Последняя глава монографии В.Н. Шульгина посвящена князю П.А. Вяземскому, который проделал наиболее резкую эволюцию от крайнего либерала-западника до умеренного, но убеждённого консерватора. Рассмотрев историографию о Вяземском (с. 361–373) и его взаимоотношения с Карамзиным, Пушкиным, Жуковским (с. 373–379), историк переходит к анализу взглядов мыслителя. На широко известном либеральном периоде, который длился у Вяземского до сорока лет, В.Н. Шульгин подробно не останавливается (с. 390–400), зато детально прослеживает вехи консервативного поворота князя. Он начался с осуждения реформ Сперанского и неприятия воинствующего демократизма 30-х годов XIX века, но ещё долго Вяземский оставался приверженцем европейского конституционализма и критиком славянофилов (с. 380–385, 410–412, 415–417, 423–429). После революций 1848 года Вяземский превращается в апологета российской самобытности и противостояния с Европой, а в 60-е – 70-е годы XIX века резко критикует нигилистов: «Свободной мысли коноводы восточным деспотам сродни» (с. 418–421, 434–442).
Главной темой, разработка которой выделяет Вяземского среди других консерваторов, В.Н. Шульгин считает проблему органического взаимодействия власти и общества. Привлечение свободных консерваторов к управлению Россией, учёт их мнения по вопросам внутренней и внешней политики, отмена цензуры для благонамеренной мысли – эти предложения Вяземского лежат в той же плоскости, что и аналогичные программы Карамзина, Тютчева, славянофилов (с. 410–412, 432–434, 440–457). Как видим, лозунг современных консерваторов «не власть, но влияние на власть» был провозглашён, по сути, ещё в первой половине XIX века…
Помимо пяти классиков русской литературы и свободного консерватизма, которым посвящены отдельные главы, на страницах монографии В.Н. Шульгина присутствует много интересных экскурсов, относящихся к другим консервативным мыслителям. Можно понять принципиальную ограниченность объёма книги, но думается, она только бы выиграла, если бы автор посвятил особые главы, например, Н.В. Гоголю и П.Я. Чаадаеву. Ведь В.Н. Шульгин не раз вспоминает Гоголя в связи с его консервативным кругом общения (Жуковский, А.О. Смирнова, Н.Н. Шереметева – список можно продолжить), рассматривает мнения Чаадаева и Вяземского о «Выбранных местах из переписки с друзьями» (с. 117, 270–272, 275–280, 378–379, 409–410, 413–415, 422–423). Историография о Гоголе как консервативном мыслителе достаточно обширна[14] (мы и сами внесли в неё свой скромный вклад[15]), и В.Н. Шульгин мог бы не колеблясь дополнить свою замечательную монографию как минимум ещё одной главой.
А может быть, и второй: частые замечания автора о Чаадаеве заслуживают того, чтобы быть оформленными в отдельный сюжет. Отвергая преобладающие в историографии стереотипы о либерализме «басманного философа», В.Н. Шульгин доказывает его принадлежность консервативному лагерю как минимум с 1830 года (с. 27, 29, 36–38, 117, 150–152, 247, 251, 275–280). В этой связи, конечно, возникает необходимость более детальной оценки наследия загадочного мыслителя, и хотелось бы надеяться, что В.Н. Шульгин всё же порадует читателей статьёй о Чаадаеве-консерваторе.
Из других консервативных мыслителей первой половины XIX в. на страницах монографии упоминаются С.Н. Глинка (с. 67–68), теоретики «официальной народности» М.П. Погодин и С.П. Шевырёв (с. 58–59), шеллингианцы Д.М. Велланский и В.Ф. Одоевский (с. 150–152, 194–197). Ключевой вопрос применительно ко всем названным лицам – это их причастность к генезису славянофильства и в то же время расхождения со славянофилами 40-х годов. К сожалению, справедливое стремление подчеркнуть общность всех свободных консерваторов помешало автору остановиться на более дробном делении, осветив и разногласия между ними.
В.Н. Шульгин смело предпринимает экскурсы и в историю консерватизма второй половины XIX века. К свободным консерваторам этой эпохи он относит и почвенников (особое внимание при этом уделяется А.А. Григорьеву: с. 96, 245–247, 337), и Майкова с Фетом (с. 287–292), и К.Н. Леонтьева (см. выше). Автор, как и в случае с Чаадаевым, убеждённо отстаивает необходимость отнести В.В. Розанова и даже В.С. Соловьёва к консерваторам (с. 38–40, 60–62, 200–207, 429–431). Все эти ремарки столь интересны, что хочется верить, что В.Н. Шульгин напишет продолжение своего выдающегося труда – книгу о свободных консерваторах второй половины XIX столетия.
Помимо прямого и косвенного анализа (подчас блестящего) идейного наследия различных мыслителей, монография В.Н. Шульгина содержит и ряд концептуально важных сюжетов, которые не получили, однако, сколь-нибудь развёрнутой разработки.
Во-первых, это вопрос о грани между либеральным консерватизмом (которому и посвящена книга) и консервативным (правым) либерализмом. В.Н. Шульгин вроде бы намекает, что различие заключается в отношении к идее неограниченности монархической власти, к её религиозному обоснованию, к соотношению гражданских и политических свобод и т.д., но специально нигде это не поясняет. С целью критики левого либерализма и социализма автор не раз сочувственно цитирует правых либералов А.И. Тургенева, Б.Н. Чичерина, А.С. Суворина, П.Б. Струве, В.А. Маклакова, В.В. Леонтовича (с. 26, 63, 67–68, 70, 79, 98, 213, 467–468), так что становится непонятно, где же заканчивается свободный консерватизм и начинается консервативный либерализм. В.Н. Шульгин даже приводит слова А.С. Карцова о том, что «правильно понятые» либерализм и консерватизм совпадают. Довершает недоумение по этому поводу странное для консерватора сочувствие автора правому крылу Просвещения XVIII века (Б. Франклин) и декабристам: осуждая их мятеж, В.Н. Шульгин в то же время высоко оценивает их патриотизм, как будто не замечая того, что он был калькой с национализма европейских революционеров конца XVIII – начала XIX вв. и носил глубоко антитрадиционный характер (с. 67–68, 400–407, 460–462)[16].
Во-вторых, автор неоднократно обращается к проблеме связи русского консерватизма XIX века с западным, однако ограничивается рядом блестящих замечаний. С одной стороны, в споре с И.В. Лукояновым и Г.И. Мусихиным он настаивает на оригинальности и самобытности отечественного консерватизма (с. 64–68, 79–81, 190–192, 337–342). С другой стороны, речь у В.Н. Шульгина идёт не только о том, что западный либерализм неприемлем для русской цивилизации, но и о том, что он стал результатом апостасии самого католического Запада. Этим автор совершенно справедливо объясняет сочувствие русских консерваторов своим собратьям в христианской Европе и их интерес к таким фигурам, как Б. Паскаль, К. Галлер, Ж. де Местр, Ф. Шеллинг, Т. Карлейль (с. 190–192, 426–427, 431). Разумеется, здесь также был бы уместен более развёрнутый анализ.
Наконец, уязвимым местом замечательной монографии В.Н. Шульгина является вопрос о её методологической и философской базе. Чтобы написать такую концептуальную работу, необходимо иметь чётко структурированные представления о философии истории вообще и об исторических тенденциях последних веков в частности. В автореферате диссертации В.Н. Шульгин называет своей методологической базой два подхода: цивилизационный и христиански понятый историко-критический[17]. Однако в монографии он провозглашает отказ от «доктринёрства», а по сути – от любой целостной философии истории. В полемике с марксизмом и просвещенческим рационализмом автор фактически отрицает само понятие исторической закономерности и объективности. Ссылаясь на Б.Н. Тарасова и Р. Пайпса, В.Н. Шульгин утверждает, что исторический процесс всегда альтернативен, ибо состоит из действий живых людей, совершающих свободный выбор (с. 19–20, 54, 127–131, 363, 467–469). Вопрос о том, что результаты деятельности людей всё равно не совпадают с их намерениями, обходится стороной. Исследователь убеждён: в 30-е или, например, в 80-е годы XIX века существовала реальная возможность внедрить во власть свободных консерваторов – и тогда революция 1917 года (которую В.Н. Шульгин считает величайшим злом, не делая различия между Февралём и Октябрём) не произошла бы.
Но на чём основывается такая уверенность? На какой философской концепции? В.Н. Шульгин выражает желание положить в основу своей методологии Православие. Но если в области онтологии и гносеологии Православие однозначно базируется на неоплатонизме в духе св. Дионисия Ареопагита, то для осмысления исторического процесса столь жёстких рамок нет, допускается и использование разработок лучших философов XIX – XX вв., от Шеллинга до Хайдеггера (против которого В.Н. Шульгин делает явно несправедливый выпад). Складывается парадоксальная ситуация: желая доказать наличие альтернативности в истории, автор фактически отбрасывает заявленные им самим в автореферате концепции. Ведь цивилизационный подход, напротив, предполагает довольно жёсткие сроки наступления расцвета и упадка культур и этносов, а христианский провиденциализм делал акцент не только на свободной воле людей, но и на божественном Провидении, и на объективности процесса апостасии (удобосклоняемости людей ко греху), т.е. регресса в истории. Наконец, В.Н. Шульгин положительно отзывается о западных традиционалистах XX века, однако почему бы в таком случае не обратиться к интегральной методологии традиционализма, описывающей смену парадигм Традиции, Модерна и Постмодерна как закономерный процесс деградации человечества? Это было бы тем более оправданно, что данная концепция нисколько не противоречит ни цивилизационному подходу, ни православному провиденциализму и к тому же имеет корни и у русских дореволюционных консерваторов.
Недостаточная ясность методологических позиций автора сказалась и в том, что он не стал акцентировать вопрос о течениях внутри русского свободного консерватизма. Вся книга В.Н. Шульгина пронизана идеей единства «самобытнических школ русской мысли» (с. 22–24). Разногласия, например, между славянофилами и их предшественниками уходят в тень, и лишь в заключении исследователь делает совершенно верное замечание о том, что различные консерваторы по-разному расставляли акценты в триаде «Православие, Самодержавие, Народность». Так, Пушкина и Жуковского более привлекала «эстетика Царства»; Вяземского, Тютчева, Аксаковых – политические аспекты; Гоголя, Хомякова, Самарина, Чаадаева, позже Достоевского – религиозные вопросы (с. 466). Данный подход, по-видимому, восходит к типологии А.Ю. Минакова и А.С. Карцова[18]. Однако своей внутренней классификации свободного консерватизма В.Н. Шульгин так и не предлагает. Возможно, он представит её в своих будущих работах, ведь ему вполне под силу написать концептуальный труд о русском консерватизме второй пол. XIX века, в котором нашло бы отражение взаимное противостояние и притяжение славянофилов и почвенников, охранителей типа Каткова и Победоносцева и бюрократических лжеконсерваторов-западников вроде П.А. Валуева, А.Е. Тимашева и П.А, Шувалова. В данном случае виртуозно применённая В.Н. Шульгиным дихотомия свободного и бюрократического консерватизма, позволившая ему создать столь удачную монографию, может стать незаменимым инструментом для дальнейших исследований.
Правда, при этом важно учесть ещё одно обстоятельство, которое может оказаться решающим. Деление русского консерватизма на «свободный, творческий» и «охранительный» имеет аналоги в работах разных исследователей, хотя здесь имеют место и некоторые нюансы. К примеру, В.В. Ведерников выделяет реакционный, охранительный, эволюционно-реформистский (либеральный) и славянофильский консерватизм[19]. А в широко известной типологии С.М. Сергеева «творческий традиционализм» является практически синонимом «свободного консерватизма» В.Н. Шульгина – с той, однако, поправкой, что С.М. Сергеев писал и о внутреннем подразделении «творческих традиционалистов» на «демократическое» (славянофилы, почвенники) и «иерархическое» (консерваторы первой трети XIX в., Гоголь, Леонтьев, отчасти Тихомиров) течения[20]. Если строить классификацию не только русского консерватизма XIX в., но и консерватизма вообще, то на первый план выйдет именно противостояние двух направлений внутри свободного (не охранительного) консерватизма: собственно свободного (либерального) консерватизма в узком смысле слова и фундаментального консерватизма (традиционализма) – противостояние, оставшееся за рамками монографии В.Н. Шульгина.
Попытавшись проникнуть в самую сущность консерватизма, мы увидим, что это всегда – реакция защитников более или менее традиционного общества на модернизацию (в православной терминологии – апостасию). Если эта реакция носит частичный характер, то мы имеем дело с либеральным консерватизмом. Возможно, термин В.Н. Шульгина «свободный консерватизм» даже удачнее, поскольку он подчёркивает различие между таким умеренным консерватизмом и собственно либерализмом (даже правым). Тем не менее, в науке более употребительно именно понятие «либеральный консерватизм». Его сущность – здесь В.Н. Шульгин абсолютно прав – заключается в лозунге консервативной модернизации, сочетания традиций с осторожным и плавным внедрением инноваций. Классиками такого свободного консерватизма (в узком смысле слова) являются Э. Бёрк, А. де Токвиль, а в России – Карамзин, Пушкин, Жуковский, Вяземский, все славянофилы и почвенники. Признавая в определённой степени идею прогресса и с оптимизмом смотря в будущее (в этом умеренный консерватизм – такой же феномен Нового времени, как либерализм и социализм), перечисленные консерваторы придавали, однако, самой модернизации (развитию науки и техники, расширению гражданских свобод) совершенно иной смысл, чем даже консервативные либералы (у идеологов правого либерализма типа Чичерина, Столыпина и Струве речь шла лишь об учёте исторических традиций при обычной модернизации, не более того). Таким образом, либеральный консерватизм XIX века – это не либерализм, хотя они и имели множество точек соприкосновения.
Заслуга свободных консерваторов позапрошлого столетия – и здесь мы полностью согласны с В.Н. Шульгиным – прежде всего в том, что они, «вольно вставшие в защиту алтаря и трона», героически сопротивлялись апостасии, предлагая свои варианты реформ и альтернативного развития страны. По-своему сопротивлялись модернизации России и бюрократы-охранители, отличие же заключалось в тактике. Если правым либералам была нужна медленная и ограниченная, но всё же вестернизация, а охранители выступали за сохранение статус-кво XIX века, то либеральные консерваторы выдвинули идею особого варианта самобытной и органичной модернизации, которая принципиально отличалась бы от простой вестернизации. Тем не менее, не следует абсолютизировать вражду между свободными консерваторами, охранителями и консервативными либералами: их всех объединяло желание найти компромисс между пока ещё сильными остатками традиционного общества и вызовом Модерна. Впрочем, и сам XIX век был переходным между «цветущей сложностью» допетровской России и кризисом XX столетия. В этом была и сила либерального консерватизма (гибкость его родоначальников и мощность их интеллектуального потенциала превосходно показана В.Н. Шульгиным, по крайней мере, на материале первой половины XIX века), и его роковая слабость.
Эта слабость заключалась в том, что по мере усиления модернизационных процессов и размывания старого порядка с каждым годом, с каждым десятилетием искомый компромисс между «стариной и новизной» всё больше сдвигался в сторону обыкновенного умеренного либерализма. Ранние славянофилы были либеральнее, чем Карамзин и Пушкин, а поздние славянофилы – либеральнее ранних. Между 1905 и 1917 гг., когда государственный строй России стал близок конституционному, позднее славянофильство вступило в эпоху угасания, а первенствующую роль стали играть националисты (М.О. Меньшиков, П.И. Ковалевский, П.А. Столыпин, П.Б. Струве, В.В. Шульгин), близкие правым либералам-октябристам. В эмигрантской мысли грань между либеральным консерватизмом и консервативным либерализмом продолжила стираться (Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, И.Л. Солоневич). То же может быть сказано и о «консервативном» крыле советского диссидентства (ВСХСОН, А.И. Солженицын). В наше время под лозунгами либерального консерватизма чаще всего выступают умеренные либералы (аналогичные «консервативным» партиям западных стран), а то и вовсе сомнительные политиканы.
Таков закономерный итог истории свободного консерватизма, первые шаги которого столь ярко показаны в монографии В.Н. Шульгина. К сожалению, приходится констатировать: двухсотлетняя история отечественного либерального консерватизма была историей деградации от гениев Карамзина и Жуковского через выдающихся славянофилов и представителей русской религиозной философии к ряду современных маловразумительных фигур. Книга В.Н. Шульгина демонстрирует широкие возможности, которые были открыты перед свободными консерваторами первой половины XIX века, но дальнейшие события показали и границы этих возможностей. Ведь В.Н. Шульгин признаёт: консервативная модернизация как альтернативный проект развития страны была возможна только, пока существовала самодержавная монархия. Поэтому после 1917 г. либерально-консервативная мысль, будучи лишена опоры в русской действительности, всё более и более отрывается от реальной почвы.
Но была ли альтернатива такому развитию событий? Да, была и есть. Д.М. Володихин справедливо отметил, что наряду с консерваторами, желавшими максимально смягчить и ограничить либерально-революционную модернизацию, всегда существовали и те, кто вовсе отрицал её ценность и не шёл ни на какие компромиссы с современностью, не желая соединять осколки традиции с «достижениями современной цивилизации»[21]. Думается, В.Н. Шульгин, убеждённый в том, что «России никого не надо догонять в её главном», мог бы согласиться с постановкой вопроса о том, что, помимо бюрократов-охранителей и либеральных консерваторов, существовало и другое направление в консерватизме – столь же свободное, но в то же время иное. Поскольку даже действительность Российской империи XVIII – начала XX вв., весьма консервативная по европейским меркам (или просто цивилизационно отличная), уже далеко отошла от традиционного («средневекового») общества, то такой консерватизм (обычно его называют радикальным или фундаментальным) неизбежно должен был прийти к идее тотальной реставрации изначальных порядков.
В России, если не считать почти никем не понятых замыслов Павла I и агитации заезжего Жозефа де Местра, впервые подобная идея отчётливо прозвучала в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголя – книге, выросшей из общения писателя с лучшими свободными консерваторами, но вышедшей за круг их идей и опередившей своё время на полвека. «Градус» гоголевского консерватизма был не только количественно, но и качественно выше, чем у самых выдающихся его современников. И уже скоро разгорелось пламя фундаментального консерватизма – несколько другое пламя[22] (и в переносном, и в прямом смысле) по сравнению с тем, что мы видели в истории консерватизма либерального[23].
Следующий шаг был сделан в конце 80-х годов XIX века, когда К.Н. Леонтьев разуверился в прочности охранительных и реакционных мер правительства Александра III и провозгласил, что консерватизм XX века будет «страшен для непривычных». После 1905 г. эти идеи получили более широкое распространение, но главный вклад в оформление фундаментального консерватизма в России был сделан П.А. Флоренским (В.Н. Шульгин не случайно цитирует его слова: «Есть два пути – возрожденческий и средневековый») и А.Ф. Лосевым, а также (немного в другом аспекте) евразийцами.
Однако сходные процессы происходили и на Западе, где между 1848 и 1918 годами преобладал тот же компромиссный либеральный консерватизм, что и в России. После Первой мировой войны и очередной серии революций его возможности резко сузились. Нужен был нестандартный выход, который в историографии – не всегда точно – называют консервативной революцией, «новым средневековьем» или «восстанием против современного мира». Для осмысления отличия либерального консерватизма XIX века и радикального консерватизма (традиционализма) XX века обратимся к словам Э. Юнгера – мыслителя, глубоко уважаемого В.Н. Шульгиным[24].
Юнгер писал: «В тот момент (когда чувствуется, что грядут катастрофы) действие всегда переходит к избранным, предпочитающим опасность рабству. Их начинаниям всегда предшествует убеждение. Прежде всего, оно выражается в критике эпохи, т.е. в познании того, что действующие ценности более не достаточны, кроме того – в напоминании. Это напоминание может отсылать к Отцам и к их порядкам, которые близки к истокам. Тогда оно нацелено на восстановление прошлого». Здесь речь идёт не только об охранителях, но и о свободных консерваторах XIX века, чей личный и идейный подвиг по достоинству оценён В.Н. Шульгиным. Но в XX веке наступил момент, когда возможности либерального консерватизма были исчерпаны. Теперь он неминуемо должен был либо слиться с правым либерализмом (что чаще всего и происходило), либо совершить немыслимое и воистину «страшное для непривычных». Юнгер продолжает: «Когда опасность растёт, спасение ищет себя ещё глубже – у Матерей, и это прикосновение высвобождает изначальную энергию, которой силы одной лишь эпохи противостоять не могут»[25]. Это значит, что в эпоху исчезновения старых монархий, империй, сословных обществ и сильных Церквей, в эпоху торжества апостасии обращение напрямую к изначальному порядку вещей – единственное спасение, хотя этот путь и невероятно опасен.
Но настал ли такой критический момент в истории России или всё ещё нет? В.Н. Шульгин надеется, что Россия ещё может встать на путь консервативной модернизации – достаточно правительству «извлечь уроки из исторического противостояния дореволюционных элит» (с. 471) и привлечь свободных консерваторов к управлению страной. Но если самодержавие – условие sine qua non консервативной модернизации – пало в 1917 году, если с тех пор было нанесено ещё множество ударов по остаткам традиционного общества (1929, 1953, 1991), тогда обращение к «изначальной энергии» может быть единственным выходом. Если выход вообще есть, если сопротивляться духу времени и идти против течения вообще возможно. Но в последнем как раз и убеждает нас выдающийся труд В.Н. Шульгина о русских свободных консерваторах первой половины XIX века.
__________________________________________
[14] Барабаш Ю.Я. Гоголь. Загадка «Прощальной повести» («Выбранные места из переписки с друзьями». Опыт непредвзятого прочтения). М., 1993; Белоногова В.Ю. Выбранные места из мифов о Пушкине. Нижний Новгород, 2003; Виноградов И.А. Гоголь – художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания. К 150-летию со дня смерти Гоголя. М., 2000; Воропаев В.А. Гоголь над страницами духовных книг. М., 2002; Гус М.С. Гоголь и николаевская Россия. М., 1957; Зеньковский В.В., свящ. Н.В. Гоголь // Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. М., 1997; Золотусский И.П. Гоголь. М., 1984; Марголис Ю.Д. Книга Н.В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Основные вехи истории восприятия. СПб., 1998.
[15] См., напр.: Медоваров М.В. К вопросу о единомышленниках Н.В.Гоголя в 40-е годы XIX века // Наш "Анабасис". Сборник статей студентов, магистрантов и аспирантов. Вып. 4–5. Н.Новгород: ННГУ, 2007. С.158–163; Медоваров М.В. Гоголь как мыслитель: вехи историографии к 200-летнему юбилею // Православное слово. 2009. №4 (348). С.3; №5 (349). С.4–5; Медоваров М.В. К вопросу о взаимоотношениях Н.В. Гоголя и П.Я. Чаадаева // Наш "Анабасис". Сборник статей студентов, магистрантов и аспирантов. Вып. 6–7. Н.Новгород: ННГУ, 2009. С.66–72; Медоваров М.В. Исламская цивилизация в оценках Н.В.Гоголя и П.Я. Чаадаева // Современные проблемы и перспективы исламоведения, востоковедения и тюркологии. Материалы II Всероссийской молодёжной научно-практической конференции 23 мая 2008 года. М. – Бишкек – Н.Новгород: Медина, 2009. С.41–44.
[16] См., напр.: Парсамов В.С. Декабристы и французский либерализм. М., 2001.
[17] Шульгин В.Н. Русский свободный консерватизм… С.4.
[18] Минаков А.Ю. Предисловие // Против течения: Исторические портреты русских консерваторов первой трети XIX столетия. Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 2004; Карцов А.С. Русский консерватизм как интеллектуальная традиция// Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. СПб., 2002. С.55.
[19] Ведерников В.В. К.П. Победоносцев: охранитель, консерватор или реакционер? // Константин Петрович Победоносцев: мыслитель, учёный, человек. Материалы Международной юбилейной научной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения и 100-летию со дня кончины К.П. Победоносцева. СПб., 2007. С.97–100.
[20] Сергеев С.М. «Творческий традиционализм» как направление русской общественной мысли 1880-х – 1890-х гг. (К вопросу о терминологии) // Русский консерватизм в литературе и общественной мысли XIX века. М., 2003. С.55–56.
[21] Володихин Д.М. Без гнева и пристрастия о российских консерваторах // Российский консерватизм в литературе и общественной мысли XIX века. М., 2003. С.8–9.
[22] Дугин А.Г. Радикальный субъект и его дубль. М.: Евразийское движение, 2009. С.132, 442.
[23] См. дискуссии последних лет о различии консерватизма XIX и XX веков: Прасолов М.А. Традиция и личность: проблема персоналистической коммуникации традиции // Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее. Вып.1 / Отв. ред. Минаков А.Ю. Воронеж: Ворон. гос. ун-т, 2001; Материалы круглого стола «Монархическая идея: история и перспективы», 14 июля 2008 г. // http://www.sorokinfond.ru/index.php?id=529; Елисеев А. Осколки консерватизма и целостность Традиции (19 октября 2009 г.) // http://www.pravaya.ru/look/17394.
[24] Шульгин В.Н. Рецензия на книгу: Репников А.В. Консервативные концепции переустройства России… С.1304–1305.
[25] Цит. по: Бурдье П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, 2003. С.47.
