2006. В книге приведены фотографии аналогичных изразцов.) Возможно, в случае Солотчи мы имеем дело всего лишь с мастерской Полубеса. Но разве не он принимал работы? Можно, впрочем, возразить, что чрезмерная точность при размещении на такой высоте изразцов и не требовалась. Только сегодня с помощью специальной техники, той самой необходимой сумеречному человеку третьей ноги, о каковой пытала будущего царя Эдипа льводева, сфинкс, возможно разглядеть все эти нелепости. Да и не настолько уж они чудовищны. Вспомним здесь хотя бы мастеров Ренессанса, что будучи одержимы «античностью», «замерили» наконец-таки колонны Парфенона, и к своему недоумению и даже ужасу обнаружили, что все они кривые и разноразмерные.