Смутное чувство недовольства, необъяснимая тоска и даже отчаяние – эти состояния свойственны человеку всех времён, в том числе и современному человеку. Отвращение к наличному бытию проявляется в разнообразных формах протеста: от выступления на площадях, когда боль существования пытаются объяснить высокими налогами, низкими зарплатами, неугодной формой правления и т.д., и вплоть до создания космологических систем, в которых мир предстаёт предельно отдалённым от источника жизни и красоты.

Во все эпохи человек посредством искусства ставил пред собой образцы бытия, противоположного действительности: архитектура, живопись, музыка и литература заставляли его преодолевать ленную инертность, повергающую  в обыденность, а вовсе не в зверство, как полагал Фрейд. Искусство не успокаивает страсти, не делает человека добрее, оно не способно отвести от каннибализма и инцеста (это дело природы, чья неспособность (steresis) порождает patos) – искусство возникает от экзистенциального недовольства, от естественного стремления прочь из материального мира. Платоновское «бегство отсюда» не противоречит религиозному поклонению видимому космосу: созерцание прекрасных форм ведёт к умозрительному созерцанию, которое завершается безмолвным слиянием с Единым. Космос неоплатоников целостный, он не имеет разрыва: в любой материальной вещи можно созерцать Единое и Его иерархическое развёртывание.

Рассмотрим подручные вещи с точки зрения неоплатонической онтологии и диагностируем их бытийное состояние. 

Как фотография фотографии являет всё больший онтологический регресс, так и материалы, полученные путём смешения различных природных субстанций онтологически ущербны, что сказывается в естественном человеческом отвращении к синтетическим материалам. Кто скажет, почему искусственно выращенные драгоценные камни дешевле природных? С точки зрения физических характеристик они идентичны. Ценность подлинности кажется нам самоочевидной, но на самом деле за этим смутным чувством стоит онтологический закон космоса. Поэтому оригинал картины несопоставим с лучшей копией: в подлиннике заключён акт творчества, а в искусственном бриллианте – только подражание природе. Занимая промежуточное состояние между материей и нематериальным, человек подтверждает своё стремление вверх, создавая образцы лучшего бытия, более сконцентрированного, плотного, подлинного, чем окружающие природные объекты, подверженные тлену. Или же, создавая произведения искусства, мы выполняем то же действие творения, что выполняет Ум, создающий природные формы. В таком случае нет никаких рукотворных вещей и вообще жизненного мира, отдельного от всеобщего космоса: всё созданное создано всеобщим Умом, причем действует он с помощью человека или с помощью дождя и солнца – не имеет значения.

Но всё же мы чувствуем смутную боль, находясь среди вторичных продуктов, среди пластмассы, стекла, среди ненужных вещей для случайного применения. Онтологическая модель неоплатонизма открывает нам глаза на душевную природу существ, создавших этот мир вторичных сущностей – это есть дьяволы, обращённые в обратном направлении – к prima materia. Когда-то дьяволы обитали в сфере морального зла; ложь, убийство, гордыня, конечно же, и сейчас есть не что иное, как гири акторов падения, но к этому присовокупилась совершенно новая сфера: эстетическое зло – нечто более действенное в современную эпоху. Под видом невинной чепухи жизненный мир людей заполняют онтологическим шлаком. Человек способен концентрировать сущности: произведения искусства являются сгустками бытия, которые только изредка встречаются в природе в области священных мест великого присутствия (только слепой или глупец скажет, что космос заполнен равномерно), но человек может создать и концентрированное ничто, умножить отсутствие целесообразности, дойти в онтологическом регрессе до десятичных дробей. Следствием будет, например, пепельница с изображением Казанского собора, кружка, всё что угодно – целый мир нелепостей, ублюдочных останков бытия. Если представить, что целые поколения погрязли в этом болоте и причастились этому, то становится страшно!

С этическим злом было легче бороться: оно очевидно, оно сразу бросается в глаза, даже самому преступнику. Зато почти невозможно определить источник экзистенциального отвращения (не путать с «тошнотой» Сартра!), вызванного скоплением онтологически ущербных предметов. Иной человек даже и не подозревает, что живёт среди продуктов сатанинской интервенции, а если ему сказать, что он держит в руках не пакетик с сухарями, а нигилистическую бомбу, то он покрутит у виска. Та же реакция последует вслед за утверждением, что невротические отклонения возникают в результате использования пластиковых стаканчиков, а не в результате подавления деструктивных желаний.

Об этом знали в Японии. Тем трагичней кажется нам уничтожение традиционной культуры этой страны. Японцы выработали ряд эстетических принципов, которые наиболее полно отвечают принципам естественной космической онтологии. Надо сказать, что концепция онтологической субординации вещей была хорошо известна на дальнем Востоке, о чём свидетельствует следующая даосская притча:

Дунго-цзы спросил у Чжуан-цзы: “Где находится то, что мы называем Дао?”

 –  Нет такого места, где бы его не было, - ответил Чжуан-цзы.

 –  А вы все-таки скажите, и тогда я смогу понять.

–   Ну, скажем, в муравьях.

–  А есть ли он в чем-нибудь еще ниже этого?

–  В сорняках и мякине.

–  А еще ниже?

–  В черепице и кирпиче.

–  Ну а в чем-нибудь настолько низком, что дальше некуда?

–  В кале и моче!

В Японской эстетике существует принцип  саби. Согласно этому принципу, только налёт времени придаёт вещам очарование. Старинные чаши с трещинками, ветхая гравюра, завалившийся сарай, обросший мхом, или поломанная прялка, покрытая паутиной, – всё это соответствует принципу саби. Почему нас привлекают все эти старые вещи? Здесь раскрывается онтологический драматизм: вещь вполне состоялась и готова вновь распасться на материю и форму: землёй уйти в землю, душой вернуться к Единому; но, несмотря на то, что вещь уже исполнена, она всё ещё выдерживает саму себя, как бы выказывая героическую стойкость. Нам печально расставаться с ней, мы вспоминаем, что и нас ждёт подобная участь, и чувствуем родство всего сущего.

Дурной вкус сказывается в склонности к созерцанию детей. В ребёнке слишком много ещё изначальной, неоформленной материи: он истекает соплями, движется быстро и хаотично; его безопытные энергии увлечены ещё потенциальным хаосом, что прекрасно с точки зрения телеологии, но эстетически должно отталкивать, как и любой незавершённый творческий акт – он всегда кажется чем-то постыдным. Старость же наиболее эстетична с художественной точки зрения: подобное созерцание свободно от каких-либо симпатических влечений, чего нельзя сказать о созерцании людей молодого возраста. Хаос молодости подобен морю, в которое всегда хочется погрузиться, старость же напоминает холм: его лучше наблюдать со стороны, чтобы разглядеть фактуру  покрова, всю сущность саби.  

Предмет должен ещё сбыться, прежде чем стать Вещью – заявляет Хайдеггер в статье «Вещь». Потаённое существо вещи не так-то легко раскрыть, утилитарное сознание вообще неспособно к этому: для него вещь есть только предмет. Но вещь раскрывается в отношениях: чашу можно подать, но можно и поднести; можно назвать вино жидкостью или кровью Спасителя – это не есть игра и привнесение смыслов, но раскрытие сущности вещей. Как таковой, вещи нет: нет простой вещи, очищенной от мифологем. Максимум, чего можно добиться, следуя в этом направлении «расколдовывания»,  – это сделать из вещей десятеричное ничто, кружку с фотографией кота. Но и этот акт не означает простой демократизации: она невозможна в сфере вещей, потому что любая обессмысленная, демифологизированная вещь сыплет суккубами, источает смрад Вельзевула. Хайдеггер заявляет: «Подносимое в полной чаше – питье для смертных».  Предметы сами желают стать вещами, осмыслиться в онтологической страсти к Единому, хотят предназначиться смертным, принципиально смертным существам, чтобы напоминать им о смертности из глубины своей древней причастности миру.

Ещё Старый Запальщик открыл проблему «лишних людей», нам же приходится осмыслять продукцию жизнедеятельности последних. Опасность возникновения сферы контрбытия предчувствовали уже в Средние века. Дзен-буддийский учитель Догэн в книге «Появления ока истинной дхармы» приводит следующую притчу:

Священнослужитель Ми-ху из Цзин-чжао попросил одного монаха спросить Ян-шаня: «Могут ли люди в наши дни достичь пробуждения?»

Ян-шань сказал: «Дело не в том, что нет пробуждения; но как нам быть с попаданием в сферу того, что не является сущностным?»

Монах вернулся и передал ответ Ми-ху, который одобрил Ян-шаня.