Что в этом хорошо? То, что это не модерн. Более того, это издевательство над модерном, над здравым смыслом, над субъектом. Это карикатура на рационально-волевую природу современной европейской личности. Реальных нападок на русскую структуру Путин не делает, более того, она постоянно проглядывает в его неудачных шутках и оговорках из грубого школьного жаргона – «мочить в сортире», «обрежем так, что мало не покажется» и т. д. Самое страшное для структуры, это когда параноики типа Петра или Ленина, вкусившие природы субъекта, приходят и раскаленным железом подвергают народ геноциду. Этого у Путина нет.

С другой стороны, это плохо. Потому что в такой программе наличествует и решимость поддерживать модерн на уровне пусть глупейшей, но имитационно западной керигмы: либерализм, демократия, Конституция, гражданское общество, права человека, толерантность – все это фетиши и тотемы, не имеющие никакого отношения к реальности, но русскую структуру они угнетают серьезно и действенно, не давая ей по-настоящему развернуться по ее внутренней логике. В отношении архаики археомодерн – это почти модерн, а в отношении к настоящему модерну – почти архаика.

Путин как образцовый археомодернист структуре ничего спускать не намерен, он намерен ее систематически изводить. Мы думаем, вот-вот сейчас что-то будет – но нет. Не тут-то было.

Мы ждем первые 4 года, вот-вот сейчас Волошина снимут. Через 4 года, когда русские взвыли (по-своему – по-немому, как Герасим в «Му-му»), Волошина сняли, но опять ничего не изменилось. И ничего не будет, потому что это археомодерн. Он будет изводить структуру вечно, пока его не снесет окончательно.

Путин не осознает археомодерн как болезнь. Он им удовлетворен, если не сказать наслаждается. А тот, кто воспринимает археомодерн как норматив, тот становится на сторону болезни.

Археомодерн как политическая категория

Понятый в таком ракурсе археомодерн на наших глазах из философско-парадигмальной концепции становится важнейшим политическим, политологическим и философско-политическим объектом, явлением, который дает ответы на все вопросы, которые возникают в нашем обществе. Эта концепция является единственной главной фундаментальной и центральной смысловой линией, от которой надо откладывать систему координат при анализе того, что происходит с нами, того, что мы хотим, того, что мы выбираем, того, что мы делаем. Это и осознание самих себя, и осознание модели поведения нашей власти, и осознание того, что с нами происходит, и осознание нашего грядущего выбора.

Младший президент и его «и»

Путинская модель, путинская Россия и путинский курс, план Путина… Обратите внимание, мы проголосовали за «план Путина», не зная его. Потом нам сказали, что мы его не знали, но сейчас он нам его расскажет, а Путин продолжает говорить то, что он всегда говорил, свои привычные археомодернистические коаны.

Избранный (младший) президент Д. Медведев в таком же археомодернистском ключе поясняет, что под планом Путина имелось в виду четыре «и»: институты, инфраструктура, инновации и инвестиции.

Мы спрашиваем: «Это план?» - «Да, план» - «Тогда мы кто?» - «Действительно, а вы кто? Раз уж вы такие, то и план вам такой, вы на себя посмотрите – вы другого плана, кроме этих энигматических и малоосмысленных слов, начинающихся на «и», и не заслуживаете, потому что сами вы кто? – И…ы». И правильно!

Status quo, «ты – мне, я – тебе», все идет по плану.

Я как-то пытался осмысливать эту хитроумную интригу с Медведевым вместо Зубкова… Я уже так полюбил Зубкова, а теперь он, к сожалению, уходит в Газпром, и мы его больше не увидим, он про удочки убедительно писал, по бумажке выступает, в нем очень много хороших черт. Мы так быстро привыкаем то к Зубкову, то к бодрому и без подбородка Сергею Борисовичу Иванову, но нет, был выбран Медведев. Люди начинаю теряться в догадках, что это? Проявление высшей мудрости? Или это просчет? Стратегическая многоходовка – вот сейчас элиты у нас попляшут?

На самом деле, в рамках археомодерна эти вещи не исключают друг друга, это может быть колоссальным провалом и одновременно великой мудростью, более того, это одновременно есть и то, и другое. И если провалится, то все скажут, что конечно провал, это же с самого начала было очевидно, что нельзя этого делать, а если не провалится, то все скажут: «Вот это мудрость, я так и знал, вот это правильно, а мы пошли и еще за него проголосовали».

Я однажды одного кремлевского чиновника спросил, пойдет ли народ-то голосовать? Он на меня так посмотрел: мол, зачем? И тоже правильно! Каков народ – таково и голосование.

Русская ложь

Сегодняшнее status quo – это археомодерн. В нем, конечно же, идут какие-то процессы, но это процессы, которые нас ни к чему не приближают. То, что происходит в археомодерне, это движение «по ходу дела». То есть, это не движение как таковое, это имитация движения. Вы скажите, как похоже на симулякры постмодерна. Но нет – сходство обманчиво. Это не постмодерн.

Сама концепция археомодерна понадобилась нам, чтобы объяснить, почему постмодерна нет в России. Наличие имитационных чучел вместо партий и институтов, изобилие бессмысленных бредовых дискурсов, где одна часть отрицает другую, отсутствие какой-то реальной подвижки в том или ином логическом направлении – это еще не постмодерн, это археомодерн.

Постмодерн в России мог бы быть (или может быть), если здесь победят Чубайс с Гайдаром и Новодворская, если русских подвергнут геноциду по-настоящему, а не так в шутку, как в 90-е годы, завезут сюда менеджеров из США и Западной Европы и рабочую силу из Китая и Индии и провозгласят Соединенные Штаты России. С узкой иностранной верхушкой и широкими нерусскими слоями гастарбайтеров, которым будет запрещено иметь структуру под страхом депортации обратно – на нищую родину.

И тогда возможно, здесь что-то заработает: не машины заработают, не трактора заработают, не станки и не компьютеры, но субъект. Только после инсталляции сюда субъекта и по ходу осуществления изощренных философских операций с ним самим, мы можем всерьез говорить о наличии постмодерна в России. Пока этого не произошло, постмодерна в России нет. Но внешне наш нынешний археомодерн удивительно напоминает постмодерн, но их изыск от ума, а наш – от дурости.

Также Миике напоминает Тарантино. Тарантино осознает значение Миике и всегда говорит: «Смотрите Такеши Миике, японского Тарантино». Но Миике – это не Тарантино, Тарантино – явление постмодерна, Миике – явление археомодерна.

То, что делает наша власть, наша элита, наши вожди – это археомодерн. Российская элита, даже подражая западной, принципиально не понимают, что делают, и это самое главное. Она не изображает из себя, не придуривается и не лжет, она действительно так думает, если угодно. Это гораздо страшнее.

Когда вы твердо знаете что-то, что А равно А, и сознательно говорите, что это не так, и А не равно А, то вы лжете. Но это нормальная вещь, это вполне рациональная вещь. Это ложь субъекта. Но когда вы на самом деле не уверены, что А равно А, стена есть стена, что небо сверху, а земля снизу, то это уже не ложь. Может быть вы и лжете, но лжете, уже отправляясь от референциальной базы, которая размыта. Это уже не ложь субъекта, но расстройство сознания. Это делирий, бред. Так сегодня лжет российская власть: не потому, что она скрывает правду, а потому, что она ее не знает.

Модернизация по Ходорковскому не прошла

Возможно ли лечение археомодерна?

Как только мы начинаем осознавать так же пронзительно, как славянофилы и западники, что археомодерн является ситуацией глубоко конфликтной, что это заболевание и, если угодно, зло, то мы со всей серьезностью ставим вопрос: что сделать, чтобы это заболевание ликвидировать или излечить?

С ликвидацией болезни вместе с больным все понятно. Поскольку археомодерн у нас в запущенной стадии, и русского начала в нашем нерусском сознании очень мало, то с излечением археомодерном в сторону модерна возможен только план Новодворской. Это логически непротиворечивый план, довольно честный: больному тяжело – его надо убить. Если встать на сторону врачей, которые с ним мучаются, то я бы с этим согласился. Мы не должны к этому слишком легко относиться, это не злодеи и придурки говорят, это говорят ответственные врачи, которые ответственны за помещение, за койки, за искусственный кислород, за медикаменты.

Я разговаривал с Ходорковским перед его посадкой. Он почти откровенно предлагал подвергнуть русских тихой эвтаназии. Он говорил: «Никто не заметит, как мы всех выселим в коробки, все будет спокойно. Я создал социальный фонд, чтобы смягчить шок демонтажа русского археомодерна». Он понимал, что археомодерн – это болезнь, но он стоял на позициях модерна, полагая, что необходима модернизация. А для этого необходимо, ну, не прямо убить русско-советское население, а его постепенно извести, желательно уютно. Он говорил: «Я выделяю много миллиардов долларов на то, чтобы государству было комфортно исчезать».

Это комфортное исчезновение структуры, экзорцизм русской структуры, эта программа либералов-модернистов, была отвергнута археомодернистом Путиным. Путин сказал: «Археомодерн – это хорошо, это не болезнь, это и есть самая настоящая норма, с гармошкой, ракетой и теннисной ракеткой… И всем сейчас будет роздано по прянику или по башке, ну, это уже, как получится». И верх взял археомодерн, мир сновидений вперемешку с раздражающим, нелепо представленным бодрствованием в лице менеджеров из ВТО, каналом РБК, маркетинговым анализом.

Пространство Консервативной Революции

Где существует концептуальное философское пространство для альтернативного обращения с археомодерном? Для его лечения?

Если мы, в отличие от сторонников партии status quo, то есть, от большинства считаем, что археомодерн – это болезнь, если мы считаем, что археомодерн можно излечить, не убивая его носителя, то есть, без экзорцизма структур, то у нас остается очень маленькое политико-идеологическое и метафизическое пространство, где только и можно задаться вопросом, что и как можно сделать в этой ситуации?

Это пространство имеет название «Консервативная Революция».

Это еще одно особое явление, я много об этом писал, мы об этом много раз говорили в рамках «Нового Университета». Сейчас я имею в виду Консервативную Революцию не как политическую идеологию или политическую философию, но исключительно как то место, занимая которое и с опорой на которое можно взяться за излечение археомодерна в сторону структуры.

Здесь, безусловно, чрезвычайно важно понять, кто будет выступать в качестве субъекта, ставящего перед собой такую задачу. Дело в том, что больной сам себя излечить не может. Человек, находящийся в состоянии археомодерна, принципиально неспособен излечиться сам по себе и выйти за его пределы. Это порочный круг, потому что структура здесь будет блокироваться керигмой, а керигма - структурой, перевес невозможен ни туда, ни туда, и даже осознать, что причину болезни и сам факт ее наличия внутри status quo принципиально невозможно.

О том, что археомодерн – это болезнь нам говорит особая инстанция, не принадлежащая к археомодерну. Чрезвычайно важно выяснить метафизическую природу этой точки. Эта точка не может быть субъектом в классическом понимании субъекта в рамках модерна. Но она не может быть и структурой, это нечто «еще», нечто третье, чего в археомодерне нет.

Врач, враль и вор

Здесь возникает метафизическая концепция врача. Слово «врач» очень древнее, и оно напоминает слова «враль» и «вор». Когда мы говорим «врач», в археомодерне это понятие мгновенно распадается на «враль» и «вор», потому что врач – это тот, кто врет для того, чтобы своровать, ставя диагнозы (неправильные), зарабатывая себя на жизнь продавая сверхдорогие лекарства. Врачи археомодерна это обязательно врачи-убийцы.

Под тем, что мы, консервативные революционеры называем «местом врача», в археомодерне зарезервирована фигура «враля» и «вора». Это отдел идеологии, который, собственно, и должен заниматься поиском возможной терапии, но это место плотно занято врущими ворами.

Есть не врущие воры, просто воры – это силовики со стороны структуры. А есть врущие воры – это уже другое крыло, другая башня. Собственно говоря, между ними идет фундаментальная битва за то, где больше и как схватить, но все это делается под эгидой врачевания. А корень-то один у слов «воровать», «врать» и «врачевать», еще «ворожба», «ворожить» похожий. Сам корень «вр» («ур») очень древний, священный и обозначает все вместе, как любое сакральное полисемическое понятие. У нас из этого древнего корня два значения (вранье и воровство) в большой политике активированы, а врачевание служит им прикрытием. Но это не модернистское воровство и вранье, но археомодернистские, потому что это патриотическая форма воровства и искренняя форма вранья (т. е. не совсем обман других, это еще фундаментальный обман себя, потому что в археомодерне все обманывает само себя и обкрадывает само себя; фигуры «другого» в археомодерне нет, поскольку способность различия притуплена, сбита.)

Структура в археомодерне не способна спасти сама себя

Итак, если археомодерн и его различные издания не способны сами себя вылечить, то должно быть что-то иное, но мы уже, по-моему, перебрали все, что можно было. О постмодерне говорить нечего – его задача уничтожить даже недоделанный модерн, он сам модерн ведет к искажению и окончательному выпариванию остатков структуры. И архаика нас не спасет – в археомодерне она пленена, и если бы она могла себя освободить сама, она бы давно это сделала, а раз она этого не делает, раз уже лет триста подчиняется наброшенной сетке внешней агрессивной модернистской керигмы, значит, с ней что-то не то. Тот факт, что это архаика не сбрасывает модерн сама по себе, означает, что она и в самой себе несколько испорчена, далеко от стройной структуры полноценного традиционного общества.

Индусский археомодерн современной Индии гораздо более устойчив с точки зрения структуры. Там 1 % процент модерна и 99 % архаики, нормально существующей сквозь модерн. Но по мере модернизации индусской политической элиты, все больше и больше это заболевание ширится, но пока это еще в приемлемых и некритических пропорциях. Однако и такая мощная и массивная архаика не может сбросить колониальное покрывало модерна.

В русском археомодерне модерна гораздо больше, он намного более ядовитый, и намного более покорежил наши национальные архетипы. Наше бессознательное фундаментально искалечено модерном, потому что одно дело верить в идолов, другое дело – в Христа, третье – в паровые машины, а четвертое – в шоппинг, в турецкий курорт, в гламур и Ксению Собчак. Согласитесь, вера в гламур и в Бориса Моисеева – это почти приговор нашей архаике. Вера в Путина – это еще куда ни шло, но вера в Медведева и его четыре «и»…

Это ключевой момент, здесь как раз археомодерн доходит до своей критической фазы, где сама архаика проявляет себя самым чудовищным образом, с тыла.

Консервативно-революционный субъект рождается в ходе модернизации

Сама архаика не способна себя спасти. Так где же точка врача?

Понятно, что в мейнстриме ее нет, понятно, что в широком запросе масс ее нет (потому что запроса на это нет).

Тут мы должны обратиться к аналогичной ситуации в европейском опыте. Когда и при каких обстоятельствах возникла Консервативная Революция в Германии? Она возникла тогда, когда бурно модернизирующееся германское общество, которое было самым архаичным из европейских, вдруг начинает осознавать процесс модернизации как возможность выбора – рационального волевого выбора. Самое внимание обратите на эту формулу, из нее вытекает, что Консервативная революция – это не архаика!

Это не всплеск архаики. Все, что является всплеском архаики, это археомодерн, и наличие архаики нас ни в какое традиционное общество, и тем более ни в какую Консервативную Революцию не приводит. Всплеск архаики в рамках археомодерна фундаментально купирован при любых обстоятельствах наличием этой болезненной конструкции. А Консервативная Революция возникает тогда, когда появляется движение в сторону реальной модернизации, когда появляется разумный и волевой субъект. Но это субъект, появившись, рассматривает эту модернизацию не как судьбу, а как вызов. И тогда он только и может поставить под сомнение оправданность керигмы модерна. Консервативно-революционный субъект ставит под сомнение модерн и делает сознательный и волевой выбор в сторону структуры.

Это рассудок, который сознательно и волевым образом становится в психоаналитической модели на сторону сновидений. Пример такого выбора: Карл Густав Юнг. Фрейд, который стоял на стороне керигмы против структуры для того, чтобы ее извести, создает методологию работы с структурой. И вдруг появляется его ученик, модернист и психоаналитик Юнг, который говорит: «А не встать ли мне на сторону архетипов, не признать ли за ними онтологические свойства?» То есть, не пересмотреть ли эту критику иррефлексивного внутри субъекта в пользу иррефлексивного?

Это сходная черта очень многих консервативных революционеров: их глубокое увлечение керигмой, модернизмом, юность, проходящая в самых революционных радикальных кружках, занятие революционной прогрессистской философией. Этим они и отличаются принципиально от остальных консерваторов. Консерваторы всегда выступают за сохранение: будь-то сохранение архаических структур или того же археомодерна. Консерваторы не фиксируют внимания на субъектной рационально-волевой сфере, они либо до нее не доходят, действуя по инерции, либо сразу проскальзывают тот момент, где существует выбор, и становятся на сторону модернистов, как это сделал Чаадаев.

В пространстве своеобразно понятой модернизации, рационализации, отрыва от корней, перехода к субъекту, к волевой сфере, на границе между керигмой и структурой, находится возможность Консервативной Революции.

Консервативная Революция никогда не может быть простой данью инерции. Когда мы говорим: «Ну, мы – русские, мы люди, у нас работают архетипы» - это будет археомодерн. Это похоже и на постмодерн, и на Консервативную Революцию, но это не постмодерн и не Консервативная Революция, это археомодерн. Настоящая Консервативная Революция – это дело субъекта, это сознательный и волевой выбор, обдуманное и неинерциальное обращение к структуре как к ценности.

Это воинствующий структурализм, структурализм с пулеметом наперевес. Не случайно одним из основателей структурализма был князь Николай Сергеевич Трубецкой, которого на Западе знают все представители структуралистского и постструктуралистского направления как фонолога и крупнейшего структурного лингвиста, но никто не знает, что он применял эти модели к политической философии евразийства.

Консервативная Революция – это выбор субъектного начала, то есть, той особой инстанции, которая проходит модернизацию, замечает археомодерн, осознает его как болезнь, но принимает решение, что помимо двух напрашивающихся возможностей работы с археомодерном – сохранение status quo и экзорцизмом структуры – есть и третий путь. Это путь славянофилов и евразийцев. Ведь не случайно именно из их среды родилось понятие «революционный консерватизм». Его вывел Самарин, потом уже Томас Манн его взял, а у Томаса Манна его заимствовали наши ортодоксальные учителя и авторитеты, как Артур Мюллер Ван ден Брук, Эрнст Юнгер, Освальд Шпенглер, Карл Шмитт и другие.

Революционный потенциал консерватизма

Здесь возникает самое интересное. Консервативно-революционный путь требует субъекта, и соответственно, рационального волевого выбора, то есть того, на что принципиально археомодерн не способен. Требует ясного, резкого и отчетливого понимания конфликтности архаики и модерна, а так же полное осознание и даже ощущение болезненности их суперпозиционного существования в рамках единой общей модели, той модели, которую я описал. Поскольку всякая политическая философия вначале философия, а потом уже политическая практика, то, безусловно, корректно сформулированные посылки и постулаты консервативно-революционной методологии как могучей терапии русского археомодерна сами по себе не могут существовать в качестве простой лаборатории мысли, но и не могут сразу воплотиться в политическое движение. Желание разделять эти вещи («давайте заниматься политикой и не будем лезть в философию» или наоборот, «давайте изучать философию, а политика грязное дело») абсолютно порочно. Мы должны в сотый или даже в тысячный раз начинать с того, чтобы политическое и философское сопрягалось, пересекалось, и из этого сочетания политического и философского должно наконец родиться то, что станет русской Консервативной Революцией.

Это место врача, о котором мы говорили, надо вначале отбить, утвердить и отвоевать – это самое первое действие.

Таким образом, надо осознать археомодерн как болезнь, встать к нему в фундаментальную оппозицию, встать на сторону архаики в археомодерне, действую во имя традиционного общества, но при этом надо быть не менее, а то и более рассудочно-волевым модернистом, настоящим и полноценным субъектом, так как в противном случае эта ситуация никогда не разрешится, и болото археомодерна поглотит все начинания. В этом и состоит революционный потенциал консерватизма, необходимый нам для отвоевания конкретной позиции, для реальной политико-философской терапии нашего русского общества и всего мира.

Прежде всего нам необходимо нащупать то место, где модерн будет ясен как парадигма, и архаика будет ясна как парадигма. Иными словами, мы должны быть достаточно современными, чтобы понять и современность и архаику. Об этом я говорил в лекции «Енох омраченный» и в книге «Постфилософия». А развернутое описание модерна и традиционного общества как двух противоположных парадигм я описал в книге «Философия традиционализма». «Кризис современного мира», «Восток и Запад», «Царство количество и знаки времени» Генона и «Восстание против современного мира», «Оседлать тигра» Эволы для этого незаменимы.

Мы должны живое и мертвое, рассудочное и безрассудное, структуру и керигму строго развести по разные стороны. А для этого мы должны их понимать, фиксировать в нашем субъекте и рефлексивное, и иррефлексивное начала.

То есть, мы должны по-кантиански четко отрефлексировать работу и устройство чистого разума, а затем, следуя за философами подозрения, помыслить и отрефлексировать структуры, чтобы встать на их сторону, твердо зная, что это за сторона и как она устроена.

Мы, впрочем, слишком забегаем вперед, говоря о том, чтобы встать на сторону структуру. Давайте все последовательно:

1. вначале мы понимаем, что археомодерн есть болезнь,
2. потом мы понимаем, что она не может быть излечена в пользу модернизации,
3. далее, освоив тем не менее определенный уровень модернизации, став субъектом, мы делаем выбор в пользу структуры, и
4. встав на сторону структуры, предпринимаем ряд шагов, которые воплощаются в интеллектуальном, а параллельно в социальном, политическом, и в конечном итоге, конкретном политическом действии.

La chose vile

Практические рекомендации консервативному революционеру.

Во-первых, консервативные революционеры должны отказаться от упрощенного понимания проблематики Традиции и современности, все гораздо сложнее. Для начала нам необходимо осознать, что в центре сознания консервативного революционера главным объектом стоит археомодерн. Археомодерн – это то, с чем мы, русские, имеем дело вовне и внутри; это то, что мы лечим, но не только в других, но и в себе, но лечим как «другие мы». Тот, кто будет лечить – это не тот, кто есть сейчас, не тот, кто ест.

Тематизация археомодерна, помимо прочего, является главной политической задачей нашей власти, не зависимо от того, будут они его сохранять или нет, воспринимают ли они его как здоровье, или ощущают интуитивно, что это ненормально. Разговор о модернизации, или не о модернизации, о консерватизме, и о любой политике сейчас в нашем обществе, когда рассеяны дымовые завесы предшествующих политических этапов, становится в центре внимания. Любой дискурс нашей власти и нашей политики (и о нашей власти и нашей политике), о нашем прошлом, настоящем и будущем должен и проходит отныне в пространстве мысли об археомодерне, как бы мы к этому не относились и с какой бы позиции не заходили. В археомодерне мы обнаруживаем самое главное. Это главный предмет, то, что в алхимии называется la chose vile, некая «отвратительная грязная вещь», которая, тем не менее, является первоматерией Великого Делания и хранит в себе возможность преображения в золото.

Археомодерн и есть главный объект, другого нет. С ним мы должны отныне обречены иметь дело, его мы должны подвергать терапии, выносить на свет и одновременно очищать с помощью методик Консервативной Революции.

Глупость наше оружие

У консервативного революционера должно быть три стратегии в зависимости от того, к кому он обращается.

Первая стратегия, если он видит перед собой археомодерниста, у которого очень сильная структура и очень слабая (на грани исчезновения) керигма. В этом случае мы имеем дело с русским (евразийским) кадром. Если керигмы настолько мало, что и Бог бы с ней, то в таком надо поддерживать и всячески раздумать архаическое начало. Не надо ему говорить ничего умного, ему надо говорить все очень глупое и очень весомое.

Чистое архаическое начало в археомодерне, там, где керигма и не валялась, а есть одна структура (человек не бредит – и не бродит по ночам по крышам – в таком случае, а просто мирно спит), мы должны ее всячески укреплять. Более того, там, где существуют попытки модернизировать наших людей, отучить их быть такими глупыми, мы должны противиться этому и говорить: «Нет, стоп, глупость – наше оружие». Это, на самом деле, оружие консервативного революционера, так модернистская керигма называет «глупостью» бессознательное русского человека, которое вполне полноценно, но просто задавлено, не может концы с концами связать и поэтому оно болеет. Но оно-то ценнее всего.

Вот тут-то открывается тактическая возможность поддержки нами археомодернистов перед лицом модернистов). Но мы должны доводить эту поддержку до абсурда, прославлять архаическое не только в Путине, но и в фарфоровом Медведеве. Можно предложить канонизировать его прямо сейчас, за будущие его заслуги перед Родиной. Да и так у него много заслуг уже – национальные проекты осуществлял, и вообще он достойный человек, и много еще достойного сделает. И Зубков достойный человек, там практически все достойные люди, голосовать можно даже не за одного, а за двоих, за троих, двумя, тремя руками. Таким образом, наша поддержка укрепит структуры сновидений нашего общества.

В данном случае, чем глупее, тем лучше, если речь идет о русском человеке, настоящем русском, у которого нет помыслов вообще, который невинен в этом отношении, ведь когда помыслы возникают, с ними приходит возникает соблазн.

КР-модернизация

Когда мы обращаемся к тем русским людям, у которых есть структура и уже есть керигма, и эта керигма начинает работать, то мы прибегаем к иной стратегии. В этом случае мы имеем дело с субъектом, который рефлексирует свою рефлексию, и он для нас чрезвычайно ценен. Встретив такого, мы должны отложить в сторону политико-философское юродство и перейти к форме общения номер 2. Правда, такого субъекта в чистом виде практически не бывает, кроме как в либеральных кругах (но не в «нелиберальных») кругах. В русской среде таких людей почти нет, разве что среди математиков.

Но в любом случае, при встрече с другими людьми, наделенными признаками субъектности, или в своем кругу для консервативных революционеров жизненно необходимо провести операцию по фундаментальной модернизации собственного сознания. Консервативные революционеры должны быть людьми современными, тщательно осмыслить западноевропейскую философию и потом – с помощью инструментов этой великолепной и идеальной западноевропейской философии – скрупулезно провести ревизию собственной структуры, русских сновидений, вычленив из всего этого самобытного русского субъекта, русскую рациональность, которой как таковой еще нет, но которая может и должна быть.

Иными словами, главная задача консервативных революционеров – самомодернизация и модернизация себе подобных, модернизация в том самом фундаментальном парадигмальном смысле, о котором я говорил. Речь идет о том, что парадигма модерна должна быть осмыслена и освоена, то есть, консервативный революционер фундаментально отличается от археомодерниста тем, что он абсолютно свободно чувствует себя в керигме. В том числе и в керигме модерна.

Консервативно-революционный тип – это уникальный в русском контексте тип, почти не встречающийся в наше время тип умного русского. Такого русского никогда не было, потому обычно русский – это как раз глупый, а умный – это не русский. Умный русский – это парадокс. Причем, говоря «глупый» я не хочу обижать мой народ. «Глупый» – в хорошем смысле, в священном смысле, глупый – значит, священный, слишком священный для того, чтобы быть умным. Нам надо перестать быть слишком священными.

К русской керигме

Консервативным революционерам в рамках консервативно-революционного врачебного терапевтического пространства необходимо создать то, чего еще не было даже близко. Самая главная задача терапевтического метафизического действа – это создать русский субъект, того, кого нет. Выстроить такую керигму, которая будет расти из нашей структуры, не позаимствовать керигму откуда-то, а вырастить из себя.

У нас есть некоторые наброски к такой керигме. Это в первую очередь богословие русского православия, особенно в его чистой старообрядческой форме.

Это пролегомены к русской керигме. Но обратите внимание, именно старообрядцы - носители русской керигмы в большей степени, чем новообрядцы, которые в больше степени являются продуктами как раз археомодерна. Староверы в определенном смысле сохранили и еще больше развили в гонениях и рациональное и волевое начало, способность основывать свою жизнь и свои поступки на правилах и нормах, которые резко противоречили устоям окружающей среды. В борьбе со средой староверы ковали русского субъекта, русское самосознание и русскую волю. Но посмотрите: они-то и были основателями модернизации русского общества. На них-то и была основана настоящая национальная модернизация. Вспомните всем известные факты про русские мануфактуры и русскую промышленность, и даже про русское искусство, активно финансируемое старообрядческими купцами. Старообрядцы, свободно и без комплексов оперирующие со структурами, до сих пор на уровне сознания куда более современны, чем никониане. Но никониане более современны, чем обычные материалисты, атеисты и агностики, которые верят просто в какую-то дремучую чушь. Так церковный модернист Кураев, наш Бультман, говорит: «Только керигма в православном учении для нас приемлема, все остальное надо гнать поганой метлой оттуда, все мифы, все сакральное». Но старообрядцы еще более модернистичны, чем Кураев, так возводят личное мнение и личную волю на вершину ценностей. Такого вообще русские не знали никогда. Для старообрядца мысль человека сопоставима с властью, они могут сказать «Пошел вон отсюда!» кому угодно, царю, чиновнику, патриарху могут сказать. И ведь сказали – и поплатились, но ведь до сих пор говорят и до сих пор платят.

Вот это и есть русский субъект, где решения сознания и воли инсталлируются как абсолютный императив в том археомодернистическом компоте, в котором мы живем. Старообрядчество, на мой взгляд, пример и образец для русских консервативных революционеров, хотя в нынешнем положении, это скорее памятник русскому субъекту, но не сам русский субъект. Возможно карта и план по его поиску.

Настоящими архаиками являются обычные люди, у которых в голове вообще ничего нет.

Таким образом, перед консервативными революционерами сегодня стоит совершенно новая задача: задача русской модернизации, которая была бы пресуществлением русской структуры в русскую керигму. А керигма и есть модернизация. И это не имеет никакого отношения к фетишистским заклинаниям о гламуре, технике, банальностям менеджмента или торговли.

Под модернизацией археомодернисты понимают стиральную машину, в реальности модернизация – это исключительно философское явление. Тот, кто не способен к этому философскому действию, тот дисквалифицирован для проведения модернизации.

Задача консервативных революционеров – это проведение национальной модернизации русского общества, сознательно, пронзительно, с открытыми глазами, глядя и на структуру, и на керигму, и на их конфликт, и на археомодерн, и на проект модернистов и на массы тяжелого архаического бессознательного.

Представляете, какая гигантская работа предстоит нам?

Суд над археомодерном

Я к этому подводил с разных сторон, в несколько заходов, сейчас все линии сходятся в одну. Я думаю, что мы должны четко знать, с чем мы имеем дело. И не просто ожидать, когда наступит кризис археомодерна. Археомодерн тематизирован отныне, и значит, что он уже подвергнут кризису. Кризис – это как раз разделение, по-гречески это суд. Суд над археомодерном – вот наша задача

Мы должны сказать, что то, что мы сейчас имеем – это нехорошо, это очень и очень плохо, и более того, дальнейшее поддержание status quo чудовищно, поскольку лишь блокирует настоящее выздоровление. Когда мы вопреки очевидности говорим, что «этот человек здоров», а он болен, мы лишаем его последнего шанса на реальное излечение. Когда мы говорим, что этот врун и вор - врач, мы лишаем себя и других шансов на реальное выздоровление. Надо сказать, что вор это вор. Мы не должны обязательно впадать в историку, если вор. Ну, вор – вот и то молодец, это тоже очень русская черта, архаическая. Да ты наверное, не только воруешь, но еще и бредишь? Что ж совсем хорошо, наш человек! Мы тебя не обижаем, сиди на своем месте, хочешь – выше посадим, только не надо вороватый бред выдавать за врачевание. И тем более делать вранье и воровство занятием консервативных революционеров. Нельзя обманывать самих себя.

Вранья и воровства и без нас предостаточно, нам необходимо сосредоточиться на врачевании.

Археомодерн и подержание status quo – это самая отрицательная политико-философская программа, которая может быть. Чистые модернисты и либералы, которые вытягивают половину из этого противоестественного сочетания, как Чаадаев, славянофилам чрезвычайно помогают. Они, либералы, и они нам очень нужны. Они молодцы, так как показывают сущность того, с чем мы имеем дело. Но таких почти нет, большинство модернистов являются квазимодернистами, по сути дела, другим изданием все того же археомодерна.

Диалог с Соросом

Я много раз рассказывал, как я был на конференции Сороса, когда собралось триста грантополучателей поговорить об открытом обществе. Все говорили: «Как хорошо, Поппер, Джордж Сорос, дайте денег». «Прекрасная книга Поппера, а также Хайека, дайте, Джордж Сорос, денег» - говорил другой. Потом вышел один журналист и сказал: «Джордж Сорос, я не читал Поппера, дайте денег просто… денег». Кажется, Поппера знали из собравшихся только политолог Максим Соколов, похожий на «бородатую женщину», но по его спокойному лицу было видно, что деньги от Сороса он уже получил, и Марк Масарский, бывший философ, с головой бросившийся в спекуляции и кооперативное движение (вначале он все приобрел, потом все потерял, теперь он во всем раскаивается, и просит, чтобы его снова называли «философом»).

Я вышел тогда к трибуне и на английском – до этого все говорили на русском, Соросу переводили, он практически спал, предугадывая следующего и следующего, и следующего оратора, у него из уха выпадал наушник (было организовано все чудовищно, совершенно не по-миллиардерски – и здесь стырили) – сказал: «Сорос, уезжайте вон отсюда, вы – свинья, нам не нужно ваше «открытое общество», открытое общество и политическая антропология, на котором оно основано, не совместимы с ценностями нашего народа». Сорос вскочил, проснулся, ожил, подошел к микрофону и сказал: «Это первый человек, который здесь из вас читал Поппера, первый, который тут же меня послал, если бы вы его прочли, вы бы меня тоже, может быть, послали. А вы сволочи, а не либералы… Деньги, да деньги. Деньги – это ничто, Поппер - все». Зал: «Да, да, да, именно так, ваше сиятельство, но только дайте все же денег». После этого он стал гранты давать уже на все подряд, на полные безобразия, лишь бы что-то люди делали. Он устал настаивать, что если есть субъект – будет модернизация, а если будет «дядя Сорос, дайте денег», – не будет модернизации.

Таким образом, 90% русских модернистов – это архаики, а настоящими модернистами должны быть мы, консервативные революционеры, вот мы-то и должны знать западноевропейскую философию, как ее знали великолепно и славянофилы, и евразийцы.

Атака модерна со стороны постмодерна

Как мы должны обращаться с модернистами? Если мы модернисты, действительно, убежденные и настоящие, правильные, то у нас есть для них в запасе есть еще одна стратегия. В этом случае наш модернизм должен быть активным и опережающим. В данном случае я очень рекомендую, не только проводить модернизацию своего сознания и своего быта, но и исследовать постмодерн. Это просто, если действительно по-настоящему захотеть понять модерн, тогда будет понятен и постмодерн.

Если оставаться на уровне археомодерна, то постмодерн будет тайной за семью печатями. Но мы, консервативные революционеры, вполне можем освоить постмодерн и на этом языке говорить с модернистами, чтобы они заткнулись навсегда. Не просто пересказывая им какие-то обрывочные русские сны, надо которыми они будут только привычно глумиться, но освоив Делеза и Бодрийяра, зайти к ним стыла, из будущего. Вам будут что-то лепетать о позитивизме и Конта, а мы им сразу – Барта. Таким образом, вопрос будет закончен.

Постмодерн в наших условиях может быть замечательным изящным оружием консервативного революционера, потому что у нас нету никакого постмодернизма, и нет, и не может быть его носителей. Он не опасен, это совершенно безвредная вещь потому, то, что мы называем постмодернизмом в России – это позиция Юкста, это археомодернистический бред о постмодерне, это не постмодерн. В России его просто быть не может, потому что нет модерна.

Поэтому модернизация консервативных революционеров одновременно должна захватывать и постмодерн.

Мало стать ретромодернистами (освоим сейчас Канта, потом Конта, Гегеля и будем разговаривать). Это нужно сделать, без этого не будет субъекта, не будет рационально-волевой инстанции. Но этого не достаточно, надо освоить и постмодерн, и более того, никто кроме нас в России постмодерн в философском смысле не освоит, потому что именно Консервативная Революция своей энергией и движет нас в модерн, и за его пределы, в чистом виде. Акт Консервативной Революции возможен лишь как волевой и рассудочный выбор между керигмой и структурой. Делая выбор в пользу структуры, мы утверждаем самую высшую форму керигматического начала, высшее действие рассудка – сознательно пожертвовать собой. Но такая жертва возможна только тогда, когда этот рассудок есть.

Археомодерн же «жертвует рассудком», когда его нет. Не велика жертва – отдать то, что тебе не принадлежит, то, чего у тебя нет. Но когда ты понимаешь волшебную силу разума, не псевдо-понимаешь, не (не)понимаешь (в одно слово), а когда ты на самом деле почти телесно знаешь, как функционирует такое удивительно явление, как разум, согласиться отдать эту чудесную и драгоценную вещь темной чудовищной хлюпающее структуре, работе сновидений, которой у последней пьяни намного больше нас, - вот это действительно жест, это действительно выбор, это действительно действие, которое незамедлительно повлечет изменения в самой структуре мира – и конечно, во властных инстанциях, потому что власть есть не что иное, как воплощенная форма знания. Не случайно книга Фуко называлась «Воля к истине», как «Воля к власти» Ницше. По сути дела, знание и власть - это вещи в измерении субъекта тождественные.

Русский субъект

Русский субъект, поставленный как задача и цель на горизонте Консервативной Революции, это не тот западноевропейский субъект, о котором мы говорим, это другой субъект.

Мы о нем не можем сказать ничего более определенного, поскольку это то, чего пока нет. Русский субъект должен отличаться свойствами субъекта (как мы его понимаем в модерне), но одновременно, он должен быть и чем-то иным…

Русский субъект – это совершенно особое эсхатологическое явление. Чтобы приступить к нему, к самой мысли о нем, предварительно необходимо жестко понять, что русского субъекта раньше никогда не было. «Русское» было, субъект был, а русского субъекта не было и нет.

Поиск этого субъекта, его институционализация через философско-политический процесс, самое главное. Русский субъект – вот ключ.

Археомодерн вечно срывал собой любое приближение к этой теме. Он ставил на этом пути непреодолимые преграды. Нерусский субъект был, а русского субъекта не было и нет, мы до него никогда не дотягивали.

Во всем виноват археомодерн, он блокировал этот процесс. Мы должны покончить с ним, уничтожить его, сломить эту болезненную, отвратительную модель отношения керигмы со структурой.

Евразийство как политическая философия: дробь человеческая

Теперь о значении политической философии евразийства.

Я недавно читал на эту тему в ЛГУ на философском факультете лекцию студентам, которые были более открыты и внимательны, чем преподаватели, которые наоборот бредили, а студенты нет, не бредили, просто чесались, просто сидели. Когда я им хотел проиллюстрировать, что такое политическая философия евразийства, то привел им такую картинку. Представим себе, что политическая философия – это не один этаж, а два, в ней есть «числитель» и «знаменатель», как в дроби.

Человеческая дробь в точности соответствует паре – структура и керигма.

Есть царистская политическая философия, где есть керигма (самодержавие, православие, народность) и есть русская – сновидческая – структура внизу, в знаменателе, которая по-своему все это воспринимает и перетолковывает. Есть другая дробь, политическая философия советизма. Она имеет ту же русскую структуру под собой, в знаменателе, который (еще в большей степени) перетолковывает эту новую керигму, теперь советскую. И то, и другое есть археомодерн, но с совершенно разными числителями.

Политическая философия евразийства заключается в том, чтобы понять, что в этих дробях общего и привести их к общему знаменателю. А знаменатель у них и так общий; это – русская структура; она проникает сквозь разделительную черту и в советскую философию, и в царистскую. Но не царистская политическая философия является структурой, а что-то общее, что есть и в царизме, и в советизме.

Евразийцы как структуралисты и политические акторы призывали именно к этому. Они говорили: «Давайте, найдем общий знаменатель; этот общий знаменатель находится в глубине, там же, где иррефлексивные принципы или архетипы коллективного бессознательного Юнга или импульсы Фрейда. Так давайте подвергнем их рефлексии, - говорили евразийцы, - давайте создадим политическую философию евразийства, на базе общего знаменателя, давайте спустимся глубже, чем другие, чтобы подняться выше, чем другие ».

Почему нас и не понимают, когда мы обращаемся с нашим евразийским дискурсом. Мы предлагаем спуститься глубже, чтобы подняться выше. И то и другое вызывает у плоских людей оторопь… Но сегодня я раскрыл карты…

Нас всегда воспринимают за что-то другое. Мы всегда находимся ниже черты банального сознания, и выше черты интеллигентской рефлексии. Но в археомодерне все так перемешано, что этой черты-то уже нету, потому что часть модерна (и его керигмы) обвалилась ниже этой черты.

Эта черта между керигмой и структурой – это и есть рацио. Вот эта дробь, рацио, ratio, рассудок, он и прогнил, он провалился.

Между керигмой и структурой функционируют свободные потоки, когда мы говорим: давайте возьмем русскую структуру в качестве общего знаменателя белой и красной модели (мы оперируем здесь примитивными категориями – это «высшая математика» для кошек). Мы призываем не к белой и не к красной керигме, мы призываем к русской структуре, к тому, что является общим по отношению к знаменателю. Но… этот знаменатель никогда не имел своей собственной керигмы, своего собственного числителя. Он имел какие-то чуждые керигмы. И уж совершенно точно общий знаменатель не подходит к либеральной западной керигме.

Задача, которую поставили перед собой первые евразийцы и которую они начали решать, - это предать этому великому русскому немому язык, но не кукуйский, на котором он обычно говорит, а настоящий – евразийский, настоящий русский язык. Он будет странен, он тоже будет напоминать что-то сновиденческое, но от сновидения мы никуда не уйдем ни в Консервативной Революции, ни в археомодерне, ни в постмодерне.

Однако эта работа сновидений должна быть упорядочена, открыта, она должна свободно и спокойно проникать в наш национальный рассудок и возвращаться назад в свои теневые сферы.

Вы знаете, какую энергию мы освободим, когда сделаем хотя бы один шаг в этом направлении? Первый шаг по-настоящему, в этой политико-философской евразийской практике? То, что вы не видите этой энергии, означает, что мы еще этого шага не сделали.

Энергия пробуждающихся структур – это энергия способная изменить ход мировой истории, все обрушить или наоборот, все создать с нуля.

Только криво и косо затронув это, Советский Союз сумел создать грандиозные конструкции. И это еще находясь в болезни, в бреду: гигантские технические прорывы, огромные волевые импульсы, мобилизация масс, которые шли бесконечными потоками на фронт и стройки. Для этого была нужна энергия, гигантская энергия, но эта энергия тут же и дала о себе знать, как только русскую структуру чуть-чуть пошевелили.

Русский Ereignis

Задача, которая стоит перед Консервативной Революцией – это осуществить национальный взрыв. Рождение русского субъекта – это таинство, это то, чего в нашей истории не было. Сделать это, значит – сделать все.

Православная керигма нам, честно говоря, не очень помогает это сделать, потому что она говорит: привет, все закончено, теперь по нашим циклам вы все сгниете, археомодерн ли или постмодерн – это все царство антихриста. Абсолютно правильно говорит православная керигма, но, к сожалению, она лишает нас надежды осуществить то, о чем мы говорим.

Тут я предлагаю, полностью сохранив православную керигму, и утвердив ее, обратиться все же к другим консервативно-революционным методологиям, в частности, к Хайдеггеру, к его учению об Ereignis или о Втором Начале (Zweite Anfang).

Я думаю, что фундаментально отождествив народ с хайдеггерианской категорией Dasein, мы открыли для себя возможность будущего, потому что по Хайдеггеру, время Dasein течет иначе, чем время рассудка. Время Dasein течет из будущего в прошлое.

В горизонте будущего Dasein есть Sein, то есть собственно бытие. Мы сказали в четвертой лекции о Хайдеггере, что у нас, русских, вместо европейского Dasein’a - народ. Таким образом, народ, в своем наиболее подлинном и аутентичном бытии живет в будущем. Хайдеггер называл это «онтологическим будущим», когда Dasein становится Sein, Er-Eignis, т. е. событием. Он воспринимал это событие как финальный выбор подлинного и верного после того, когда будет осмыслена цепочка заблуждений. Вся западная философия по Хайдеггеру – это накопление заблуждений, которые ведут к эсхатологической терапии. Когда заблуждения накопятся до последней высшей нигилистической модели ницшеанского толка, произойдет переворот, и не то, чтобы все вернется на свои места, но Dasein выйдет к вечному и неотменимому измерению бытия.

Наша задача в таком случае осуществить русский Эрайгнис, то есть, сделать так, чтобы русский народ сбылся. Русский народ может и должен сбыться в акте появления русского субъекта.

Русский народ не сбылся – пока не сбылся. И это промыслительно. Возможно, накопление ошибок и само явление археомодерна не является временным и случайным искажением нашей судьбы. Это не простуда, которую мы где-то подхватили. Это фундаментальная, фатальная, роковая болезнь, которая призвана очистить нас к высшему свершению.

Я думаю, что в этом консервативно-революционном действии и в тематизации археомодерна в качестве основного объекта исследования лежит реальный путь к тому, что можно назвать русским Эрайгнисом.

Если мы хотя бы отдаленно догадываемся, о чем сейчас идет речь, памятуя о значении Политического и Государственного, которое было изъяснено в той же четвертой лекции о Хайдеггере и которое заменяет русским полноценную философию (поэтому, когда мы говорим о керигме в России, мы обычно говорим о Государстве), мы понимаем, что речь не может идти просто о философском движении, о направлении мысли. Любое подлинное мышление, любой даже самый маленький шажок в духе, в этом направлении автоматически повлечет за собой фундаментальные потрясения социально-политического плана. И наоборот: главные социально-политические процессы актуальности – пусть даже по обратной логике, пусть даже с обратной теневой стороны – вот-вот соприкоснутся с теми философскими проблемами, которые мы обсуждаем.

То-то будет весело…