Век разума был делом Запада.

Все это происходило в Англии и Франции и, несмотря на некоторые противоречия, в Германии.

Англичане всегда говорили о свободе. И они всегда искали пути к собственной свободе за счет кого-то другого. Они довольно рано выработали специфический способ мышления, основанный на смешении идей, которые были направлены на получение плюсов, исходя не из самого способа мышления, а ради выгод, которые он давал. В этом не было никакого лицемерия, хотя это было похоже на него. Это была просто невероятная наивность, объединенная с естественной жестокостью теории. Англичане совершенно не осознавали этих вещей. Их козырной картой являлась их глупость, и в их глупости была заложена их самая тонкая проницательность.

Способность менять точку зрения, в зависимости от того, чьи преследуются цели - собственные или чужие, устойчивое намерение всегда преследовать только то, что будет полезным, в конечном счете вынудило англичан выработать свою собственную практическую логику. Ренессанс ввел макиавелизм в английское мышление. Макиавелли дал страстное определение отчаянной, почти безнадежной любви к отечеству. Практикующий англичанин должен был перво-наперво удостовериться, что средства находятся у него в руках для того, чтобы провести в жизнь свои доктрины. Когда возник вопрос: «Что является свободой?», Гоббс ответил: «Свобода – это власть». Это был голос практического политика, позитивиста, первого тори. Гоббс защищал Англию от опасностей века разума. Впредь английские мыслители могли благополучно баловаться либеральными мыслями. Когда вопрос возник: «Что является властью?» англичане, которые представляли из себя смесь либеральных моралистов и политических имморалистов, утешающе ответили: «Власть права». Без этой гарантии ни один либерал, возможно, не спал бы со спокойной совестью, а так он спал превосходно. Власть даже настолько права, что приоритетна по праву, без прекращения этого права быть правой. Следовательно, англичане свободно утверждали свое собственное право и топтали права других. Эта логика всегда была совершенно понятна любому английскому мыслителю. Правильно или неправильно: в конечном счете это всегда являлось вопросом благосостояния страны, для пользы которой ее подданные предусматривали политическую власть.

Если связь в этой цепи прерывалась, она восстанавливалась при помощи английского метода концентрации мысли на полезности. Утилитаризм стал английской национальной философией. Прогресс, который являлся любимой концепцией рационалистов, мог найти свое очевидное оправдание в полезности; и прогресс стал особенно ценным, когда он давал преимущества англичанам и доставлял неудобства иностранцам. С точки зрения полезности, любой оппортунизм может быть оправдан так же, как и отсутствие принципов. Не меньше достоинств английской партийной системы было оправдано тем фактом, что людям или группам разрешалось менять одну точку зрения на другую всякий раз, когда это казалось хоть на мгновение полезным или необходимым. Парламентаризм, к которому партийная система приспосабливала себя с помощью адаптации и никогда не проигрывала в Англии, кажется, был изобретен исключительно для того, чтобы сделать конституционно возможным загладить жесткие критерии либеральными двусмысленностями.

Английский либерализм в начале был очень чистым, честным и законопослушным. Английские вольнодумцы однажды подвели итоги самому духа Англии в формуле: Свобода, Правда и Здоровье! Идеи относительно равенства и братства никогда не возникли бы в Англии. Английский либерализм, однако, соответствовал этим трем лозунгам только в очень ограниченной степени. Практическое английское мышление было жестоким и безжалостным. Англия допустила много надругательств над свободами индивидуумов. Правду допускалась лишь до тех пор, пока общество не было брошено на произвол судьбы. Англия – это страна нищих, которая закрывает свои глаза на бедность и убожество, позволяя существовать этим порокам, пока они затрагивают лишь те слои населения, которые не составляют никакой опасности для государства. Английские либералы были доверчивыми и действовали из лучших побуждений, но они были дураками: детьми, которые любили взращивать иллюзии. Когда Бентам сформулировал свой утилитаризм, он искренне обманул себя в рассуждении, что личный интерес, если только он правильно понят, приведет к благосостоянию всех остальных. Определенная неряшливость проникает в мысли либералов: все хорошо, если это можно назвать «свободным» и дважды хорошо, если это можно назвать еще и «полезным». Бентам довольно точно проинтерпретировал психологию английского утилитаризма, когда он разъяснял обязанность, сознательность и бескорыстность, исходящими из личного интереса, и внедрил это учение в собственную доктрину, которая ставила своей целью «регулирующий эгоизм». Он следовал за эпикурейской тенденцией, которая всегда сосуществовала со стоической.

Эта философия формировала уверенность в себе, которая стала здравым достоинством целой нации. Каждый англичанин, ангажированный в политику, с почти садистским удовольствием занимался «регулированием» английских интересов во всем мире. Эта философия создавала ощущение власти и силы - холодной, спокойной и стойкой, считая это само собой разумеющимся. Эта власть была внимательна к собственным ограничениям, концентрировалась на пользе и применяла силу для защиты нации от несправедливостей и недостойной слабости.

Англичане не заметили, насколько серьезно они отдали себя столь исключительной преданности утилитаризму. Хотя определенное чувство справедливости среди них все еще сохранялось. Во время американской войны Бурк имел смелость выступить в парламенте в пользу американцев. Но Бурк был консерватором. Английское восприятие правосудия сохранилось лучше среди тори, чем среди либералов. Также следует добавить, что к сегодняшним английским либералам, которые осуждают Версальский мир, нельзя относиться серьезно до тех пор, пока они ограничиваются одними словами. Асквит трогательно и с сожалением заявил, что мир воцарился таким, каков он есть, и что его сторона вовремя не заняла позицию, исходя из которой они могли бы достичь иного результата. Но это либеральное красноречие не доказывает ничего, если нет еще и серьезных усилий, направленных на изменение результата вместо того, чтобы спокойно с ним соглашаться. Тем временем, в этой риторике содержатся эмоции и она признает преимущества.

Французский рационализм имел более глубокие корни. Он возник из рационализма средневековья и казуистской философии парижских схоластиков с их доктриной дуальной теологической и философской реальности. Как философия жизни он возник из Ренессанса. И пока французские скептики цеплялись за культурное изящество Монтэня и безвредности Рабле, французская мысль продолжала смещаться и делать свои собственные наблюдения относительно поверхностного уровня остроумия и мудрости. Однако, гуманизм вместе с этим, внес недоразумение, которое оказалось роковым во время Революции: достоинство человека слилось с правами человека! Немецкий, прусский рационализм впоследствии не имел никаких трудностей с тем, чтобы возвратиться к линии, которая ведет от Лютера к Канту и восстановить понимание обязанности в сознании человека.

Ренессанс пульсировал с энтузиазмом. Власть имущие жили во всей полноте и их политика была определена инстинктами, которым они давали волю. Макиавелли написал свой большой и безжалостный учебник. Он был преступником по причине явного патриотизма, человеком, полным амбиций к Италии, явно нелиберальный и бесстрашно честный. В этом месте человечество постигла усталость. Ренессанс показал человека в качестве микрокосма; век разума показал его как материю. Затем было сделано открытие, что человек не свободен, из чего последовал нелогичный вывод, что, поэтому он должен стать политически свободным. Еще было обнаружено, что этот несвободный человек делает все, что он делает из личного интереса. Вольтер заявил, что личный интерес «является средством для самосохранения», а дальше добавил: «он необходим, он дорог для нас, он приносит нам удовольствие, и мы должны стараться изо всех сил скрывать его». Либералы искренне повиновались этому последнему предписанию. Во всех случаях, когда либералы имели серьезные основания для того, чтобы скрывать определенные вещи, они находили убежище в принципе: «все понимать, все прощать».

Англичане интерпретировали достоинство человека как уверенность в своих силах. Французы как самодовольство. Ловкой комбинацией либеральных принципов англичане обеспечили себе благопристойные, конкретно измеряемые преимущества, и собрали урожай больший, чем могли бы собрать втихомолку. Более живые и более горячие французы не смогли проделать то же самое; но хотели бы тоже похвастаться этими достижениями. Французы должны были стать нацией и дать новые идеи для оправдания их исторической значимости. Их остроумие могло бы в этом помочь. Монтескье и Вольтер поэтому очень серьезно взялись за концепции английских рационалистов, и по их возвращению из Лондона они начали громогласно трубить на весь мир, чтобы показать, что Франция может быть центром дискуссий человечества, и весь люд мог бы обратиться лицом к Парижу.

В конце концов,  рационалисты пали жертвами своего же века разума. Аристократия и клир, суд и салоны, наконец, сам король стали жертвами. Эти круги, давно исчерпавшие весь тот восторг, который может дать жизнь, нашли для себя новые острые ощущения. Они обнаружили простого человека, и они отнеслись к ему лучше, чем к самим себе. Финансы страны ослабевали, ипоэтому они принялись за народную экономику. Их личное финансовое положение было шатким, поэтому они занялись спекуляциями. Они даже пренебрегали классикой для экономических исследований. Государство наблюдало за выполнением всех требований, которые предложили Вольтер и Монтескье: была введена свобода торговли зерном и предоставлена свобода прессе. Государственные классы были польщены, хотя они никогда не искали подобного обхождения и ничего не предпринимали для того, чтобы заслужить его. Благоразумие, конечно, никогда не вызывало большего опустошения где-либо, чем в рационалистических кругах Франции. Все, что они сделали, вернулось к ним самим. Они делали это, потому что это было либерально: от имени прав человека и идеала либерального государства. Позже этот идеал преобразовался в идеал революционного государства – и они преследовались, подвергались лишениям, истреблялись от рук того государственного класса, к которому они были ближе всех в своих специфических проповедях по правам человека.

Число аристократов, которые продолжали вести людей к прогрессивным мыслям - от герцога Ларошфуко до герцога Сен-Симона – является, фактически, незначительным. Огромное их количество занималось ересями и глупостями. При дворе преклонялись перед авторами писем, чиновники гордились местом ученого. Гордая аристократия Франции становилась женоподобной и глупой в истинном стиле рококо. Они бросили их благородные достоинства для того, чтобы стать деликатными, благовоспитанными и притворными. Это была аристократия, которая сбежала после позорного поражения при Росбахе и позже вела себя так же подло, как в Кобленце.

Франция, конечно, достигла того предела, после которого появилась необходимость в Революции для того, чтобы предоставить стране новых людей. Монтескье все еще был в состоянии говорить о предках нации, которая жила вне Рейна, хотя Вольтер цинично замечал, что французам невозможно выпрыгнуть из скромного галльского ярма. Сьейес заявил, что на потомков франксих завоевателей нужно начать охоту и загнать их назад в немецкие леса, откуда они и появились. Резкая критика Цезаря галльского характера теперь была полностью оправдана. Революция вновь осветила невозможность понять характер Галлии, ее переменчивость и тщеславие. И возникло новое национальное чувство: безжалостное и жестокое. Суверенный народ бежал по улицам и хватал каждого, кто не соглашался с их волей, «заставляя их быть свободнымми». «Народ не может ошибаться». Иронией истории явилось то, что первыми жертвами суверенного народа должны были стать жирондисты, либералы Революции, которые мечтали об установлении Республики Достоинства.

К семнадцати статьям, которые провозглашали права человека и гражданина, и были скопированы с американской конституции, в дополнение к странно проинтерпретированной «свободе» был добавлен новый пункт, который нельзя было понять превратно. Это пункт относительно неприкосновенности собственности. Это та концепция, от которой французы никогда не отказывались и которая никогда не могла устареть во Франции. Она не имела отношения как к унаследованному, так и приобретенному имуществу. Она была адресавана к собственности новых богачей, которые во имя священных слов свободы, равенства и братства разделили между собой богатство Франции. Безопасность этой собственности и была единственной заботой французского либерализма.

Французы никогда искренне не признавали этот пункт относительно имущества, поскольку англичане признали его полезность. Они никогда не развивали ни философию дивидендов, ни психологии рантье. Как нация они являлись воплощением самой мелочной жажды к владению имуществом, но они должны были нарядить ее в более благовидные формы. Некоторое время «достоинство» удовлетворяло их, но, наконец, они сделали выбор в пользу «свободы». В манифесте 1791 г. Кондорсет написал: «Французская нация навсегда отказывается от завоевательных войн: она никогда не будет использовать свою силу против привилегий другой нации; это - священная клятва, которая делает наше счастье счастьем других наций». Бутру и Бергсон употребляли подобные фразы в течение Мировой войны. Но Наполеон вместо свободы, равенства и братства, дал нации славу, la gloire. Он дал своим французам Европу и богатство других стран, и опьяненная нация следовала за ним: «народ не может ошибаться». Когда иллюзии улетучились, отрезвленная нация снова приветствовала своих Бурбонов.

Потом они приветствовали дом Орлеана и, наконец, Наполеонидов. Некоторое время казалось, будто буржуазные короли представляли именно ту монархию, которая была им нужна, эдакие доброжелательные человечки в круглых шляпах и под зонтиком le juste milieu, которые считали адвокатов и банкиров своими друзьями. Однако либерализм требовал, чтобы с ним считались. Политические сражения следующего десятилетия велись вокруг избирательного закона, который должен был обеспечить среднему классу право голосовать и быть избранным. Таким образом, либералы использовали годы реставрации для того, чтобы стабилизировать свою власть. После этого они спроектировали Июльскую Революцию, Февральскую Революцию и Третью Республику. Цель была одна и та же: обеспечить политическую власть для многократно увеличенного числа счастливцев из этого круга. Чтобы этого достичь, либералы соединились с клерикалами, а для этого они стали националистами. Они никогда не испытывали недостаток в ораторских способностях для того, чтобы завуалировать настоящие мотивы французской политики. Гамбетта, Буланже, Клемансо, все они использовали одну и ту же самую либеральную риторику, резонирующую с правосудием и свободой, в то же время скрывающую идею получения выгод. Пуанкаре использовал те же самые фразы: человек с пустым взглядом великого буржуа, который спровоцировал военный конфликт, сбежал от его опасностей в Бордо, и впоследствии ходил с невозмутимым видом. Он использовал эти фразы, зная, что лжет. Но цель оправдывает средства, и идеалы служат средствами для цели.

Артур Меллер ван ден Брук

Фрагмент книги "Третья Империя" (Das Dritte Reich), 1923 г.

Перевод: Леонид Савин