От переводчика: Данная работа Стефана Бройера посвящена критике представления о Консервативной революции как о едином течении, представления, получившим свое развитие в знаменитой книге Армина Мелера «Консервативная революция в Германии». Можно, конечно, поспорить с С. Бройером. Представителей Консервативной революции объединяет вовсе не полная идентичность воззрений на конкретные вопросы, общий дух, стиль, общее стремление действовать революционным способом, а не ныть и причитать, что присуще традиционным консерваторам. Сомнителен так адресованный представителям КР упрек в том, что они не создали никаких новых идей, а лишь пользовались тем идейным багажом, что был создан до них. В политической науке еще со времен Платона и Аристотеля вряд ли можно придумать что-то новое. Ценность статьи Бройера заключается не в критическом элементе, а в том, что она, будучи написана на высоком академическом уровне, предлагает тщательный сравнительный анализ основных авторов, принадлежавших к КР. Многое из того, о чем они писали много десятилетий назад, стало со временем еще более актуальным, например, критика политического либерализма или мысли Шпенглера и Юнгера о том, что у национальных государств нет будущего, и на их место приходят мировые империи. Это делает ознакомление со статьей Бройера вдвойне полезным.

Хотелось бы подвергнуть критике попытку объединить различных авторов правого спектра Веймарской республики под общим термином «Консервативная революция», объявив ее самобытным политическим направлением, которое могло быть поставлено на один уровень с консерватизмом, либерализмом и социализмом. Единственная общая черта, которая объединяет Шпенглера, Шмитта, Юнга, Фрейера, Меллера, Никиша, Юнгера и «Таткрайс», это критика политического либерализма; но это же можно отыскать и у представителей других политических течений. Но невозможно найти ядро социальных, экономических и политических доктрин, которое было бы присуще только авторам, принадлежавшим к «Консервативной революции». Вот почему не следует продолжать использовать «Консервативную революцию» в качестве полемического термина, определяющего неповторимое содержание.

 Сам этот термин уже успел занять прочное место в истории политических идеологий. Будучи скорее определением для еще подлежащей разрешению задачи, он был включен в оборот используемых для систематизации научных терминов прежде всего благодаря вышедшему тремя изданиями исследованию Армина Мелера, породив множество монографий и проникнув в справочники — не малый успех для книги, которая замысливалась только как «предварительный, и с неизбежностью несовершенный обзор», и в которой был сделан осознанный акцент на библиографические исследования. Хотя Мелер видел значительные различия между представителями разных течений, он был все же твердо убежден, что имеет дело с самобытным образованием, направлением политической мысли, которое могло притязать на такое же значение, как консерватизм старого типа, либерализм или социализм (Мелер 1989, т. 1, с. 3).

Мелер, как он сам признается, пришел к этому выводу все же только «на пути абстракции». Против этого нечего было бы возразить, если бы он отыскал подлинные абстракции — абстракции, которые позволили бы восходить к конкретному шаг за шагом, ведь лишь в этом методе, согласно Гегелю, заключается возможность развития. Разработанные Мелером аксиомы далеки от этого, они не дают возможности понимания конкретных взглядов на политические, социальные и экономические вопросы времени, но предлагают исключительно неопределенные «примеры», обязательность которых для отдельных авторов в высшей степени сомнительна (1). Попытку связать эти примеры с конкретными «представлениями о морали и праве, государстве и обществе, экономике и культуре» Мелер не предпринимал вовсе; скорее он признает, что вне аксиом «проявляются различия, вызванные условиями различного вида» - что означает ничто иное, как то, что о «Консервативной революции» как о едином феномене можно говорить лишь в том случае, если отказаться от всего того, что только и составляет политическую теорию (Мелер 1989,т. 1, с. 126).

Правда, я полагаю, что имея и лучшие абстракции, не удастся представить «Консервативную революцию» как единую, пусть даже и не логически выстроенную, но хотя бы, по крайней мере, отличимую от других направлений структуру. По моему мнению, «Консервативная революция» это миф, фикция, который улетучивается тем скорее, чем больше мы знакомимся с излагаемыми Мелером взглядами ее главных деятелей на политические, социальные и экономические вопросы межвоенного времени. В дальнейшем это подкрепляется при помощи нескольких центральных проблемных зон: отношение к либерализму (I, II); к националистической мысли и фелькиш мысли (III, IV); к внутриполитической ситуации (V) и к внешней политике (VI). Чтобы выдержать исследование в разумном объеме, неизбежно ограничение количества избранных авторов; но я надеюсь, что качество отобранных авторов восполнит недостающее количество.

 Никакое другое явление политической жизни после 1918 года не вызвало у правых столько ненависти и презрения, как либерализм. Камни при этом летели не на либеральные партии, которые уже в кайзеровском рейхе пережили процесс непрерывного упадка и к концу Веймарской республики набирали вместе всего три процента голосов. Тема непрекращающейся полемики была намного шире и касалась она того, в чем видели дух и принципы либерализма: парламентская система, господство законодательной власти, многопартийность, мир договоров и голосований. Либерализм — это был Веймар с его конституционным компромиссом, который открыл для социал-демократии возможности влияния на государственный аппарат; это был фундаментальный компромисс в сфере социальной политики, в результате которого предприниматели были обязаны договариваться с профсоюзами о заработной плате; и это был не в последнюю очередь Версаль с его условиями, которые повсеместно воспринимались в Германии как возмутительные.

Первым, кто эффектно связал эти в высшей степени отличные друг от друга феномены и сумел выдвинуть обвинения против либерализма, был Освальд Шпенглер. Для Шпенглера либерализм, с одной стороны был всеобщей стадией, которая связана с процессом перехода от «культуры» к «цивилизации», господством денег, заполненными массами людей большими городами и партиями (Шпенглер 1973, с. 1060-1064, 1120-1130), с другой стороны, это было для него специфически английское явление, которое могло быть успешным только в особенных условиях Англии: островное положение, дух викингов, пуританская самоуверенность и т.д. В то время как либерально-парламентская форма в Англии обеспечила господство закрытого society над государством, на континент, где для нее не хватало предпосылок, она принесла только анархию и разрушение, перманентную революцию, которая привела к нивелировке общества и разложению государства (Шпенглер 1924, с.55-64). Особенно в Германии, где с давних пор государство было институтом, поддерживающим единство, следование английскому образцу оказалось роковым. «Незримая английская армия, которую Наполеон со времен Иены оставил на английской земле», подрывала авторитет государства, ввергла дисциплинированное рабочее движение в дикую возню вокруг заработной платы, устроенную отдельными группами, и, в конце концов, подготовила почву для революции, которая началась с принятия резолюции о мире партиями большинства в июле 1917 года. В конце концов, делает вывод Шпенглер, именно дух либерализма «привел внутреннюю Англию» в образе партии большинства к той парламентской революции 1917 года, которая, сокрушив государство, обеспечила окончательную победу внешней Англии и всем прочим державам Антанты (Шпенглер 1924, с. 5, 46, 47).

Также и Меллер ван ден Брук подвергал критике революцию прежде всего потому, что она была либеральной революцией. В отличие от Шпенглера он правда отвергал революцию не так решительно, прошедшая вильгельмовская эпоха казалась ему все же совершенно пустой и бессмысленной, прямо-таки внушающей отвращение. Все же Меллер говорил о ложной и половинчатой революции: ложной, так как она заключалась в перенятии образца западного парламентаризма, половинчатой, так как она не решила проблему национального объединения. Такое объединение было необходимым, так как Германия из-за поражения в мировой войне оказалась в лагере угнетенных наций, более того, вообще стала самой угнетенной нацией (Меллер ван ден Брук 1938, с.25, 162). Объединение невозможно было произвести под либеральными знаменами, так как либерализм заменил общность обществом, породил раздоры между людьми, принадлежащими к одному и тому же народу, и вверг страну в состояние внутриполитического конфликта, вместо того чтобы сплотить ее для проведения эффективной внешней политики. Если Германия не порвет с Западом, если не увидит в либерализме своего врага, ее пролетаризация и, следовательно, ее упадок неизбежны. «Либерализм ведет народы к гибели» (Меллер ван ден Брук 1938, с.89, 131, 102).

 Третью и наверняка самую глубокую в интеллектуальном отношении атаку на либерализм предпринял Карл Шмитт. В своей работе «Культурно-историческое положение нынешнего парламентаризма» (1923) Шмитт первым делом выяснил центральную роль дискуссии в либеральной системе и показал, как из нее произрастают требования открытости политической жизни и разделения властей. Его дальнейшая аргументация нацелена на обоснование того, что через участие народного представительства в управлении разделение властей и вместе с ним старая идея парламентизма будут упразднены. В современной демократии масс, полагал Шмитт, более нет честного, рождаемого в дискуссиях формирования политической воли. Общественная действительность определяется организованными интересами, в условиях режима которых «все общественно значимые вопросы превращаются в объекты эксплуатации и компромиссов между партиями и кликами, и политика, далекая от того, чтобы быть делом элиты, стала довольно презираемым занятием достаточно презираемого класса людей» (Шмитт 1969, с.8). Так как все-таки парламентская форма правления сохраняется, существует опасность, что или исполнительная и законодательная власти из-за многопартийности потеряют возможность сформировать большинство и окажутся не способны к функционированию, «или что теперешнее большинство истребит употребит все легальные возможности, как инструменты и средства сохранения своих властных полномочий, использует период своего нахождения у власти с максимальной выгодой для себя и прежде всего постарается ограничить возможность сделать то же самое для самого сильного и самого опасного противника» (Шмитт 1969а, с. 89).

 Взгляд на прочих, равным образом причисленных к «Консервативной революции», авторов показывает, что они не добавили к этим аргументам ничего нового. Эдгар Юнг только пересказывал взгляды Шпенглера, Меллера и Шмитта, когда следствием либерализма он называл путь к анархии или к абсолютизму большинства (Юнг 1930, с. 225-226). «Таткрайс» ссылался на Шмитта и Шпенглера, когда он диагностировал крах либеральных форм и конец партий (Ди Тат 1933, т.1, с.77; т.2, с.567-568). Обязанным Шпенглеру оставался Ханс Фрайер, который возводил к либерализму «революцию слева» - перманентную революцию (1931, с.9); и также Эрнст Юнгер оказался равным образом неоригинальным, когда он насмехался над бесконечной буржуазной болтовней и постулировал необходимость «уничтожения либерального» наружного слоя, «что, в принципе, будет не более чем ускорением его самоуничтожения» (1932, с.26, 188). Если «консервативные революционеры» и были в чем-то согласны, так это в диагнозе, что либерализм находится в агонии и что именно это является причиной многолетнего кризиса. И присутствовало желание активно помочь ему умереть. 

 II

 Это единодушие заканчивалось уже тогда, когда ставился вопрос, следует ли распространить критику политического либерализма и на экономический либерализм.

 Правда, едва ли кто-то открыто выступал за капитализм. «Мы социалисты», - трубил на весь белый свет Шпенглер, и Меллер призывал к войне против «мировой буржуазии» (Шпенглер 1924, с.103; Меллер ван ден Брук 1938, с.185). Но если все же взлянуть пристальнее, то сразу же обнаруживаешь, что только часть «консервативных революционеров» была готова сделать из антикапиталистических тенденций необходимые выводы. Другая часть, напротив, не испытывала затруднений совмещать социалистическую фразеологию с представлениями, которые были в основе своей либеральными. К этой последней группе можно причислить Шпенглера, Меллера ван ден Брука, Эдгара Юнга и Карла Шмитта. Прием, использованный Шпенглером, заключался в том, чтобы объявить социализм проявлением воли к власти, господству над землей и затем расчленить его на типы, которые определялись избираемыми, в зависимости от обстоятельств, средствами. Испанский ультрамонтаризм становился таким образом «церковным социализмом», английский капитализм - «социализмом денег», а пруссачество - «государственным социализмом» (Шпенглер 1924, с.88). Для того, кто при взгляде на янки без колебаний говорил о «социализме миллиардеров», оказывалось легким делом так представить рабочее движение, что предлагаемый им социализм был всего лишь «капитализмом снизу», который от капитализма бирж, финансового капитализма отличался только своими негативными последствиями (Шпенглер 1924, с. 45, 1933, с.137). Экономические кризисы и массовая безработица казались Шпенглеру прямыми последствиями этого рабочего социализма, который в промышленных странах привел к диктату со стороны наемных рабочих и «налоговому большевизму» и обрек предпринимателей на разорение (Шпенглер 1933, с.112, 119). Вследствие этого недвусмысленного обвинения неудивительно, что провозглашенный Шпенглером настоящий, то есть прусский социализм носил ярко выраженные либеральные черты: этот социализм предполагал все же «частное хозяйство с черпанием присущей древним германцам радости в обретении могущества и добычи» (1932, VIII-IX), которому не могли угрожать ни дирижистское вмешательство, ни большие социальные расходы, и ни прежде всего шантаж профсоюзов. Прусский стиль, как объяснял Шпенглер, требует приоритета большой политики над экономикой, но все же никоим образом ни партийной, имеющей программу организации и сверхорганизации вплоть до упразднения идеи собственности, которая именно для германских народов означает экономическую свободу и обладание собственностью. «Привитие дисциплины» это воспитание породистого коня наездником, а не вдавливание живого хозяйственного организма в корсет плановой экономики или превращение его в дребезжащую в такт машину» (Шпенглер 1933, с.138).

 Убеждение Шпенглера, что здоровая экономика возможна только на основе неограниченной свободы частного предпринимательства, нашла широкий отклик в кругах приверженцев «Консервативной революции». Для Меллера, который носился с идеей корпоративного членения экономики, все же очевидным являлся приоритет капиталистического предпринимательства, так как разделение человечества на руководящий класс и класс чистых исполнителей основывается исключительно на биологии (1938, с.67, 132). Похожую героизацию предпринимательства можно отыскать у М. Х. Беха, Вильгельма Штапеля, Генриха фон Гляйхена или Вальтера Шотте, которые всюду делали акцент на роли борьбы в хозяйственной жизни и связывали это нередко с решительным неприятием идеи социального государства (Герстенбергер 1969, с. 54-58; Кондилис 1986, с.485-490). Также и Карл Шмитт при его критике либерального парламентаризма не оставлял никаких сомнений в том, что он является принципиальным сторонником пропагандируемого либералами отделения государства от экономики и свободы частной собственности. Он требует устойчивой власти, «чтобы проводить необходимую деполитизацию и сохранять свободные от тотального государства сферы и области жизни» и поэтому он высказывался за усиление тех элементов Веймарской конституции, которые направлены на поддержание «основ порядка», под которыми, согласно Шмитту, следует подразумевать прежде всего институт брака, свободу вероисповедания и частную собственность (Шмитт 1973, с.340, 344, 198). Еще недвусмысленнее либеральное кредо присутствовало у Юнга, который решительно выступал за вмешательство государства в экономику и сферу социальной политики. Юнг хотел заменить социальную политику на воспитание ответственности за себя и создать правовые сферы, «которые были бы окружены такими защитными стенами, которые не рискнул бы преодолеть государственный произвол». Юнг хотел иметь оберегаемое от вмешательства государства общественное пространство, которое было бы органически расчленено благодаря «естественным связям», а не просто уступить Laissez-faire; его требование обновления «естественного дуализма общества и государства» так соответствовало широко распространенным раннелиберальным представлениям, что органицистская фразеология выглядела как совершенно излишнее добавление (Юнг 1930, с.479, 448, 451-453, 302-303, 157).

 Конечно, эти взгляды ни в коем случае не являлись communis opinio. Намного более позитивная, если учитывать контекст, прямо-таки дышащая энтузиазмом оценка идеи социального государства принадлежала Хансу Фрайеру, который в трудовом праве, в системе социального обеспечения и тарифных договорах обнаружил принципы нового порядка, который давал возможность пути индустриального общества, основанного на абстракции и отчуждении.

 Социальная политика, которую, как полагал Фрайер, не гарантируют сверху, а завоевывают снизу, должна была придать ставшему бессмысленным целому новое значение и «гарантировать человеку сохранение человеческого достоинства» там, где оно существует, «а там, где оно утрачено, вернуть его» (Фрайер 1931, с.30, 28-29), благодаря чему она создала бы новый субъект истории, который не был бы более укоренен в эгоистических частных интересах, но желал бы целого: народ (1931, с.36-37). Что Фрайер подразумевал под этим новым субъектом, было, правда, не совсем ясно; однако было понятно, что пропагандируемая им революция справа должна была заключаться в «объединении народа и государства» (Фрайер 1931, с.62), а не в возрождении проповедуемого ранними либералами разделения государства и общества. И также было понятно, что социальную сферу следует не упразднять, а создавать. «Никакая реакция не сможет уничтожить единожды завоеванные достижения социальной политики» (Фрайер 1931, с.68). Поэтому Фрайер однозначно высказывался за государственный социализм, который должен был создать предпосылки для того, чтобы «сфера могущества народа была освобождена от гетерогенных квершлагов индустриального общества, благодаря чему народ становится господином своего мира, политическим субъектом, субъектом своей истории» (Фрайер 1931, с.67).

 Особую поддержку нашел Фрайер у участников «Таткрайса», которые с конца двадцатых годов придерживались подобных убеждений, а в отношении отдельных требований шли значительно дальше (Ди Тат 1931-1932, т.1, с. 241). Их главный редактор Ханс Церер был твердо убежден, что необходимое обновление национальной идеи произойдет ценою капиталистической экономики, то есть будет носить антикапиталистические черты и черты государственного социализма (Ди Тат, т.1, с.168). Для Церера это включало национализацию банков и сырьевых отраслей (железо, уголь, калийные соли и прочие химические продукты), кроме того принципиальную реформу капиталистической собственности через налоги на собственность и на наследство и через акционирование. Фердинанд Фрид, бывший ведущим редактором экономического отдела, дополнил этот список требованиями раздела крупных земельных владений, организации сельскохозяйственных кооперативов, государственного надзора и контроля за всем земледелием и скотоводством, ограничения или вовсе упразднения свободы производства и установления государственной монополии внешней торговли (Ди Тат 1929-1930, т.1, с.39; 1931-1932, т.1, с.383; Фрицше 1976, с.168, 175-176). Но все это должно было быть произведено путем не революции, а эволюции; также это должно служить не марксизму, но, напротив, подготовить «контрудар бюргерства против марксизма». Но для этого, по мнению Церера, нужна была совершенно другая политика, чем та, которую до сих пор проводили буржуазные партии: «Сегодня должно быть полностью ясно: если этот контрудар буржуазии не произойдет на таком широком фронте, что он охватит часть марксистской программы и вместе с этим большую часть рабочего класса, если он одновременно не осуществит часть из того, от чего социал-демократы без борьбы отказались в 1919 году, если он не создаст новую и типично германскую форму государственного и экономического уклада, то мы испытаем в двадцатые или тридцатые годы такой удар, который мы сегодня еще не можем себе представить. Если нынешний шанс, возможно, последний, будет упущен, или поспешными действиями мы перегнем палку; если сегодня сверху будут пытаться сделать то, что может развиться только снизу; если сегодня не поймем того, что будущее определяется исключительно только особым вниманием к экономике, которое уделяется ее нынешнему развитию, то средний класс сам выкопает себе могилу!» (Ди Тат 1929-1930, т.1, с.654).

Совершенно с другой стороны, а именно, обращая острие критики против буржуазного мира, выступали Никиш и Юнгер. Никиш, который среди интеллектуалов Веймарской республики обладал пожалуй наибольшим талантом, чтобы сидеть между всеми стульями, Проявил готовность как отрицать частную собственность, так и атаковать государство всеобщего благосостояния как «гнойный нарыв», который источит и сожрет немецкое государство (Никиш 1930, с.123-124, 65). Юнгер, который какое-то время печатался в журнале Никиша «Видерштанд», все же отводил определенную роль социальной сфере, так как она благодаря нивелировке и мобилизации способствует тому, чтобы подготовить почву для подымающегося рабочего государства. Сохранится ли в этом государстве частная собственность или нет, казалось ему второстепенным вопросом. Правда, учитывая опыт Советского Союза, Юнгер полагал, что полное упразднение частной инициативы требует издержек, которые не компенсируют никакие доходы; и все же ее уничтожение является излишним уже потому, что частная собственность благодаря государственным трудовым и мобилизационным планам функционализируется и ограничивается так, что об автономии не может быть больше и речи. В тотальном рабочем государстве, которое сегодня полагается находящимся в процессе становления, каждому виду инициативы и собственности будет придана более или менее отчетливая черта ленного поместья» (Юнгер 1932, с.283). Это было бы самым лучшим способом удалить либеральную инициативу: включить ее в качестве чего-то второстепенного в общую систему, которая благодаря абсолютному господству государства, его обладанию средствами производства высшего уровня, может быть определена так: «решающим является не то, кто владеет электрической машиной или автомобилем, но кто является хозяином системы плотин и автодорог» (Юнгер 1932, с.283-284). Следует только раз прочесть жесткую полемику М.Х.Бема с этой «программой мутировавшего большевизма», чтобы понять, что здесь речь идет намного больше, чем о просто конфликте между двумя флангами Консервативной революции (Бем 1933, с.10).

III

Разноголосица усиливается, если переходишь от негативных к позитивным исходным точкам Консервативной революции. Давайте начнем с понятия «национализм», которое Курт Зонтхаймер избрал в качестве заглавия для своего обзора различных групп Веймарских правых (Зонтхаймер 1968, с.113). Если понимать под национализмом ту специфически присущую новому времени политическую религию, в которой принадлежность к нации считается вышей ценностью для внутреннего мира личности (Альтер 1985, с.14), то это ни к кому так точнее не подходит, как к Меллеру ван ден Бруку. Консервативное контр-движение, которое Меллер хотел противопоставить либеральной революции, представлялось прежде всего в образе осознания нации самой себя, как соборное и надпартийное движение, которое ставит «идею нации выше любой другой идеи, в том числе и монархической» (1938, с.174-175). Под нацией Меллер понимает не нечто чисто биологическую, и также не чисто государственно-политическую величину, но совершенно в гердеровском смысле нечто нравственное и метафизическое: сообщество, обладающее общими ценностями. «Жизнь в сознании своей принадлежности к нации означает жизнь в сознании ее ценностей. Национальные консерваторы стремятся к поддержанию этих ценностей: через сохранение этих передаваемых из поколения в поколение ценностей, насколько они поддерживают в нации способность к росту и через принятие всех новых ценностей, насколько они увеличивают жизненную силу нации» (1938, с.235, 231-232). О каких ценностях речь идет в случае немецкой культуры, Меллер так и не сумел сказать. Однако он обратил этот недостаток в достоинство, вменяя немецкому национализму задачу, выявить в истории и представить самые важные ценности, «чтобы сделать для нации ясным, что ей принадлежит, так как это является немецким и это является ценностью: история немцев: (1938, с.243). Его парадоксальная формула, что надо быть консерватором, чтобы создавать вещи, чтобы создавать вещи, которые заслуживают того, чтобы их оберегать (1938, с.202), получает отсюда свое оправдание. Не соответствует взглядам Меллера утверждение, что он якобы отверг все ценности и превозносил чистый нигилизм (Штерн 1986, т.2, с.242, 318).

К националистическому лагерю может также быть причислен Карл Шмитт, когда он в 1923 году считал, «что более яркий миф лежит в сфере национального» (1969, с.88). Конечно, Шмитт не был националистом в вышеуказанном смысле, нация все же ни в коем случае не являлась для него высшей ценностью. На его взгляд, нация формируется до и сверх всех ценностных отношений в экзистенциальном акте: чтобы утвердить выражение воли народа, его особенное бытие в сфере политического. Хотя нация таким образом сводится к агрегатному состоянию народа и превращается, следовательно, в производную величину, в представлениях Шмита она занимала все же явно более высокое место, чем народ. А именно народ, который не существовал как нация, был «только относящимся к какой-либо этнической или культурной сфере, но вовсе не существующим в политическом смысле объединением людей» (1970, с.79), которое постоянно находится в опасности через отказ от политического самоутверждения подчиниться превосходящей воле к господству. В качестве объекта для рассмотрения как историка, так и юриста народ для Шмита был настолько интересен, насколько он являлся «благодаря логическому самосознанию индивидуализировавшимся народом», то есть насколько он конституировал себя как нация (1970, с.231). Этот конституирующий акт происходил через определение «друга» и «врага», через волеизъявление, которое происходит ни из решений каких-либо одиночек, ни из заданных естественным правом норм, но несет свое оправдание исключительно в самом себе. Если это решение однажды было сделано, то оно обладает безусловным преимуществом по отношению ко всем прочим ориентациям. Когда нация как субъект насильственного переворота, ведущего к установлению конституции, выступает против абсолютного монарха и устраняет его абсолютизм, то она точно также абсолютно занимает его место. Абсолютизм продолжает в данном случае существовать с неизменной, даже с увеличивающейся силой, так как народ в политическом плане отождествляется теперь сам с собой в своем государстве» (1970, с.51).

Значительно более мягкой была позиция по отношению к национальному вопросу в «Таткрайсе». Правда, Церер превозносил возрождение национального чувства и совершенно в меллеровском духе говорил о пролетарской нации (Ди Тат 1929-1930, 11, с.646; 1932-1933, с.200). Но тем не менее, он не считал нацию высшей ценностью, но только признавал ее в качестве одного из трех моментов, их которых формируется народная воля. Как воплощение утверждающей и активной воли народа она сегодня важнее, чем первый элемент (религия), чье значение уменьшается благодаря секуляризацию, но все же она не так важна, как третий элемент, общественная жизнь; «единство общественных сил», которое является «сегодня более значимым фактором и иногда основой и источником обоих остальных элементов».

Поэтому Церер отверг представление Шмитта о доминации национального мифа. Значение придавалось не тому, чтобы не делать акцент на национальном, а его соединению с социальным как доминирующей силой — ситуация, которую «Тат», как известно, наряду со Шлейхером полагали возможным осуществить в образе союза между национал-социалистическим движением и профсоюзами (1932-1933, I, с.382-383, 389, о концепции союза, предложенной Шляйхером, см. Шильдт, 1981).

Напротив, дистанцию по отношению к национализму сохраняли Шпенглер и, в начале тридцатых годов, также Юнгер. В шпенглеровской концепции истории нациям хоть и отводится значимое место, но все же на стадии, которая для Запада является уже пройденной: стадии культуры. Только находящиеся на этой стадии народы, которые управляемы идеей, были для Шпенглера нациями; но стадия культуры подошла на Западе к концу около 1800 года (1973, с.761; 1924, с.22). Поэтому, современный национализм не заслуживает внимания. Он представляет собой феномен цивилизации, «рационалистический и романтический идеал, это камешек в огород подверженной процессу атомизации и нивелировки массы, «бесформенной и лишенной структуры, не имеющей ни целей, ни вождей». Вне зависимости от этого, какую окраску приобретал этот национализм, либеральную или демократическую, он являлся феноменом упадка, предварительной ступенью грядущего цезаризма, одному которому принадлежит будущее.

Эпоха национализма подошла к концу и «национализм в его нынешнем виде исчезнет... Судьба, когда-то заключенная в многозначительных формах и великих традициях, будет творить историю в образе лишенной формы власти одного. И вновь встают легионы Цезаря» (1933, 25-26, 140, 165).

Вторая часть этого прогноза не была принята Эрнстом Юнгером; однако он также придерживался мнения, что национальное государство представляет изжившее себя явление. Сам будучи еще в двадцатых годах ярым националистом (2), в 1932 году он видел в национализме не больше, чем фразу, которая, подобно социализму, берет начало из либеральной идеологии. Установленные повсюду после мировой войны национальные демократии казались ему феноменом переходного состояния, «которому не достает формы и поэтому и настоящего порядка», реализация националистической идеологии вызвало в самой Европе продвижение мелкобуржуазного, шовинистического типа человека, а за ее пределами — эмансипацию «цветных» народов, которая подрывает господствующее положение старых национальных государств (1932, с. 240-242). Будущее принадлежит вовсе не экспансии государств-наций, так как национализм скорее укрепляет границы и вырывает разделяющие рвы, кроме того, национальное государство не в состоянии мобилизовать технику, которая по своей сути не является принадлежностью какой-либо нации и приспособленным к ее нуждам средством (1932, с.167). Грядущему рабочему государству будет присуща тенденция к имперской и планетарной экспансии. Чтобы следовать этой тенденции, национальные государства и национальные империи обязаны «привести себя в то новое состояние, которое находит свое выражение в органической конструкции ландшафта» (1932, с.290). Еще остается недосказанным то, намного ли больше будет означать эта органическая конструкция, чем contradictio in adiecto. Несомненно, что «Рабочий» не является документом революционного национализма.

Еще более негативную позицию, чем Шпенглер и Юнгер, которые все же признавали за национальным государством определенную переходную функцию, выражали Фрайер и Юнг. Согласно Фрайеру, в понятии «нация» заключена «сплошная ложь индустриального общества, и во всех углах и концах виднеется девятнадцатый век»; с его границами, его застывшей наличностью и привязанностью к унаследованной территории национальное государство фальсифицирует государственное мышление. «Эту идею надо сокрушить до основания» (1931, с.50, 65). Эдгар Юнг, который еще в первом издании своего «Господства неполноценных» (1927) высказывался за «новый национализм», во втором издании (1929) отказался не только от этой идеи, но и от национализма вообще. Национализм является порождением романского мышления, абстрактного и неорганического, и поэтому он изначально чужд немецкому мышлению. Он берет начало из свойственного французам обожествления государства, являясь «каким-то искусственным новоделом, но не самобытным и неосознанным явлением», кроме того, он носит экспансионистский и империалистических характер и ведет к эгоистичной политике. Юнг, напротив, сознательно отказывается от западной идеи национального государства и погружается в размышления об интернациональной миссии немецкого народа, перед которым стоит задача «спасти от гибели пространство западной культура», стать «носителями новой христианизации и установить на место анархии духовное, общественное и политическое единство» (1930), с.114-117). О политической форме, которая должна придти на смену национальному государству, рейхе, в дальнейшем еще пойдет речь. Но сначала мы должны еще раз прояснить понятие, которое как у Фрайера, так и у Юнга выступает в качестве подлинного антипода нации: народ. 

 IV

Понятие «народ» у Юнга на первый взгляд напоминает представления Гердера. Народ, как мы узнаем, представляет собой «самую сильную метафизическую связь отдельных людей», индивидуализацию Бога, «самостоятельную, наполненную духом сущность, которая только частично отражается в каждом человеке» (1930, 118, 132). Как у Гердера каждый народ представляется как живой организм, как явление сакрального, которое заслуживает внимания и почета, у Юнга он изначально духовное понятие, коллективная личность, земной сосуд, «который объемлет божественное и нравственное содержание» (1930, с.127). В этом религиозно-метафизическом дискурсе отсутствуют расистские аргументы или аргументы в духе фелькиш, и, таким образом, совершенно закономерно, что Юнг отвергает расовое учение, как биологическое и материалистическое заблуждение и обвиняет его в отрицании духа и свободы.

То, что влияние идеологии фелькиш не прошло мимо него, свидетельствуют уже несколько строк ниже, в которых Юнг настаивает «на факте существования полноценных и неполноценных рас» и определяет требование защиты расы как «вполне приемлемое соображение» для политической жизни. Хотя Юнг отвергает идею градации в наделении гражданскими правами в зависимости от состояния расового здоровья и критикует антисемитизм как политику, в основе которого лежит чувство вражды, он наполняет понятие «народ» такими сильными коннотациями в духе фелькиш, что границы становятся почти эфемерными. Нельзя отрицать, говорит он, что расовые взаимосвязи народов оказывали влияние на их историческое развитие; «одним из факторов упадка» античных культур было расовое разложение». И если сегодня почти повсюду раздается призыв к поддержанию расовой чистоты и взращиванию элиты, «то это также одна из сторон борьбы между неполноценностью и породистостью» (1930, с.120-121). Если Мелер, имея в виду Юнга, говорил о более сдержанной и имевшей более ясную направленность сущности младоконсерваторов, в то время как фелькиш присуща туманная мистика крови, явно мимо его ушей прошло следующее предложение: «Следует предпринять лучше сегодня, чем завтра, мероприятия к развитию расово полноценных частей немецкого народа и к уничтожению неполноценного слоя (1930, с.126; Меллер 1989, т. 1, с.141)

Юнг не был единственным консервативным революционером, который пошел на уступки идейному богатству фелькиш. Подобные тенденции можно найти у Макса Гильдеберта Бема, который, как и Юнгер, признавал сомнительность расовых учений, но тем не менее предупреждал от того, чтобы «оставить без внимания здоровое и, прежде всего, касаемо народа, теоретически важное зерно этих воззрений и течений» (1932), с.17-23); также эти тенденции можно найти у Вильгельма Штапеля, для которого нравственный императив получает свое внутреннее призвание из биологического состояния сообщества (1932, с.223); или Эрнста Никиша, который в своих одержимых атаках на романское засилье в Германии вновь и вновь обращался к германской праоснове немецкого бытия, не боясь при этом сближаться с «Мифом 20 века» Розенберга (1930, с.19-20; Зауерманн 1984, с.116, 215-220, 230, 243). Даже «Тат», члены которого в духе идеалистической традиции говорили о душе народа и заклинали общность веры и воли немецкого народа, ценил в новом национальном чувстве прежде всего его фелькиш-ориентацию, которая заставила считаться «в первый раз после ограничения вильгельмовской эры снова со всей немецкой нацией, в чьих жилах течет немецкая кровь и которая говорит на немецком языке» (1932-1933, т.1, с.370, 1929-1930, т.1, 565, 646). Хотя расистские и антисемитские лозунги в идеологии «Таткрайса» не занимали центрального, основополагающего места, они все же появлялись, например, когда Фрид превозносил единство расы как основание для нового, имеющего национальное сознание народа, или когда недвусмысленно заявлялось, что евреи не принадлежат к новой народной общности (1930-1931, т.2, с.868, Фрицше 1976, с.152-153).

 Поднять идею народа до уровня ключевого пункта политической теории, не обременив ее элементами фелькиш — этот трюк до 1933 года удался только Хансу Фрайеру. Он считал народ не биологическим феноменом, а целиком результатом исторической диалектики: омассовления общества, которое повлек за собой индустриальный капитализм, а также социальной политики, которая из искусственного мира индустриального общества создала жизненное пространство для человека. Через радикальное уничтожение досовременного мира, через социализацию пролетариата и признание его классовых интересов возник народ, как «новое образование, с собственной волей и собственным правом», которое по определению призвано овладеть государством и техникой. Фрайер отказывается дать более точное определение этому новому субъекту, вернее он явно воздерживается от какой-либо попытки наполнить эту идею народа содержанием и через это намертво привязать ее. «Каждая партия, которая утверждает, что она уже охватила собой народ или обещает полностью представлять его интересы, лжет... Невозможно находящему в процессе становления народу навязать какие-либо «народные принципы», предопределить его «структуру» или иначе предвосхитить его «социологию» (3). Также как радикальные левые отказывались руководить процессом становления революционного субьекта, так и Фрайер отвергает a priori возможность какой-либо дефиниции: «Революционный принцип, который присущ нашей эпохе, по своей сути лишен структуры, порядка, надстройки. Напротив, он есть чистая энергия, чистый прорыв, чистый процесс. Вопрос, какую форму он примет, когда достигнет цели своего движения, не только фальшивый, но и малодушный. Так как как раз дело в том, что новый принцип рискует остаться активным нечто вроде диалектики настоящего, а значит чистой движущей силой; в противном случае он никогда не начнет действовать (Фрайер 1931, с.53).

 Народ как активное ничто — таков был вклад Фрайера в надвигающуюся революцию справа. Если выражаемое так часто и большей частью

Если выражаемое так часто и большей частью несправедливо подозрение касательно Консервативной революции в нигилизме и соответствует где-либо действительности, то это именно здесь.

 Напротив, подчиненную роль или вообще никакой роли идея народа не играет у Меллера ван ден Брука, Шпенглера, Шмитта и Юнгера. Правда, последний говорил здесь и там о «деятельной породе» как о собственно расе, но он делает ударение на том, «что раса внутри рабочего ландшафта не имеет ничего общего с идеями биологического расизма» (1932, с.145). О народе в «Рабочем» речь идет едва ли либо только эпизодически. Шпенглер не менее решительно, чем Юнгер, отвергал дарвинистское (как он полагал) расовое учение и в историческом процессе отводил народу только второстепенное значение (1973, с.755, 1933, с.157). Народы выступают у него не субъектами истории, а ее последствиями. «Все великие исторические события вызывались не народами, но, напротив, сами сперва вызывают народы к существованию» (1973, с.754). Также Шмитта народ интересовал только тогда, когда он определил своих врагов и друзей. Но в этот момент он оказывался уже в сфере политического и был более не чисто народом, а нацией (1970, с.79, 231). Наконец, для Меллера народ обладал, пожалуй, определенным значением, так как его чистое убывание и пребывание оказывало влияние на жизненное пространство и историческую динамику, и все же он оценивался исключительно в терминах количества. В качественном отношении народ для Меллера был не намного более чем неопределенной биологической основой, которая только благодаря духу получала форму и значение. Хотя Меллер вполне был способен эксплуатировать чувство ненависти, испытываемое расистами и антисемитами (4), для его мышления оно не играло никакой основополагающей роли; его альфой и омегой была, напротив, нация как сообщество, имеющее общие ценности, чья идентичность проистекала только из сознания. Итак, что касается идеи народа, мы также можем констатировать, что представители «Консервативной революции» были далеки от единой точки зрения.

 

Стефан Бройер, перевод Андрея Игнатьева