"Явления эгалитарно-либерального прогресса схожи с явлениями горения, гниения, таяния льда (менее воды свободного, ограниченного кристаллизацией); они сходны с явлениями, например, холерного процесса, который постепенно обращает весьма различных людей сперва в более однообразные трупы (равенство), потом в совершенно почти схожие (равенство) остовы и, наконец, в свободные (относительно, конечно): азот, водород, кислород и т. д."

К.Н. Леонтьев.

Споры о свободе стали характерным признаком политического дискурса Пост-просвещенческой эпохи. Любая доктрина, которая притязала на роль политической идеологии должна была дать ответ на непростой вопрос: «Что такое свобода в вашем понимании? При этом никто не оспаривал главенствующее положение данного концепта в европейской ( а значит и «универсальной») системе ценностей. Само собой разумеющимся считалось, что свобода лучше несвободы, что свобода превыше всего, а значит нелегитимно все то, что, так или иначе, связывает человека, лишает его свободы действия, мышления и чувствования.

То, что представляется совершенно очевидным современному человеку, видится ему таковым только из-за его ограниченности, как интеллектуальной, так и духовной. Только для ограниченного, не отдающего себе отчет в том, что он делает, человека, концепт свободы может быть чем-то само собой разумеющимся. Операция деконструкции показывает, что мысль о свободе, как навязчивая идея, рассуждения о «освобождении» составляют важную часть проекта европейского Нового Времени.

Идея освобождения, то есть ниспровержения авторитетов, есть, по сути, лишение человечества тех уз, что скрепляют народы, государства, цивилизации в единое целое, дьявольская идея, разрушительнее которой трудно было бы придумать. Этот процесс закономерно должен завершится освобождением человека от самого себя, ведь для мыслителей типа Делеза, очень хорошо ухвативших суть происходящих в мире явлений, любое ограничение, любая идентификация есть фашизм. А на фашизм у современного человека уже давно выработан, выдрессирован под умелым руководством только один рефлекс – истерика и впадение в ступор.

Свобода есть нигилизм, который составляет суть Модерна, как специфически западноевропейского явления, это очень метко подметил Хайдеггер, а до него и Ницше. В пределе – это абсолютная пустотность ненасыщенность, ненаполненность чем либо, прежде всего смыслом. Лишенность содержания – вот главная идея, к которой приходит «освобожденный мир». Наполнится ли эта пустота новыми смыслами? Кто знает. Когда разговоры о «бегстве от свободы» всем порядком поднадоели выяснилось, что свобода – это бегство от человека. Она тут же схлопывается, когда оказывается, что освобождать уже некого.

«Свободный человек» оказался куклой, пустой марионеткой, которая порвав с небесной иерархией, тут же попала под власть дьявольских сил, периодически напоминающих о своем существовании темными импульсами, которые нет-нет, да и захлестнут жалкое зеркало души самого добропорядочного человека. Им приятнее всего себя чувствовать в таком, лишенном священного порядка мире.

Дьявол – есть обезьяна Господа Бога. Это мудрое древнее изречение лучше всего характеризует ситуацию Постмодерна, которая знаменует (хотя если честно, ничего она не знаменует) завершение процесса освобождения. Это пародия на апофатическое богословие, в котором Богу нельзя дать никакого определения, поскольку он всегда избыток, всегда нечто большее, и потому не может вместиться в сколь угодно широкие рамки. В новеньком мире, ничего не может быть определено по диаметрально противоположной причине, это мир упадка, мир распавшийся на атомы, бесконечно малые частицы его, каждая меньше другой соревнуются друг с другом в своей ничтожности.

Это та свобода, к которой нас зовут все идеологии, порожденные европейским модерном. Все, от левых до правых бредят совершенно абстрактным мифом, совершенно к тому же иреллевантным той национальной среде, в которую он был занесен. В русском фольклоре, который как и всякий фольклор есть отражение души народа , теме свободы уделяется значительно меньше внимания, нежели проблеме воли. Воля, волюшка, именно она, а не такая дорогая нынешним либералам, националистам и коммунистам «свобода». Скажете это синонимы? Как бы ни так!

Коль скоро мы вынуждены обращаться к европейской проблематике свободы, по сути не свойственной русской допетровской традиции, мы вынуждены путаться в силках вестернизированного мышления. Одной из таких ловушек является отождествление воли и свободы, в западном, понимании этого слова.

Свобода в русском понимании "воли" Западу не свойственна. Тут следует обратиться к генезису понятий. Воля это и свобода и желание, творческий импульс, сила, это движение направленное не к оставлению старого, но непрерывному созданию нового, это совершенно другая смысловая ориентация.

Русская воля - не нигилистична,  это свобода деланья, то есть свобода заполнения пространства, свобода разгула в открытой степи, свобода одновременно разрушительная, поскольку в ситуации такой рода  русский человек оказывался, только порвав с родным ландшафтом, но и одновременно творческая. Возможность создания новых форм на открытом пространстве. Возможность, которая всегда говорит «да».

Liberty, свобода Запада - это другая свобода, изначально, свобода от подчинения князю или другому властителю, от средневековых норм. Вспомним процесс приобретения, выторговывания городских, буржуазных "свобод" который не сопровождается заполнением нового пространства как обязательным условием, но изменением или аннигиляцией уже существующего. Свою роль тут играет и пространственная ограниченность Европы. Потому эта свобода всегда буржуазна, то есть "приобретена", связана с имущественным фактором, и нигилистична абсолютно, ибо сводится лишь к отрицанию, ослаблению уз, но не несет в себе самой воли как обустраивающего мир начала. Потому она скорее походит на остывание мертвого тела, как метко подметил Константин Леонтьев, на болезнь и смерть.

Воля властно требует своего воплощения, это живорождение, избыток, всплеск жизненной энергии. Это разгул, вольное казачество, движение землепроходцев «встречь солнцу» на благой Восток. В понятии воли у русских процессы рождения и умирания связаны. Смерть – это то, что абсолютно противоположно самому существованию воли как жизненного импульса, именно поэтому он и возникает в ситуации смерти, смуты, разрушения сакрального порядка, как импульс, который стремится его восстановить в тех пропорциях, которые были поколеблены совсем недавно. Русская воля ориентируется не на недавнее, а на древнее. Крестьянские бунты Разина, Пугачева, Булавина, как и народные движения эпохи Смуты отличались крайним консерватизмом и опорой на древние государственные традиции. Особенно ярко это проявилось в Пугачевщине, когда поднявшийся народ защищал перед лицом постпетровской России идеалы светлого Московского царства, с оружием в руках восстанавливал старый порядок и старую веру.

Воля не бессмысленна, она создает новые формы, согласно укорененному в народе представлению о том, « что такое хорошо, и что такое плохо». Потому она и национальна и мы говорим именно о русской воле, а ни о какой другой. У других народов могут быть свои смыслы, выраженные словами, как схожими по значению с русским словом «воля», так и нет. В воле всегда есть формирующий стержень, вокруг которого эта стихийная сила создает адекватную ситуации и народному бытию реальность.

Русская воля идеократична, то есть является элементом ценностной иерархии. Это не что-то самоценное, но наоборот подчиненное идее существующее с ней в неразрывной связи, без нее воля бесплодна. Тогда и возникает то, что получило наименование «русской тоски», то что характеризует «загадочную славянскую душу». Воля лишенная идеи  - пожирает саму себя, мечется в поисках ее суррогата или впадает в глубокую тоску, которая сродни мистическому ожиданию.

Воля, это то, что обустраивает ландшафт, вспахивает пространство, куда падают семена идеи-правительницы. Свобода не подчиненная идее, поставленной во главе угла, свобода без руководящего начала - это свобода трупа или коматозного больного. Это мы уже проходили в европейской истории. Нам такого не надо. Но и идея без воли обречена на погибель.

Воля волит, то есть создает новые формы. Это ситуация неоказачества на выжженной русской равнине свобода создания новых форм в условиях декомпозиции старых. Она возникает в ситуации, когда русский человек понимает, что оказывается перед ликующей смертью, той что наступает, и в окружающем ландшафте – мало за что зацепиться. Для этого нужно ясно и четко осознать себя русскими, понять, что такое твой народ и твоя земля, что такое твоя вера, чтобы это стало духовным скелетом, чтобы было где родиться и чему подчиняться огненной русской воле.

Воля – то, что требуется от человека, стоящего посреди руин.. Воля к действию, освященная идеей-правительницей , она и есть истина. Все остальное-  от лукавого.