Завершение Нового Университета

Сегодняшняя лекция является завершающей абсолютно все. Это последняя лекция Нового Университета, он сворачивает свою деятельность на этой лекции. Это последняя лекция, которая имеет отношение к циклу хайдеггерианских лекций, и это завершающая лекция цикла постфилософии, который я читал в МГУ. По сути дела, это тотальное метафизическое резюме.

Археомодерн как эвристический термин

Сегодня мы осмысляем археомодерн. С одной стороны, вы, наверное, не слышали этого термина, потому что его не существует. Это правильно. Даже если у вас есть какие-то ассоциации, у меня есть предложение временно их отложить. Есть два похожих термина, которые сразу остаются за пределом нашей лекции, это археоавангард, который придумал Гиренок и археофутуризм, который придумал Гийом Фай. Оба термина расплывчатые, но к нашему дискурсу не имеют ни малейшего отношения.

Археомодерн – это явление, которое, на мой взгляд, должно встать в центре современного философского исторического политологического дискурса. Археомодерн – это главное, что вообще у нас есть. Сейчас мы будем говорить о самом и самом главном, но будем говорить, заходя немножко издалека, а не сразу в лоб.

Хочу сказать о появлении термина «археомодерн». В определенный момент, размышляя над тематикой смены трех парадигм, парадигмы премодерна, модерна и постмодерна, я пришел к выводу, что существует какой-то зазор между тем, что мы имеем в России сегодня, и что очень напоминает западный постмодерн или общемировой. Этот зазор я стал внимательно осмыслять, потому что концы с концами не сходились. В разных конструкциях смены парадигм от премодерна и традиционного общества к модерну, от модерна к постмодерну все четко и ясно, все это остается действительным и важнейшим инструментом нашего анализа, то есть, парадигмальный метод.

Но в России что-то не сходилось. Когда мы смотрим на то, что происходит в нашей жизни, то это, действительно, очень напоминает постмодерн: Тарантино, Единая Россия – это из одного сегмента, то есть, идет такое откровенное, хихикающее и ухмыляющееся «не то», которое нам впаривают именно в качестве «копии без оригинала», и никто даже не делает серьезного вида. Мир симулякров – симулякров молодежных движений, симулякров идей, симулякров дебатов, симулякров СМИ, симулякров экономических процессов. С одной стороны, все это - верный признак постмодерна, но никто из вас и мы все не можем понять, что такое постмодерн. Несмотря на то, что все вокруг нас очень похоже на постмодерн, с другой стороны, это не может быть постмодерном. Осмысление того, в чем здесь дело, почему то, что вокруг нас, похоже на постмодерн и не может быть постмодерном, привело меня к необходимости введения такого понятия, как археомодерн.

Археомодерн как парадигмальная аномалия

На самом деле, археомодерн – это не новая парадигма, это не нечто новое, добавляющееся к премодерну, модерну и постмодерну, но это нечто, что – как понятие и как концепт – родилось из осмысления несоответствия российской современной условно постмодернистической действительности канонам постмодерна. Очень важно, что парадигма постмодерна, которую мы довольно подробно с вами рассматривали в курсе «постфилософии», на самом деле, следует за модерном. Обратите внимание на слово за. За модерном на трех уровнях: логически – это понятно, исторически, то есть, это соответствует историческому процессу, и парадигмально. Иными словами, постмодерн как парадигма, начинает вырисовываться и давать о себе знать в состоянии, когда модерн худо-бедно состоялся. То есть, нельзя представить себе приход постмодерна в общество, где не было модерна. Постмодерн туда, где не было модерна, придти не может. Постмодерн обязательно следует за модерном, он не может с ним сосуществовать или ему предшествовать.

Собственно говоря, основная задача постмодерна, если мы посмотрим его философскую, политическую, социальную программу, это доделать за модерн то, что модерн не доделал, то есть постмодерн в этом вопросе с модерном солидарен, он говорит «да» модерну, но он говорит: «ничтоже бо соверши модерн». Так сказал Святой апостол Павел о законе, когда он определял новые параметры существования мира в эпоху благодати: «Ничтоже бо соверши Закон». То есть, закон был хорош, но он путь к обожению не открывал, и патриархи, даже праведники ветхозаветные, сидели по нашей православной традиции в аду, ожидая прихода Спасителя, на что даже рассчитывать не могли, просто сидели в той части ада, где было неплохо, честно говоря, но в аду. Точно так же постмодерн начинается там, где носители этого модерна отдают себе отчет, что «ничтоже бо соверши модерн», что начав свою программу, он не смог до конца осуществить своих намерений, не смог их воплотить. Иными словами, постмодернисты утверждают, что в модерне слишком много премодерна, и основная критика модерна со стороны постмодерна – это обнаружение в модерне архаических черт.

Модерн как инсталляция субъекта

Теперь мы должны объяснить, в чем же суть модерна, и я начинаю понимать, откуда происходят многие сбои в восприятии слова модернизация, модерн, с которыми приходится сталкиваться. Мы говорим, что модерн - это стиральная машина, хорошие дороги, дорогие европейские костюмы, битые морды, гламур, качественный макияж, т. е. совокупность технических вещей, которые не являются ни сутью модерна, ни даже общеобязательными свойствами. Это лишь эпифеноменологические проявления, которые могут быть, а могут и не быть. Мы можем представить себе общество, где есть галстуки, бритые морды, машины и стиральные машины, но это не будет обществом модерна. Это принципиальный вопрос.

Что же тогда модерн? Модерн – это понятие, которое связано с появлением субъекта. Там, где есть субъект в его классическом картезианском понимании, там есть модерн. А там, где субъекта нет, там и модерна нет.

Что мы понимаем под субъектом? Под субъектом мы понимаем классическое определение западноевропейской философии – это волевое рациональное начало. Там, где есть рассудок, и там, где есть воля, там на перекрестии линии воли с линией рассудка обретается субъект, кантианский ли, картезианский ли, фихтеанский ли – не важно, главное, что субъект. Вот он-то и есть модерн.

Там, где появляется субъект как рационально-волевое начало – кстати, еще не ясно, индивидуальное или коллективное – где появляется философский субъект, наделенный рассудком и волей, там начинается модерн.

Постмодерн опирается в своих конструкциях на этого субъекта, и несмотря на то, что постмодернисты осуществляют фундаментальные головокружительные кульбиты с этим субъектом – с его свойствами, с его волей, с его разумом – волю (ницшеанскую волю к власти или моральный категорический императив Канта) сводя постепенно к машине желаний у Делеза и Гваттари, как бы они не членили его рациональность от индивидуальной до дивидуальной, как бы они не говорили о смерти субъекта и смерти автора, как Барт или Бернар-Анри Леви, они продолжают иметь дело с субъектом и дальше, отталкиваясь от него, выстраивая на нем свои потрясающие наше дурацкое воображение конструкции.

В России нет субъекта

Но тут возникает следующее соображение: чтобы иметь дело с субъектом, чтобы утверждать о его смерти, чтобы его делить на дивидуальность или присваивать субъектные свойства дивидуальным проявлениям, для того, чтобы говорить о машине желаний или ризоматическом посттеле, для этого надо предварительно иметь нечто, с чем можно все это проделывать – а это, оказывается, не такая простая вещь. Более того, это именно то, чего у нас нету и возможно, никогда не было: разума, помноженного на волю, у нас нет субъекта. Без этого, дискурс о постмодерне пролетает абсолютно мимо той базы, на которой он должен, пусть и отрицательным образом, основываться. То есть, о постмодерне в обществе, в котором не наличествует основное свойство модерна - субъект как рационально-волевое начало, говорить невозможно. И отрицание, и утверждение, и развитие дискурса о субъекте в любом направлении будет совершенно обманчивы. Нам будет лишь казаться, что мы что-то понимаем, но мы не будем понимать ничего; не потому, что мы глупы, а потому, что у нас отсутствует референциальная база, так как у нас нет субъекта.

Entzauberung как генезис субъекта

Как в модерне появился субъект, который стал его основой? Знаете, что такое современное общество, современный мир, современное? Это то, где есть этот субъект, а все остальное не является модерном в чистом виде. Там, где есть субъект, там есть модерн, там, где субъекта нет, модерна в чистом виде нет, и постмодерна, соответственно, быть не может.

Субъект в западноевропейской философии возник как результат расколдовывания мира. То есть, это некое следствие освобождения мира от сакрально-мифологического начала, светового измерения. Субъект, картезианский субъект, «cogito ergo sum», возник тогда, когда начался процесс систематического картезианского сомнения. «Сомневаясь во всем», западноевропейское человечество поняло, что в одной только вещи мы сомневаться не можем. Эта вещь называется субъект и обладает двумя свойствами: рассудком и волей. Вот это и есть признак модерна. Где и когда этот субъект появляется, там есть модернизация, и модернизация есть инсталляция этого субъекта в данной конкретной среде. Вот что такое модернизация. Со стиральной машиной или без нее, как правило, с машиной, иногда, возможно, без, иногда бывает машина без субъекта. Теоретически можно представить себе субъекта без стиральной машины, субъекта с бородой, без галстука, но если есть субъектность (рассудок и воля), то это будет модерн. В некоторых сектах, в ваххабитах или протестантах (у наших старообрядцев) есть субъект, но нет технологической атрибутики модернизма. Но и без атрибутов это будет общество модерна. А там, где есть стиральные машина, но нет субъекта, там-то мы и подходим к понятию археомодерн.

Для того, чтобы описать такую ситуацию, когда парадигма модерна, логически следуя за парадигмой премодерна, не учреждается по-настоящему и не становится доминирующей, преобладающей, потребовалось введение нового термина. Так возникла догадка о археомодерне. Это не какая-то новая парадигма, это особая ситуация, когда вместо диахронического перехода от парадигмы премодерна к модерну мы имеем дело с синхроническим наложением (с суперпозицией) парадигмы модерна на парадигму премодерна. Вот что это такое.

В поисках Юкста

В одном русском тексте, в переводе Делеза и Гваттари «Антиэдип» какие-то леваки, которые лет пятнадцать назад нас смели упрекать в том, что дискурс неоконсерваторов не достаточно европейский, ввели такое интересное словосочетание как «позиция Юкста». Я до сих пор убежден, что «позиция Юкста» – это какая-то очень заманчивая и ревелятивная вещь. На самом деле, эти придурки так перевели обычное французское слово juxtaposition, т. е. «суперпозиция», то есть «наложение одного на другое». Вот эта «позиция Юкста» – не просто очень удачный термин для наложения одного непереваренного на другое неотрефлексированное, но и идеально подходит для описания сущности археомодерна. Потому что это и есть кривое и неосознаваемое наложение двух взаимоисключающих конфликтующих матриц, двух парадигм – модерна на архаизм (на премодерн). Но обратите внимание, как здесь работает специфически русская талантливая находчивость, когда, не зная слова «juxtaposition» (или поленившись заглянуть в словарь), не долго думая, переводчики посчитали, что это «juxta», наверное, фамилия. Юкст, скорее всего теоретик структурной лингвистики. С простой и незамысловатой фамилией – Юкст.

История с «juxtaposition» не только точно описывает, что такое наложение парадигмы модерна на парадигму премодерна, но еще и показывает, как работает сознание археомодерна (в данном случае русского переводчика). Археомодерн берет слово «juxtaposition» как нечто цельное (холистское) и интуитивно понятное. А если есть какое-то логическое несоответствие, то на помощь приходит никому не известный доселе Юкст. С точки зрения модерна (переводчика как субъекта), слово «juxtaposition» состоит из двух частей: из приставки «juxta», что означает на, сверх, сквозь, и корня «position», от французского «poser», латинского «ponere» , «класть», что означает «позиция», «положение». Если субъект модерна не знает ни слова «position» или приставки «juxta», он лезет в словарь, если он не лезет в словарь или у него нет словаря, то он честно признается: «я не знаю, с чем я имею дело», «темное место». А вот что делает переводчик археомодерна, он говорит: «Ага, понятно, это Юкст!» И вместо того, чтобы спросить «Маш, а ты знаешь, кто такой Юкст?», археомодернист говорит в сердце своем: «Да это и так всем понятно, буду спрашивать, еще идиотом посчитают…» То есть, «Юкст» появляется не из дискурса модерна. Эти люди еще «Антиэдипа» переводят! Представляете? Вы представляете, как все в целом переведено, если споткнулись не просто на простейшей идее – на простейшем слове… Какова вообще ценность перевода постмодернистских текстов… «Антиэдип» - это классика постмодерна – и если русский перевод начинается с этого замечательного Юкста. Так действует археомодерн.

И это не специально, это не панк, это не юмор, это просто само написало, а потом само прочитало, само издало, а потом само выучило. На каком-то этапе, Юкст получает самостоятельное автономное существование. Возможно это в модерне? Нет, потому что наделен волей и разумом, он может лгать, он может придумать Юкста, но это работа воли и разума, а так, чтобы Юкст появился сам – это уже не субъект, здесь работают другие колеса. Здесь в дело вступает глубинная архаика, которая искренне не понимает вообще самого существования модерна. То есть это архаика, которая, даже оперируя модерном и постмодерном, принципиально не удосуживается верифицировать в сфере рациональных методологий и волевых практик ни одно из своих высказываний.

Археомодерн как сбой

Археомодерн можно определить как наложение, суперпозицию, юкстапозицию двух парадигм – модерна и премодерна – без их концептуального соотнесения, то есть, без выстраивания между ними внятного логического переходника, некого модуля.

Дело в том, что человек модерна – это не человек традиции, и поэтому человек модерна определяет себя и действует в определенной системе заведомых подразумеваний. Система этих заведомых подразумеваний, без которых нет человека модерна, жестко соответствует системе, построенной на отрицании системы премодерна. То есть, модернизация и появление субъекта принципиально связаны с расколдовыванием мира. Субъект рождается из расколдовывания мира, он является результатом свершившегося расколдовывания мира. До того, когда расколдовывание мира не свершилось, субъекта в этом понимании, как фундаментального носителя рационально-волевых стратегий не существует.

Все в русском сознании противится подобного рода определениям: «Как же? У нас и мир околдован и мыслим мы, и субъекты мы, и воля у нас есть!..» Вот это как раз и означает, что «без концептуального соотнесения». Если модерн есть, то он осознает себя как модерн и как не премодерн. Не бывает одновременно расколдовывания и заколдовывания. Существует либо расколдовывание, и продуктом его является субъект и модерн, либо нерасколдовывание, и продуктом его является несубъект и немодерн (архаика).

Философы подозрения

Размышляя об археомодерне и помещая его в центр философского внимания как предмет осмысления, исследования, то есть, тематизировав и проблематизировав археомодерн, я пришел заново к «философам подозрения». Рикёр, недавно перечитанный заново, навел меня на следующие мысли о том, как все это соотносится с «философами подозрения». Философы подозрения привлекаются здесь для того, чтобы яснее понять, где модерн действителен, и где модерн недействителен, где он представляет собой эту аномальную суперпозицию, которая не согласовывается, не выстраивается корректно с предшествующей парадигмой архаики и премодерна.

Обычно упоминают трех «философов подозрения» – Маркса, Фрейда и Ницше. В структуралистской интерпретации их миссия сводится к переосмыслению баланса рефлексивного и иррефлексивного внутри субъекта. Мы помним, что начиная с Декарта (создателя или по меньшей мере первооткрывателя субъекта) чувства включаются в рациональную сферу, то есть в сфере рассудочности существует много разных этажей. Помимо, собственно рационально-дискурсивного этажа (где сознание актуально), существуют еще темные иррефлексивные стороны (где сознание потенциально). Вначале они считались акцедентальными и до определенного момента, казалось, что самое интересное находится в рефлексирующем рассудке, а все остальное нерациональное или недорациональное, не имеет большого значения – как своего рода фон, шумы. Это и рассматривалось как следы «недопереваренного премодерна», «недопереваренной архаики». Получилась, что рассудок, субъект инерциально аффектирован по своему происхождению, по своей генеалогии архаикой.

До «философов подозрения», считали, что это не принципиально, главные процессы идут в области рассудка, там протекают основные процессы осмысления, модернизации, и человек шагает бодро и весело в своем субъектном направлении в сторону модерна. Но вот, «философы подозрения» сказали: «Друзья, мы фундаментально недооценили иррефлексивной стороны субъекта, она не просто атавизм архаических предрассудков, смутные шевеления желаний… Эта сторона настолько мощна, что сплошь и рядом подчиняет себе рассудок, делает его выражением скрытых и неосознанных сил и закономерностей, так что, сплошь и рядом то, что мы считаем рациональным объяснением и рациональными системами, является выражением или искажением тщательно скрытого от света рефлексии базиса». По Марксу это производственные отношения, то есть вся философия, вся идеология по Марксу есть ложное сознание, которое вуалирует реальность хозяйственных циклов. По Ницше существует только воля к власти, а все остальное – надстройки, по Фрейду существует только бессознательное и его импульсы. Функционирование бессознательного Фрейд назвал «работой сновидений», которая ведется на этой иррефлексивной стороне субъекта и в значительной мере предопределяет его общую стратегию. Иными словами, в актуальном рассудке содержится лишь малая часть потенциального рассудка, этой иррефлексивной стороны, которую по-разному стали оценивали и описывали разные «философы подозрения».

Структура как обобщение иррефлексивного в субъекте

В структурализме, в конечном итоге, эти школы почти сошлись воедино. Тогда была предпринята попытка создать на основании «философов подозрения» (марксизма, психоанализа и ницшеанства), а также структурной лингвистики Фердинанда де Соссюра, обобщающее описание сферы иррефлексивного в субъекте. Со стороны этнологии это проделал Клод Леви-Стросс, со стороны психоанализа Лакан, со стороны философии Барт, Фуко, Бодрийяр, Деррида, Делез и т. д. Так появилась философия структурализма. Для обобщенной иррефлексивной стороны субъекта было найдено новое, важнейшее для нас слово «структура».

Итак, структура есть обобщенное, осмысленное, изученное более или менее содержание иррефлексивной стороны субъекта. По Фрейду это бессознательная сфера, по Марксу это экономическая подоплека культуры и общества, по Ницше – воля к власти как основной и базовый инстинкт жизни, который и подвергается различным трансформациям в ходе подъема к рассудочной деятельности. Таким образом, у нас появляется новое самостоятельное понятие иррефлексивного в субъекте – структура.

Керигма

Здесь для того, чтобы выстроить ясную методологически конструкцию для анализа археомодерна, можно обратиться к Рудольфу Бультману, протестантскому теологу, который ввел очень важный термин для нашего анализа – «керигма». По-гречески это означает «провозглашение». В богословской традиции термин «керигматизация» сближается с термином «евангелизация» и обозначает обучение неофитов началам христианского вероучения, основам христианской догматики. Бультман толкует «керигму» по своему, понимая под ней «христианское учение минус мифология». По его мнению в христианстве есть рациональная рассудочная часть (собственно керигма) и огромное напластование иррациональных элементов, которые проникли из дохристианских языческих традиций, мистицизма (иудейского или эллинского) и т.д. Все иррациональное он включает в понятие мифологии. Мифология – это структура, которая, конечно, проникает в любую традицию и играет в ней огромную, чаще всего решающую роль.

Христианская традиция в ее исторической форме – например, русское православие – включает в себя множество «мифологических» элементов. Это и предания, «Жития святых», легенды и чудеса, повести о местночтимых святых, множество обычаев, обрядов и даже предрассудков, которые окутывают собственно догматическое богословское содержание традиции. При этом большинство воспринимает такое христианство как нечто целое и нерасчленимое, керигматические элементы неразрывно переплетены с мифологическими. И как правило, никакой сознательной богословской работы по вычленению из этой совокупности бесконечных данных строго керигматического содержания (то есть, чистого богословия, догматического богословия в его чистом виде – с рациональными утверждениями, с представлениями о тождестве и нетождестве, о различиях, о формах различий) не ведется. Вся керигматическая сторона, которая составляет основу богословия или просто тождественна богословию, растворена в огромном количестве мифологий, сказок, пересудов, эмоций, историй, преданий и различного рода комментариев, подчас довольно далеких от ясно рациональности основных вероучительных догматов.

У Бультмана высказывается – типично протестантская – то есть еретическая с точки зрения православия – идея, что подавляющее большинство материалов христианской традиции следует отбросить «как несоответствующее изначальному учению Христа». В духе арианства и даже эвионитских ересей первых веков христианства Бультман утверждает, что личность самого Христа в изначальной чисто керигматической версии христианства была «незначительной», а ее основу составляли хилиастические идеи ожидания Царства Божия и строго монотеистическая фигура Бога-Отца. У Бультмана от христианства вообще ничего не остается, как и у многих протестантов, что в принципе естественно. Нам, однако, важно не то, как сам Бультман толкует керигму (он это делает в духе протестантского узкого рационализма), но то, что он предлагает термин, который становится ключевым для понимания процесса модернизации и для объяснения ее сбоя в археомодерне.

Работа «христианских сновидений»

Керигма – это второй термин, который нам чрезвычайно важен для анализа археомодерна. Керигмой в расширенном структуралистском смысле можно назвать то, что противостоит структуре, то есть, рациональное содержание субъекта. Рефлексивная сторона субъекта – это керигма, а иррефлексивная сторона – это структура. Между ними в разных культурах, в разных обществах, в разных дискурсах существуют различные отношения.

Нас интересует в первую очередь само разделение сферы субъекта на керигму (рациональное) и структуру (иррациональное).

Как керигма связана с модернизацией, мы увидим чуть позже, пока же обратим внимание на то, что керигматический уровень может существовать и в премодерне – в традиционном обществе, премодерне. Вот в христианстве есть структура (работа «христианских сновидений»): существуют чудеса, бесы, черти, предания, легенды, волшебные истории, бесконечное количество разнообразных апокрифических полу-предрассудков, какие-то из них вытекают из церковного учения, какие-то совершенно не вытекают и вообще к нему не относятся. Работа «христианских сновидений» (структуры) настолько активна и мощна, настолько аффектирует керигму, что ее подчас очень трудно выявить. Но она обязательно есть.

Археомодерн как аномальное коэкзистирование керигмы и структуры

Теперь снова обратимся к археомодерну и определим его в структуралистских терминах. Археомодерн есть сосуществование (коэкзистирование) керигмы и структуры в конфликтном и неупорядоченном состоянии.

Обратите внимание, конфликт здесь иного порядка, нежели конфликт между парадигмами, потому что парадигма модерна приходит в мир традиции как парадигма «next» (фамилия «Сорос» по-венгерски означает «next»). Она приходит как «next» после Традиции, за ней, вместо нее, на смену ей, помимо не, против нее, как преодоление ее, и начинает свой конфликтный диалог с традиционным обществом, начинает его расколдовывание. А состоявшийся модерн сам является результатом этого расколдовывания.

Здесь сложно сказать, что первично (расколдовывание или расколдованность). В любом случае вторая парадигма (модерна) строится на отрицании первой парадигмы (премодерна). Керигма изгоняет структуру.

В археомодерне все происходит иначе, эти две парадигмы не вытесняют друг друга, но накладываются друг на друга, то есть керигма не изгоняет структуру.

Наступление керигмы как предпосылка модернизации

Многие думают, что модерн – это сразу атеизм. Ничего подобного. Модерн – это вначале протестантизм, потом керигматический протестантизм, критика текста, потом деизм Декарта, Лейбница, Ньютона, Спинозы, и уж потом Лаплас, Тюрго, Фейербах и «Бог умер» Ницше. Это чрезвычайно важно. Советские философы в прежние времена учили, будто Декарт специально, зная, что Бога нет, писал, что он якобы есть, чтобы его не забрали в тюрьму. Это чушь. Декарт писал все так, как он честно думал, и он был абсолютно убежден в существовании Бога. Более того, Бог и являлся одним из центров его керигматической мысли, но это был радикально иной Бог, нежели Бог Средневековья. Это был Бог автономной керигмы, керигматический Бог рационально-волевого дискурса, который сохраняется и у Канта, и вообще в западноевропейской философии. Это «Бог философов», рожденный субъектом в его рационально-волевом дискурсе.

Здесь начинается самое интересное. Когда модерн наступает как модерн, он ставит перед собой первую задачу – отменить структуру, потому что структура – это и есть архаика в чистом виде, и заменить ее керигмой, еще пока не важно, чтобы эта керигма была нехристианской и антихристианской, атеистической, ультрарационалистической или, скажем, кантианской. Керигма может быть и христианской. Это самое важное, модерн есть там, где керигма побеждает структуру, даже христианская керигма.

Изначально в парадигме модерна речь шла не о том, чтобы привести к той керигме, к той автономной атеистической рациональности, как это случится позже по мере развития научной картины мира Нового времени.

Первыми «модернистами» были богословы, выступавшие за чистоту вероучения против «народных предрассудков». Это уже первая заря модерна. Как только у нас стали наши дорогие боголюбцы разгонять скоморохов, носителей чистого сновидения, они приблизили модернизацию в России – раскол и Петра. Это был путь к расколдовыванию мира. Когда тронули жалкого и беспомощного скомороха, офеню, то задели живой нерв русской структуры. Генон писал, что как только в Западной Европе отменили шутовские процессии, «сатурналии», «дни дураков», когда на ослах псевдо-Папа въезжал задом наперед в храмы, то началась реальная модернизация и произошел конец сакрального католичества. Структура перешла к колдунам и сатанистам, которых стали отчаянно ловить и пытать. И тут уже и до Декарта с его «cogito» было рукой подать.

Когда даже богословская христианская керигма говорит, что для этих предрассудков, для «работы сновидений», для структуры нет места, с этого начинается процесс модернизации. Даже не важно, какая это керигма наступает, важно, что это именно керигма, а не структура.

Керигма наступает в модерне в соответствии с формальными правилами

Мы бегло посмотрели, что такое керигма, как она бьется со структурой, и как она побеждает в модерне. Теперь несколько уточнений к описанию этого процесса.

На заре Нового времени западноевропейская керигма ставит перед собой формальную программную задачу: осветить с помощью «света разума» все неразумное, избавиться от «предрассудков» и «пережитков», то есть начинается осознанное и систематическое наступление на структуру. Сама керигма как таковая постоянно подвергается саморефлексии, вычленяющей из нее то, что является максимально «разумным». Таким образом, инсталлируется субъект.

Структура (точнее, ее выражения в средневеково-архаических формах), против которой керигма борется, находится в этом случае на том же самом уровне, что и керигма: она постоянно подвергается осмыслению, тщательно наблюдается и систематически опровергается. Еще точнее: декомпозиции и критике подвергается не сама структура, но ее формализация в виде идей, социальных организаций, политических институтов, религиозных практик. В каком-то смысле чистая керигма (основанная на систематической саморефлексии и вычленении субъекта) противостоит здесь нечистой керигме, существенно аффектированной влияниями структуры (бессубъектной и иррефлексивной).

Столкновение модерна и традиционного общества в такой ситуации строго формализовано. Керигма модерна постулирует расширение демократии. Традиционное общество продолжает по инерции быть монархическим. Модерн стремится сделать религию делом индивидуальным. Традиция тяготеет к тому, чтобы рассматривать ее как общеобязательный – тотальный – институт. Модерн выдвигает тезис государств-наций. Традиция продолжает ориентироваться на «христианскую империю». Между «новым» и «старым» начинается формальное противостояние. Причем инициатива исходит от модерна, который претендует на универсальность своей керигматики, подтверждаемой (в их глазах и в целях пропаганды) указанием на рефлексивную и саморефлексивную природу собственной керигмы. Модерн стремится сделать так, чтобы в пределе осталась только одна керигма – «царство разума», которая станет продуктом самоочищения от последних следов структуры (и останков «несовершенных», слишком «иррефлексивных» керигм прошлого).

Эта битва модерна против премодерна в Европе Нового времени ведется по всем правилам дуэли. Демократ, видя монархиста, критикует его, а если понадобится, то и убивает его. Защищаясь тоже делает и монархист.

Это борьба и одновременно прямой диалог, открытый диалог керигмы и структуры.

Кто победит в каждом конкретном случае, это всякий раз решается по-разному, но в общем русле западноевропейской истории керигма все время одерживает принципиальные победы, хотя периодически структура пытается взять реванш и произвести реставрацию.

Основной процесс развертывается на уровни прямых идеологических деклараций: представитель старой христианской керигмы (с опорой на «народные структуры») отстаивает веру и церковь, атеист ему возражает, что «Бога нет», на этом уровне они и беседуют (иногда в кровавой форме).

Так происходит на всем протяжении эпохи модерна: борьба керигмы со структурой облечена в формальное противостояние консолидированной рефлексирующей керигмы модерна с остатками прежней средневеково-католической, сословно-монархической керигмы, через которую дает о себе знать европейская структура.

Постмодерн как триумф керигмы

Но на определенном этапе модерну и его керигме удается одержать решающее превосходство в этой борьбе. Консервативные идеи, институты и политические системы окончательно отступают. Это происходит в ХХ веке после Второй мировой войны, когда «мировой демократии» удается необратимо сломить последние вспышки сознательного и «керигматически» оформленного отчаянного европейского консерватизма.

Параллельно закреплению формальной победы над противником, керигма модерна переносит свое внимание на более тщательный и доскональный самоанализ. Победив противника вовне, она начинает более пристально заниматься тем, что происходит у нее внутри.

Тут-то и начинается философия подозрения. Обобщенный смысл послания этой философии состоит в следующем: керигма модерна действовала во имя разума в своей борьбе с откровенно «иррациональными» системами (теизмом, монархией, империей, сословностью и т.д.), но в этой борьбе мы проглядели, что «разум», стоявший в центре этой борьбы, сам основан на иррациональных, неотрефлексированных мотивах; одним словом, внутри самого модерна скрываются тайные пласты неотрефлексированной архаики – внутри, а не только вовне!

Вы думаете, что это «откат к иррационализму», как считали сумасшедшие советские преподаватели истмата? Неправильно! Это, наоборот, повышение градуса рационализма и субъектности! Тот момент, когда субъект модерна может осознать, что он слишком еще заражен архаикой внутри себя, что слишком сильна в нём работа сновидений, - это и есть высший переломный момент победы настоящего модерна, который справляется со всеми формальными (внешними, институционализированными) противниками, и начинает заниматься с внутренними (более законспирированными).

Уже нет формальных монархистов, их истребили. И тогда победившие во всем мире демократы задаются вопросом: «А мы сами, демократы, так ли уж мы демократичны? Нет ли в нас самих слишком много от монархизма, тоталитаризма, репрессивности прежних эпох? Не есть ли сам принцип индивидуума, гуманизма и центральности человека с его рассудочностью, в свою очередь, насилием над более гибкими реальностями – телесными импульсами, нечеловеческими видами живых существ, окружающей средой, желаниями?..»

Это и есть фаза постмодерна. Постмодерн это такое состояние, когда керигма модерна поворачивается лицом вовнутрь и начинает вычищать Авгиевы конюшни собственного подсознания, выводить его содержание на свет аналитического рассудка, уточняя и проясняя тем самым механизмы действия самого рассудка, освобождая рациональность (керигму) от всего того, что в ней еще по инерции оставалось от иррационального.

Постмодерн рождается не из желания утвердить и укрепить эти иррефлексивные стороны в субъекте, а из желания излечить субъект от этих иррефлексивных сторон.

Фрейдизм как терапия субъекта

Поэтому постмодерн так тесно сопряжен и с фрейдизмом, и с фрейдистской терапевтической практикой. Фрейд говорит: «все больны, здоровья нет, но надо идти к выздоровлению; надо погружаться через систему психоаналитических консультаций в бессознательное, и постепенно разгонять туман «работы сновидений», открыто с ней взаимодействовать, спускаться в нее сознанием, трезво оценивать как это сознание черпает свое содержание из подсознательных импульсов и постепенно вычищать субъект от его иррефлексивных сторон. Это и есть труднодостижимая (если вообще достижимая) норма по Фрейду: субъект полностью осознающий организацию и механизмы собственного подсознания. Ученик Фрейда Юнг называл аналогичный процесс «индивидуацией» – переводом архетипов «коллективного бессознательного» на уровень индивидуального рассудка.

Марксистская керигма

Сходная идея у Маркса описывается в терминах баланса производительных сил и производственных отношений.

Этот баланс предопределяет фундаментальные механизмы функционирования базиса, которые лежат в основе общества. Но процессы, протекающие на этом уровне в обычном случае скрыты от человеческой рациональности и выражаются опосредованно – через «идеологии» (как формы «ложного мышления»). Поэтому философские системы и политические режимы Нового времени практически всегда оперируют с ложными объектами и ложными методологиями – они призваны скрыть некоторые фундаментальные факты несправедливости и эксплуатации, лежащие в основе экономической структуры.

И хотя буржуазные режимы (политический модерн) более совершенны, нежели рабовладельческие и феодальные, но вместе с тем, их стратегическая ложь тоньше. Маркс предлагает дать бой рациональности модерна (которую он определяет через классовый подход как буржуазную рациональность), спустившись к осознанию базиса и выстроив через это осознание новую керигму – на сей раз революционную и пролетарскую, коммунистическую.

Фрейдо-марксисты объединили оба эти подхода, посчитав, что Маркс и Фрейд описывают одно и то же явление – структуру! – с разных точек зрения, подвергая (также с разных точек зрения) критике керигму модерна (буржуазную политическую систему и рациональность, не подвергшуюся психоаналитической практике).

Ницше: жизнь как структура

Философия Ницше типологически может быть типологически расшифрована в таком же ключе. Ницше считает, что современность представляет собой доминацию «ложных ценностей», которые обнаруживают свое «нигилистическое» содержание. Европейский разум породил теологическую керигму, которая на глазах рассыпается. («Бог умер»). Атеизм и рационализм (модерн) для Ницше лишь обнажают фундаментальный кризис человеческого рассудка как такового, кризис субъекта.

Отчаянно ища то, на что можно было бы опереться в таких условиях, Ницше открывает такие явления как «воля к власти» и «жизнь». Это ницшеанское понимание структуры. Он считает, что европейская культура основана на формальном отрицании жизни и воли к власти, но вместе с тем, полностью – хотя и слепо – управляется этой волей.

Ницше предлагает спуститься к этой реальности «жизни», чтобы выстроить на ее основании нового субъекта – очищенного от худосочной керигмы абстрактных условностей (морали).

Нормативом такого субъекта, сказавшего базису (структуре) «да», у Ницше выступает сверхчеловек, прямое воплощение воли к власти – осознанной и переведенной в статус отрефлексированной стратегии субъекта. Сверхчеловек строит свою керигму на прямом отражении витальной структуры.

Такое толкование Ницше объясняет, почему он занял центральное место в философии структуралистов, которые и составляли ядро западного фрейдо-марксизма.

Однако философия Ницше настолько сложна и многосмысленна, что ее можно толковать и иначе.

Керигматичность постмодерна: финальный экзорцизм структуры

Носители модерна замечают, что структура все еще очень сильна даже в модерне, то есть, модерн не достаточен, и начинают его критиковать тогда, когда модерн по-настоящему победил, это признак его глубочайшей победы, а не поражения, не отката, не шага назад. Именно поэтому постмодерн, который вырастает из структурализма и из философии подозрения, и есть следующая парадигма, которая идет после модерна, фундаментально, логически, парадигмально и исторически после.

Сам модерн осознается рефлексируется в данном случае самими собой как недомодерн, как недостаточно модерн. И на смену ему приходит постмодерн – такой модерн, который, действительно, модерн настоящий, так как в нем структура корректно осознана, отрефлексирована, выведена на поверхность и соответственно упразднена как структура, переведена в керигму.

Эта идея экзорцизма структуры составляет суть программы постмодернизма.

Собственно говоря, что делает в индивидуальном порядке психоаналитик со своими клиентами, когда говорит: «Вы думаете, что у вас неприятности на работе и поэтому вы нервничаете? Нет, вас мама слишком сильно тискала в детстве, вы этого не можете забыть, и поэтому у вас все из рук падает. А-а-а… Вам снятся заячьи уши? Понятно, вы больны латентным гомосексуализмом. Почему? Это очевидно, как божий день, вспомните, кто такой заяц…» Независимо от конкретной методологии объяснения «работы сновидений» (что зависит от школы и остроумия аналитиков), в любом случае решается задача объяснить рациональное через иррациональное, но это не иррационализм, это высшая форма рационализма! Это практика погружения рассудка в те структуры, которые оставались до какого-то момента в тени. Здесь основная идея – вывести темное содержание подсознания, тайно формирующего якобы «светлое» содержание рассудка, на чистую воду, чтобы упразднить это «якобы», чтобы разум смог, наконец-то, функционировать по-настоящему прозрачно для самого себя. Это чрезвычайно сложная задача, и на практике фрейдисткая терапия с этим в подавляющем большинстве случаев не справляется (как впрочем, и юнгианская, вильгельм-райховская, лакановская и т. д.), но теоретически цель формулируется именно таким образом.

Основная идея постмодернизма состоит в том, чтобы довести до логического предела того, что недоделал модерн. Поэтому постмодерн в полном и настоящем смысле слова есть последний писк модернизации. Несмотря на то, что здесь мы видим феноменологию, совершенно не напоминающую классическую феноменологию Нового времени вплоть до «наезда» на субъект, который является осью Нового времени, это не что иное, как продолжение той же самой линии.

Постмодерн хочет, чтобы была только керигма и чтобы эта керигма существовала в полной свободе от структуры. Упразднение и экзорцизм структуры это и есть виртуальность, керигма идеально соответствует параметрам виртуальности.

При этом постмодерн привлекает различные архаические фигуры, фрагменты бессознательного, символы не для того, чтобы способствовать реваншу структуры, но наоборот, чтобы уязвить модерн, указав ему на его недоделки, на его несовершенство. Это полемическая и ироничная стратегия постмодернистской критики. Более того, превращая бессознательное в виртуальное, постмодерн полностью лишает его внутренней тлеющей энергии, подменяет структуру протезом.

Продолжение следует

 

Александр Дугин