Первая встреча с ним произошла в 2002м, в январе, и была важна для нас. Я, Асад, азербайджанец; Славик Ворона, Паша «крысак». Всем дали тогда одним судом по три года крытой ТЗ, и этапировали через всю Украину. Меня подняли с подвала. Оставалось пару суток до подъема. Остальных, кого откуда; сняли с работы, выдернули с барака… Быстренько осудили, и на утро, погрузив со шмоном в воронок, отправили на Столыпин. На Полтаве, как полагается, злостных нарушителей изолировали от всех остальных. Вот после боксов, распахнулись двери выделенной нам камеры. Мы были искренне рады что не одни. Двое молодых, лет по 18ть, 19ть, уже как сутки были здесь. Виталик «Абдулла», и «Теплый». Осудили на 16й зоне, общий режим. Так же по три года. Никто из нас ни хрена не знал. Ни по понятиям, ни по “жизни нашей”. Так, урывками. Кто где чего выхватил. Знали, что везут в «университет преступного мира», и не более того. Абдулла и Теплый, как полагается тем, кому 18ть, и кого совсем недавно подняли с малолетки, воспринимали «жизнь блатную» как некое сочетание дерзости, радикального публичного жеста, конечно агрессивности… Вот и все. Мы по умней, по старше, по мудрее, но твердости в знаниях так же нет. Общались, обсуждали, делились, кто чего знает. Больше всего времени наверно ушло на нашего Пашу. Уникальный гражданин. Интеллигент клептоман. Один из двух, трех, встреченных за мою 9ку, исторические познания, которых равнялись моим. Возможно у него они были выше. Администрация перебрасывала его с барака на барак, что бы зэки не прибили, но он продолжал красть на каждом новом месте. В основном продукты. Очень хотел есть. И что самое интересное, вел дневник, в котором было все, и это тоже. Я много чего рассказывал по этапу. Особенно много вопросов задавали молодые. Паша часто доставал свою толстую тетрадку и писал, писал… Как то показалось, и не одному мне, что время его писания, совпадает со временем моих «уроков». После его репутации, ожидать можно было чего угодно. А рассказывал я вещи, часто не совсем политически корректные. Настояли что бы достал и показал. Смеху было на пол дня. Описано было все. Что где стырил. Что после думал. Один его вывод остался в памяти навсегда: Читать, много надо читать, но есть одна проблема, каша. Вот так проводили время. Пашин дневник, плюс устные повествования по нашей просьбе, и мои рассказы. В один из таких вечеров, загремели засовы, распахнулись двери, и он зашел в нашу камеру. Стройный, худощавый, всего 23 года. Черная кожаная куртка, черные джинсы. Сумка. Из нее выглядывают деревянные нарды. Быстрым, метким взглядом бывалого арестанта, он окинул нас всех. После представился: Я Одесса. По интонации, произношению, вообще по самому факту такого знакомства, такого представления себя, было ясно, что это «человек с именем». Саму формулировку узнал позже. Тогда понимал чисто интуитивно. Если человек заходя в камеру, сразу же представляется, причем конечно прозвищем, данным ему в этих местах, значит предполагает что здесь могут его знать, что то от кого то ему везти, вещи или информацию. Иными словами, его знают и все. «Я так понял, здесь все шпана», сказал он. Мы улыбнулись. Кто кивнул, кто просто… Реакция означала что он прав. Шпана, это те кто стремятся к знанию и опыту, но пока ничего практически не знают, ничего не видели. Возраст здесь ничего не значит. Эта иерархия, как и другая, подлинная, отталкивающаяся от качества, а не от внешних, физических признаков субъекта, не обращает внимания на природный возраст. Хотя контраст конечно часто ироничен. Мне, Асаду, Вороне, по 30ке, и мы шпана, а ему 23, и он уже авторитет. Вот так. Конечно меня это касалось во многом косвенно. Я политический, и мой взгляд был взглядом со стороны. Но все же, все в одном котле. Все в «доме нашем».

– Куда везут?
- Вроде в Изяслав.
– 58я, знаю. Ход людской. Там Григора смотрит. Вы не стесняйтесь, спрашивайте. Я знаю все.

Он действительно знал все. Камера стала другой, едва он вошел в нее. Можно сказать, живой, теплой. Она где то стала домом. Эти стены, решетки, засовы, железные нары, бетонные полы… Все холодное, чужое, грубое, жестокое, было для него настолько своим, ручным, «домом нашим», что в какие то секунды стало и для нас тем же, авантюрно, сюжетно, игривым, веселым, слегка трагично. Все теперь излучало не «против нас», а «наше». И становилось экзистентно более дорогим, чем все то на свободе. Своими становились крысы, мыши, и даже дураки, мусора. Виталик немного рассказал о себе. За что его свезли на 56ю. На «уселке», усиленном режиме, поднявшись с подвала подрезал двух козлов. Как он это сказал: Они не поняли слова, тогда я взял нож. Он был тотален в этом мире, и это отражалось на его языке. Фразы, отдельные слова, все било источником его культуры. Часы были – котлики. Абдулла, с таким вот «авось выиграю» в улыбающихся хитрых глазах, предложил партейку в нарды. «Я с крытниками не играю». Дал знать что играет только под интерес. Крытники братья, а как может быть с братьями игра под что то. Из всех режимов, именно осужденные на тз, крытую, имели самую мрачную, где то героическую, где то страдальческую харизму. Они со времен союза несли крест за права всего арестантского мира. С этим контингентом было крайне тяжело, часто невозможно управиться. Это анти государство имело многое из того что должно иметь идеальное государство. Ему присуще единство. Организация. Голодают все вместе. Вскрываются все вместе. Восстают все вместе. Администрации часто приходится идти на компромисс. Решать вопросы возможно только с самыми самыми. Показали Одессе Пашку. Крыса мол. Виталик улыбнулся : «Да много их там, таких. Сидят по «норам», одиночкам, или где то вместе». Никакой агрессии. Отношение к ним, как просто к непреложному факту этих мест. Конечно санкции по отношению к крысам есть, и довольно суровые. Но чистой злости, и тому подобного, у бывалых арестантов к ним нет. Обе стороны оказавшись рядом прекрасно знают свои права, кто что должен делать. Виталик Одесса был с 56й, крытой. Его этапировали на какую то тюремную больницу. Должен был проехать где то рядом с Полтавой, но очень нужно было сойти именно на Полтавскую тюрьму. Передать кому то, что то, или что еще. Сымитировав что то экстренное со здоровьем, давление, сердце, Одесса не оставил конвою другого выбора, кроме как снять его с поезда, и вызвав воронок, отправить спасать на Полтаву. На всех тюрьмах, через которые он прошел транзитом, до этого по этапу, его держали на изоляторе. В Харькове, по его словам, в шизо, в самой камере был минус, был лед. Когда передал администрации что зубами вскроет себе вены, перевели в более терпимое место. Увидев наш небогатый скарб, спросил:

-А что салоеды? Не шевелятся?
-Да пока вот тихо что то. Хотя мы отмаячили что едем на крытую.
–Ну ничего. Сейчас я их расшевелю.

Салоеды, обычные зеки, находящиеся на сизо. По понятиям должны всем помочь проходящим транзитом, крытникам. Виталик пробыл в нашей камере меньше часа, и успел дать так много. Мусора опомнились, что совершили оплошность сведя его с массой, пусть и небольшой «злостных». Мало ли что из этого могло выйти. Загремели двери. «Давай Витольд, на выход». Его знали везде. Быстренько попрощавшись, он чуть было не оставил в камере большую часть своих вещей. Такое невнимание к собственности, кроме как к символической, - книга, крест, фотографии или подарок; отличительная черта бродяги. Наши, Абдулла.., кто был ближе, сами затолкали все ему в сумку. Через пол часа, услышав стук по трубе, Теплый приложил к кружке ухо. Послушал. Наш Витольд уже на подвале, на изоляторе. Вызвал кого то на кружечку и общается. Через пару дней нас этапировали дальше. На Львовскую тюрьму. Прошло с тех пор три года. Чего только не было. Два года Изяслава, год Днепропетровска, 89я, куда свезли меня одного. Абдулла, Теплый, Ворона, освободились. Асада отправили сидеть на родину. Пашка еще был в Изяславе. Закончились мои три года тз в Днепропетровске, и меня должны были вот вот этапировать в «родную» Полтаву, где я пробыл три с половиной года начала срока, после СИЗО.Подняли с крытой 10го февраля 2005го. Там, на «подводной лодке» нас было 80 человек. Сорок на тз, и сорок на пожизненном. Крытая была внутри 89й туберкулезной зоны. Практически автономная структура. Поднимали же, перед этапом людей с нее на карантин, этапку, к туберкулезным. Меня завели к козлу, завхозу. Сказали что с тз. Познакомившись Горбатый, зная что контингент сложный, послал шныря подобрать мне хорошее место. Нижнюю нару. Захожу в камеру. Скорее это больничная палата. Вокруг тубики, той или иной степени сложности. Кидаю сумки под нару, на которую показал шнырь. После озираюсь по сторонам. На мне взгляд. Метрах в пяти, на наре, по турецки, сидит человек. Адидасовская мастерка, вязанная шапка с бубоном. Взгляд не просто больного. Он здесь значит, и значит много. Бледное лицо, впалые щеки, немного щетины. Практически незаметным кивком головы, движением глаз, маячит что нам нужно пообщаться. Что бы я подошел.
Сажусь на нару в купе, напротив него.

–Здорова. Ты кто, откуда?
-С крытой подняли. Политический. Игорь Харьковский.

Он послал человека поставить кофе и чифир. По моему поводу. Я знал что это за зона. Красная. Ожидать можно было чего угодно. И того что чифирнешь в одном кругу черт знает с кем, конечно тоже. Потом не отмоешься. В таких случаях обычно спрашивают: все ли в порядке с прошлым у тех, кто в круге. Но этот человек излучал нечто, что не позволяло нарушить это чаепитие таким резким вопросом. Я сказал что проблемы с сердцем, и поэтому воздержусь от крепкого.

– Как там у вас на тз ? Жестко? Были такие что не взяли тряпку?
- Конечно были.

Дальше о том, кто где был, кто кого знает. Коснулись 56й.

- А кого ты знаешь с 56й ?
- Одессу знаю Виталика.
 - Так это он и есть.

Тихонько сказал малый, сидевший рядом.
Одесса посмотрел мне в глаза. Я ему. Только тогда узнал. Да, вот покидало его. Когда моргает видно что веки фиолетовые. Это говорит о крайне высокой степени сложности заболевания.

– Мы виделись на Полтаве, три года назад. Ехали на крытую.
– Да, с вами еще зверь был.
–Асад.

Вот так мы с ним встретились вновь. Тогда он ехал с одного места в другое. Мы с третьего в четвертое. А встретились вообще в пятом. И сейчас также. На 56й, Одесса, однажды не смог встать. Пролежал неделю, прежде чем поняли что все всерьез и свезли на больницу. Туберкулез. Плюс туберкулез костей. Растворился один, или два диска позвоночника. При мне Виталик ел по 16ть колес за один раз. Полную жменю. До звонка 7 лет, но не унывал. «Там на свободе сейчас лечат все> Пробыли вместе неделю. Падал снег. Каждый день тасовались на улице. Иногда он сворачивал к турнику. Подтягивался раз 6. Ходил с палкой.Блатные, которых уже серьезно покидало, решали с получением нужной группы инвалидности. Что бы совсем не убили. Ходили с палочкой. Часто косили. Но ребра часто были ломаны переломаны по настоящему. И туберкулез часто был настоящим. Его интересовала моя идея. Меня его.

– Политика, это как болеть за ту или иную команду в футболе.
– Нет Виталик. Победа той, или иной команды в футболе, это всего лишь победа той или иной команды в футболе. Ну может быть еще что то. А вот выигрыш той или иной команды в моем измерении накладывает отпечаток на все. И на футбол конечно тоже. 

Я процитировал ему Геббельса, констатировавшего спустя годы после прихода к власти, что идеология их изменяет даже физиогномику и вообще склад людей. Что же тогда говорить обо всем остальном... Одесса понял, что есть, что-то глубже и шире чем понятия. То, в контексте чего они могут быть, и не более того. Через пару суток общения он сказал, что червь по сравнению со мной. Что понял это только сейчас. Конечно, был поражен, когда я поправил его.

– Ты есть. Ты подлинный. То, что ты есть, это твоя кровь, твой дух. Если у меня этого нет; а этого у меня нет даже в половину от того, что есть у тебя, то никакие книжки мне этого не дадут. Ты можешь взять большую часть из того, что есть у меня. Я же никогда не смогу приблизиться к той концентрации воли и независимости, что есть у тебя. А то, какую роль мы сыграем в современном мире, на какую высоту будем подброшены случаем и обстоятельствами, это совершенно ничтожно и вторично.

Через пару дней общения, стало ясно и ему и мне, что онтологически, согласно анатомии своей души, он принадлежит тому же лагерю, что и я. По одну сторону баррикад, но уже не в тюрьме, а в истории. Он даже написал статью, политического характера, о роли Лукашенко на постсоветском пространстве. О своем признании его. Конечно, все его размышления о методах были экстремистскими и авантюрными. Меня интересовала его стихия. Та деградация, с убеждениями, и людьми, придерживающимися их, что я наблюдал в своем мире, параллельно конечно происходит и в его мире тоже. Видя, насколько много «бродяг», покуда условия тепличные, и сколько же их остается соответствующих, когда припекает, Одесса был против того правила, которое работало до сих пор. Бродягами назывались сами, а уже жизнь показывала, выстоят они или нет. Но раньше был жестокий спрос с тех кто назвался и «спрыгнул», не состоялся. Могли убить. Сейчас же, это память. Максимум, могут «получить», кулаком или пощечиной. Он сказал, что в наше время, всеобщего разложения и гнили, нужно ввести новшество. Бродягой следует называть человека, только соответствующим кругом безупречных. Называться самому нельзя. То есть, то что однажды произошло с Ворами, теперь должно было произойти с бродягами. Однажды Вором, стало нельзя называться. Его могли только «окрестить». В кругу, не меньше трех состоявшихся Воров. Сейчас можно услышать, что назваться бродягой, это все равно, что получить хлебные карточки. Авторитет, со всеми привилегиями, взятый самим собой, вот так просто, в массе неизвестных людей. Чисто игровой темперамент. Отрицающий жизнь, победу, силу, по какому то количественному признаку. Только игрой. На его теле не было признаков спорта. Был слишком утонченным для спорта. В случае противостояния, решал свои вопросы заточкой или словом. Мог пальцами выбить глаза какому нибудь спортсмену. На всю грудь распятие. Раньше такое могли бить только Воры. Тонкие руки, узкие плечи. Стройный. Очень живое лицо, глаза. Все свободное время он сидел на наре, по турецки, и упражнялся в зариках, «кубиках». Постоянно бросал. В один из дней прибыл этап. Заехал очень интересный человек. Роберт, армянин. Шпилевой. Тридцать лет отсиженных. Жил всегда только игрой. Такой противник заинтересовал Одессу. Сыграли. 50 на 50. После делились опытом. Кто как бросает и т.д. Одесса любил выиграть у кого нибудь, некую астрономическую сумму, а после дать отыграться, когда противнику уже все ясно, и он полагается только на милость. Давал, что бы тот так же не был жестоким в случае выигрыша. Подошел день моего этапа. Мы прощались с ним 16го февраля. Я пообещал ему что обязательно напишу, через его родных. Адрес он дал. С зоны на зону писать запрещено. Пообещал, что напишу о нем. По моей просьбе он продиктовал вкратце свою биографию в тех местах. Я год сидел после того. Листик затерялся на шмонах. Сел, лет в 17ть на малолетку. Пытался бежать. Взяли. Суд. Новый срок. Поднялся на взросляк. Подрезал двух козлов. Суд. Срок. На оскорбление ответил оскорблением, на удар ударом. Оказал физическое сопротивление сотрудникам администрации. Суд. Срок. С первоначальных 5ти лет его срок вырос до 16ти. Закрыли в 95м, освобождаться должен в 2011м. Только в том случае если больше ничего не предпримет такого рода. В последние годы до нашей встречи от него отказывались зоны, на которые отправляли отбывать дальнейший срок. Держали какое то время на карантине, писали отказ и везли дальше. Так постоянно. Там где все таки принимали, закрывали на подвал. Изолировали от всех. Держали так год, и снова на другую зону. Лист, на котором он мне черканул адрес, оказался каким то мусорским рапортом о нем. Один из пунктов гласил: «В учреждениях исполнения наказания обьединяет осужденных, с целью активного противодействия режиму содержания!>. После освобождения писал ему. Писал родным. Звонил людям которые там. Найти его не смогли…

“Я хочу быть максимально свободным здесь, в местах лишения свободы”.
“Я не хочу ходить в каше”.
“Да, я сижу на карантине, и меня не принимает зона. Но через меня проходят этапники. Проходит молодежь стремящаяся в идею. Я сею зерна здесь, а там, в зоне, они проростают”.

Прощай Одесса. Или до встречи.
Кто знает.

 

Игорь Гаркавенко