2 части человека

Человек состоит из двух частей. Одна — данность, очевидность. Эта часть осязаемая, конкретная, индивидуальная. Она настолько изучена, предсказуема и механистична, что французский философ Ламетри назвал свой главный труд выразительным титулом — “Человек-Машина”. Глупо отрицать, что эта часть превалирует. Психологический детерминизм, экономическая зависимость, врожденные импульсы, податливость к силовому воздействию извне, сексуальные влечения, голод, сон, механика рациональных умозаключений —  все это дает возможность разложить человека на составляющие. Подробное изучение этих сфер  и объединение полученных данных позволяет выработать наиболее эффективные способы управлять “Человеком-Машиной”, использовать его. Все лишь дело техники. Когда нам приходит в голову мысль, когда мы совершаем поступок, когда испытываем какое-то чувство — это не триумф свободы, но банальное верчение психофизических шестеренок.

Чаще всего  эта первая часть в человеке является одновременно единственной. Поэтому совокупность “человеко-машин” и их естественную самоорганизацию принято называть техническим термином “Система”. “Система” как форма существования  общества, коллектива, народа, социального института и т.д.
Но человек не просто “машина”, он — машина глупая и тщеславная. Он принимает себя  всерьез и искренне верит в то, что мутное вращение невидимых маховиков его телесных и вегетативно-сублиминальных  недр и есть нечто ценное, спонтанное, серьезное, непредсказуемо личное. Из такого несоответствия между  механистичностью и претенциозностью рождается “Спектакль”. “Система” обязательно включает в себя ложь, гипнотизирует свои винтики иллюзией великого тщеславия. Не Ламетри она берет в качестве знамени, но лицемерную доктрину “гуманизма”, покрывая цинизм механического отношения к человеку пышной и льстивой демагогией.

Почему все же “Система” обязательно, всегда, в любом случае обращается ко лжи, тяготеет к спектаклю?

Потому что в человеке есть вторая часть. Эта вторая часть не данность, но задание. Не действительность, но возможность. Не наличие, но отсутствие. Не пребывание в рамках, но преодоление их. Вторая часть — в отличие от первой — может быть, но может и не быть. Она не гарантирована, не обеспечена. Более того, она рискованна и опасна. Это выход за рамки “человека-машины”, но так  как на самом деле, “человек-машина” покрывает всего человека, то это подразумевает выход за пределы “человека” как такового. А за этим пределом, не только герои, полубоги, сверхлюди и ангелы. Там же порхают демоны, копошатся монстры, ползают звери, носятся тени и валяются трупы.

Вторая часть предполагает прыжок в бездну. Это под силу немногим. Но мерцание новой свободы, притягательность нечеловеческого (точнее не “человеко-машинного”) так велика, что у каждого есть в глубине души странная, часто почти патологическая тяга к  этому особенному измерению, где не действуют более законы автоматов, часов, заводных механизмов.

Именно эта тайная претензия, зачатки которой носит в душе каждый, но реализуют которую  лишь редчайшие одиночки, и заставляет “Систему” лгать, делать вид. что она признает за человеком эту “вторую часть”, хотя, на самом деле, она основана на ее совершенном и радикальном отрицании.

Спектакль рождается именно из извращенной и обесчещенной воли души к Свободе, из прагматичной и циничной эксплуатации “второй части”. Поэтому “общество спектакля” безнравственно вдвойне — оно не только подавляет, но и лжет. Любой тоталитаризм благороднее и честнее циничной и сознательной лжи либерал-демократии. Она замахивается на самое таинственное и священное. Мягкий концлагерь общества потребления чудовищней ГУЛАГа и Аушвица ровно в двое.

Гуманизм против гуманизма

Двойственность человека делает понятие гуманизма тоже двойственным. Это заметили современные либералы, предложив ввести пару понятий “минимальный гуманизм” и “максимальный гуманизм”. “Минимальный гуманизм” считает, что человек-машина — это единственная, пусть скромная, но зато безопасная антропологическая категория, с которой надо смириться, пытаясь лишь расширить сферу ее нарциссических иллюзий. Автомат способен грезить. Новейшие средства информационных систем — массмедиа, интерактивные компьютерные сценарии, тотализация телевидения — создает для этого все необходимые условия. Все “не минимальное” в человеке, имеющее отношение к его второй части, переводится в плоский формат контролируемой галлюцинации, управляемого гипноза. Цифровые (дигитальные) технологии  играют при  этом ключевую роль. Образы, звуки, даже ощущения переводятся в цифровые коды, превращаясь в элементы социального гиперкомпьютера.

Такой “минимальный гуманизм” решительно отвергает те стороны “классического гуманизма”, которые всерьез рассматривают возможности человека реализовать “вторую часть”.

“Вторая часть есть функция от первой части, ее необязательное, случайное ответвление, ирония эволюционного процесса. Принимать ее как нечто, что может стать действительностью, значит ставить под удар всю человеческую цивилизацию”  — вот новейший вывод “минимальных гуманистов”, активно пересматривающих свое наследие на предмет “политической корректности”. Ни Ницше, ни  Марксу,  ни Хайдеггеру, ни Фрейду в нем места не остается. У них явно доминируют  элементы другого гуманизма, “максимального”.

“Максимальный гуманизм” ставит  акцент на второй части. Не важно как он ее понимает. Ницше учит о Сверхчеловеке, Маркс — о преодолении индивидуальности в новой общине планетарного типа (коммунизм), Фрейд — о доминации внеиндивидуальных категорий (Эрос и Танатос), Хайдеггер — о “потерянном Бытии”,  скрывшемся  вместе с богами и героями от современных людей, но обретаемым через травматический опыт контакта с ничто. “Максимальный гуманизм” делает из неочевидной, второй части — центр своей концепции.

По мнению “минимальных гуманистов”, это ведет к ужасам крематориев или сталинских лагерей. Да, таковы издержки рискованной и опасной попытки кардинально повысить бытийный статус человека, утвердив в качестве его центрального элемента возможность героического видового самопреодоления.

Положительные (и отрицательные) стороны обоих  гуманизмов — и максимального и минимального — не так очевидны. Минимальный гуманизм заключает человека в безысходные рамки аррогантной галлюцинирующей куклы, чья свобода заведомо сводится к плоской фикции. Максимальный гуманизм идет на риск онтологического отбора — “избранные” возвышаются к сверхчеловеческим вершинам за счет “проклятых”, оплачивающих своим человеческим страданием отчаянный эксперимент по выходу за пределы. Ведь преодоление человека-машины требует определенного насилия — по меньшей мере над теми, кто такого преодоления вовсе не жаждет (а это, увы, большинство).

Спектакль и политика

В “обществе Спектакля”, основанном на “минимальном гуманизме”, все понятия и все инстанции имеют особый, игровой, фиктивный смысл. Это компьютерная, электронная, дигитальная реальность. Все в ней отцифровано, фальшиво, поддельно.

Политика не исключение. Она существует как  театральное представление,  заполняющее в “человеке-машине” ту идеалистическую нишу, которая   — как отрубленная конечность — дает о себе знать даже в том случае, если она давно уже пуста. Ноющее стремление выбирать, соучаствовать,  решать — этот пережиток “максимального гуманизма”, всерьез принимавшего человеческое достоинство —  успокаивается через зрелище противостояния власти и оппозиции, партий и кандидатов, профсоюзов и общественных деятелей. Это то, что называют сегодня “политикой” и что вызывает у внимательных людей такое глубокое и непреодолимое отвращение.

Но подобно тому как существует две части в человеке и, следовательно, два гуманизма, так существует и две политики. Политика “общества спектакля” — минимальная, массмедийная, чисто театральная. И другая политика — максимальная, рискованная, серьезная, опасная, жестокая. Об этой “второй политике” писал гениальный Карл Шмитт в своей важнейшей работе “Понятие политического”.

Такая политика является избранной сферой для реализации второй, неочевидной, героической части. Она оперирует с реальностями, которые могут затребовать как минимум жизнь того, кто к ним прикасается. За идеи и взгляды здесь надо платить по всей строгости, а противоречия решаются не в теледебатах, но на баррикадах, в тюрьмах и застенках. Такая политика начинается как минимум с отвержения Системы и общества спектакля. Точно также как вторая часть в человеке начинается с преодоления “человека-машины”, а максимальный гуманизм, в первую очередь, отвергает предпосылки минимального гуманизма. Когда человек рассматривается всерьез как нечто свободное и достойное, его политический выбор обретает духовное, метафизическое измерение. Мировоззрение становится сродни конфессии, а партийные пристрастия неразрывны  с глубинными онтологическими ориентациями.
Две политики не просто различны, но несовместимы друг с другом. Они не “совозможны” (по терминологии Лейбница).

Что такое политика?

Главной фигурой политики “общества спектакля” является чиновник-актер. Как чиновник он — лишь технический работник системы, как актер он — терапевт, гипнотизирующий в людях “вторую часть”, чтобы не допустить ее активизации, ее действенного проявления. Для себя такой политик полностью признает справедливость тезиса Ламетри, но вовне, к массам обращается на языке цифровых  мифологий, цинично и прагматически учитывающих данные психоаналитиков и новейшие методики гипнотизеров.

На противоположном полюсе, в центре максимальной политики  находится альтернативная фигура — политический солдат. Он — антипод актера-чиновника. Все в нем —  в обратной пропорции. Он признает Ламетри как данность, как наличие, и открыто утверждает это вовне. Макиавелли для него не  руководство “для служебного пользования”, но программный документ, имеющий ценность свидетельского показания. Но признание механистической структуры индивидуума не приводит его к согласию с таким положением вещей.  Разоблачая мифы минимального гуманизма через демонстрацию их несостоятельности, он выступает отнюдь не как скептик или циник.

Миф плох как надувательство, но хорош как нечто, ставшее реальностью. Его реализация — категорический императив, этическое видовое задание. Тайное должно стать явным. Возможное должно заступить на место действительного. Не в грезах оглушенного телезрителя, но в живой ткани непосредственного плотско-духовного, органического бытия должен осуществиться проект фанастического  существования.

Политический солдат видит в политике главное поле битвы, так  как  лишь в общественном масштабе внутреннее всерьез соприкасается с внешним, а значит только так можно судить о его действительной преображающей магической силе. Политический солдат поэтому далек  от одинокого  мечтателя или ядовитого  критика современной цивилизации. Даже если эти изоляционистские типы и правы (скорее всего, правы) в том, что изменить ничего нельзя, они пассивно подыгрывают Системе своим отказом идти на заведомо обреченное восстание. А значит сами они в глубине души не верят в весомость и силу “второй части”,  веры даже размером с горчичное зерно у них нет.

Политический солдат, со своей стороны,  убежден, что невозможное возможно, что неочевидное истинно, что обреченное на поражение рано или поздно придет к триумфу. Он все видит по своему и настаивает на своем видении вопреки любым доказательствам.

Максимальный гуманист, любой человек, всерьез утверждающий реальность второй части, не может не быть “политическим солдатом”. Это не теорема. Это — аксиома.

Такой простой выбор

Какую политическую позицию следует занимать политическому солдату в наши дни? Когда-то этот вопрос стоял довольно остро и предполагал целую гамму решений. Сегодня он начисто лишен содержания. Когда существовало несколько вариантов для выбора между версиями максимальной политики, можно было говорить о решении или просто постановке этой задачи. Теперь все изменилось.

Политический солдат имеет сейчас лишь  пядь социального пространства, и на этой пяди не может вестись никаких идеологических или межпартийных дискуссий.

После краха Советского лагеря нет никакой (даже теоретической) возможности для разговора о Третьем Пути. Общество спектакля, либеральная система, идеология “минимального гуманизма” — отныне только это является  единственной политически корректной реальностью, предлагающей всем играть по установленным правилам, где выбор фиктивен, а решение иллюзорно. Это и называется “концом истории” (по Фукуяме). Система восторжествовала в универсальной, единообразной, униформной модели. Ей противостоит не спектр антитез, но одна единственная фигура, одна единственная реальность,  одна единственная личность — ПОЛИТИЧЕСКИЙ СОЛДАТ.

На его знамени ничего не написано, оно черно как ночь. Он не строит проектов и не рисует заманчивые картины грядущего. Он не соблазняет и не обманывает. Он не настаивает на правоте своего личного пути, так как это представляется ему совершенно неактуальным. Речь идет еще не о конкретном выборе, но о самой возможности выбирать в реальной и свободной, а не в симулированной шкале. Не о правоте своих идей, но о возможности  исповедывать какие бы то ни было идеи совершенно независимо от массмедийного тоталитаризма и норм “политической корректности”.  Политический солдат думает не о победе, но о самой возможности начать битву. Ведь система не просто сильнее его, она делает вид, что его вообще не существует, что сам этот тип принадлежит к преодоленному прошлому, что это все — лишь поза, эстетическая игра, элемент виртуальной индустрии фикций...

Политический солдат — это одновременно и религиозная и нерелигиозная позиция. Сегодня можно быть членом системы и успешно примыкать к какой-то конфессии. Но можно быть атеистом, но на смерть стоять против системы. Система совсем не глупа. Она далеко ушла от наивности Ламетри, Огюста Конта или собаки Павлова. Она прекрасно освоила новейшие данные психологии глубин, истории религий, учла значение символизма и мифологии. Чиновнику-актеру ничего не стоит постоять в храме со свечкой, одеть чалму, совершить намаз или прочитать “Барух ата”. А хитрому подлецу-конформисту на дне системы ничего не стоит сделать вид, что он верит в разыгрываемую пьесу.

Поэтому политический солдат не любит пышной религиозной риторики (хотя в глубине души и может оставаться верующим). Его язык сух. Он предпочитает конкретность действия.

Какого?

А вы сами не догадываетесь?