…В то время как стремление к трансцендентному породило во мне чувство отчужденности от реальности и – в юные годы – своего рода желание освободиться или уйти от нее, причем не без некоторых мистических наслоений, предрасположенность к «кшатрийскому» отдала меня действию, свободному утверждению, сконцентрированному на собственном «Я». Можно сказать, что состыковка этих двух тенденций стала главным, фундаментальным делом моей жизни. На уровне идей их синтез дал начало особой формулировке того, что в более поздний период я стал называть «традиционализмом» - в противовес его более интеллектуализированному и ориентализированному направлению, представленному Рене Геноном.

Предрасположенности, которые я здесь упоминаю, нельзя возводить к воздействию окружения или наследственных факторов (в сегодняшнем, биологическом смысле). Я крайне мало обязан окружению, образованию, крови. В значительной степени, я противопоставил себя доминирующей на Западе традиции – христианству и католицизму – равно как и нынешней цивилизации, демократическому и материалистическому «современному миру», культуре и ментальности той страны, в которой я родился – Италии, и, наконец, моему семейному окружению. Если все перечисленное и повлияло на меня каким-либо образом, то влияние это носило косвенный и отрицательный характер; оно проявлялось только в форме ответных реакций.

…На заре своего совершеннолетия, когда я был занят изучением инженерно-математических дисциплин, во мне развился также глубокий и естественный интерес к мышлению и искусству. Еще будучи юным, я, вслед за чтением приключенческих романов, вместе с одним приятелем перешел к истории философии, написанной в форме сжатого изложения. С другой стороны, во мне всегда наблюдалось влечение к писателям вроде Уайльда и д’Аннунцио, причем довольно быстро эти интересы распространились на широкий круг современной литературы и искусства.

Особенно важным для меня стало знакомство с такими авторами, как Ницше, Михельштедтер и Вайнингер. Если взять Ницше, то знакомство с его произведениями имело два важных последствия.

Прежде всего – оппозиция христианству. Рожденный в католической семье, я, тем не менее, мало чего воспринял от этой религии; ее специфическая тематика – концепция греха и искупления, доктрина любви, божественной жертвы и благодати, деизм и креационизм – казалась мне абсолютно чуждой, и подобное отношение не изменилось даже тогда, когда я перестал придерживаться идей идеалистического имманентизма. Если в последствии я и понял, что в христианстве есть нечто ценное, «традиционное», то это было воспринято лишь как интеллектуальный факт, объективность, а quid specificum христианства так и нашло во мне своего эха…

Во-вторых, Ницше я обязан второй из двух отмеченных выше предрасположенностей, то есть «кшатрийскому» настрою, бунту против буржуазного мира, мелкобуржуазной нравственности, против морализма, демократии и конформизма, во имя принципов аристократической морали и ценностей бытия, свободных от каких-либо условностей (уместно упомянуть, что среди моих первых авторов значился и Штирнер). Напротив, ницшеанские доктрины, связанные с низшими, индивидуалистическими, эстетическими или биологическими моментами, экзальтацией «жизни», все то, что и тогда, и позднее, многие называют «ницшеанским посланием», на меня никак не повлияли.

Крайне позитивным оказалось воздействие Михельштедтера – трагической фигуры несвоевременного философа, в те времена практически неизвестного… Одним из моих друзей был двоюродный брат Михельштедтера, развивавший его идеи и закончивший так же, как и он: суицидом.

…В молодости я пришел к решению отказаться от получения диплома, хотя  уже практически закончил написание дипломной работы. Быть «доктором» или «профессором», извлекая из этого какую-то практическую пользу, казалось невыносимым. Кшатрий согласится с парадоксальным суждением одного представителя старинной семьи из Пьемонта, сказавшего: «Я делю мир на две категории: знать и обладателей дипломов».

В добавок к указанным авторам, укажу на влияние на меня – в период перед Первой мировой войной, а также в начальные ее годы – движения, группировавшегося вокруг Джованни Папини и журналов Leonardo и Lacerba, и, позднее, La Voce. Кроме журналов, я был ангажирован такими проектами, как «Культура делль Анима»...

…В молодости, которая пришлась на футуризм, ставший артистическим движением итальянского авангарда, я имел знакомства с рядом его представителей. В частности, я дружил с художником Джиакомо Балла и был знаком с Маринетти.

…Весь масштаб расхождений (с футуристами) выявился в начале первой мировой войны, причиной чему стала развязанная футуристами и группой журнала Lacerba яростная интервенционистская кампания. Мне казалось непостижимым, как все эти люди, начиная с иконоборца Папини, могут с легким сердцем примкнуть к затасканным патриотическим банальностям антигерманской пропаганды, всерьез воображая, что речь идет об оборонительной войне в защиту свободы и цивилизации от варварства и агрессии. Я еще ни разу не бывал тогда за пределами Италии; у меня было лишь смутное представление о царящих в странах Центральной Европы иерархических, феодальных, традиционных порядках, почти окончательно исчезнувших в других европейских государствах под нашествием идей 1789 года.

…Маринетти тогда заявил мне буквально следующее: «От твоих идей я так же далек, как от эскимоса»…

Я принял участие в войне, будучи призванным в Турин для прохождения ускоренных курсов офицеров артиллерии. Затем я был направлен на передовую в горах у Асиаго. С горем пополам, я продолжал там и свою учебу…

Годы после возвращения, по окончании войны, в мой родной город Рим, стали временем тяжелого кризиса. Упомяну об эффекте от некоторых внутренних опытов, которые я производил, без знания точных техник и не имея осознанной цели, путем потребления определенных препаратов. Я достигал форм сознания, частично отрешенных от физического переживания. Я часто сталкивался с визуальными галлюцинациями и запросто мог бы сойти с ума.

…События приблизились к тому моменту, когда я решил добровольно положит конец своей жизни – а было мне тогда где-то двадцать три года. Этого неоднозначного решения, которое, при других обстоятельствах, привело к трагедии Вайнингера и Михельштедтера, удалось избежать, читая один ранний буддийский текст (Majjhimanikâyo, 1, 1). В нем Будда упоминает, в порядке возрастания, признаки «благородных сынов», идущих к спасительному Пробуждению.

Продолжение следует...