Полуговяжий город. Позади Новый Год с Рождеством. Попал сюда, будто запрыгнул в яму. Тишина и безветрие, как в незасыпанной могиле. Небо видно днем и ночью. Совсем рядом на поверхности гуляет ветерок. Но она, поверхность, временно отдалилась, стала одним из слоев атмосферы. Днем видны солнце в облаках, верхушки уцелевших деревьев. Ночью – те же голые ветви очерчивает холодный лунный свет. Ветер раскачивает тополя, загоняя в пустую яму обертки и целлофан. Здесь, в общем-то неглубоко, только глуховато и не дует. И совсем неподвижно торчат из земляных стен заусенцы обрубленных корней.
Теоретически мое появление в родном краю должно сопровождаться недельным загулом с благодарными читателями и слушателями. Вместо этого – они еще глубже вжимаются в складки своих пронафталиненных шалей и днища расконсервированных банок. Каждый день, каждый час, словно бой часов: «Какого чорта ты сюда возвращаешься, старый идиот»? На звон будильника не принято отвечать приветствием.
Ходил покупать обратный билет. Побродил по вокзалу. Старое исчезло без следа, а новое, как проклятие, читаемое задом наперед – не запоминается. День со свинцовым отливом. Воздух враждебный, словно кислота в полупрозрачной бутыли. Череп с костями не нарисован, однако тебе известно, что внутри, пускай и сильно разбавленная, без цвета и запаха, но – отрава. Полосканье для самоубийц. Аборигены четко живут в выкопанной домовине…
Дочитываю «Мрачный антракт» Питера Чейни. Ирэна в Ленинграде. Ди Блязио – в Одессе. На улицах – жуть. Беззвучие и безлюдие при наличии двуногих силуэтов кучками и по одному. Ни единого отдаленно знакомого лично мне человека. Прошел мимо старший Ящер, да еще голос Каррузо – неистовый, гневный доносился с последнего этажа, словно там уже не крыша с антеннами и чердаком, а одни только черные перекладины упираются в низкое, закоптелое небо. Охотничьи угодья для тех, кто уже выгрыз внутренности этой земле.
Под самой крышей был таки слышен голос Вадюши – долетая вниз, сыпалось толченое стекло, по перилам скребли лоскуты наждака (если конечно они не включили магнитозапись, чтобы ввести меня в заблуждение: дескать, там, наверху, до сих пор кто-то есть, до сих пор обитает Вадик Каррузо – старожил вымершего подъезда).
Сырость, слякоть, потоки талой воды. Обмывают улицу-покойницу. Посреди ночи успел составить «скелетик» нового стихотворения. В общем, все успевается, только тошно. Вышел ненадолго подышать – мамлеевская мерзость запустения. Сколько бесполезных спутников запущено! – сокрушался когда-то беспокойно ерзая по скамейке отравленный водярой Пшеничников. Сколько скороспелых стариков зарыто. В том числе и этот бас-гитарист из первого подъезда, напичканного и опутанного вымыслами и галлюцинациями от лестничных перил до водосточных труб. И водка – спирт горячий, зеленый, злой…
Мамлеевская мерзость запустения, одно отличие от прошлых лет – весь мусор заграничного образца. «Рэтс, роучес…» – это из песенки «Давайте почистим гетто»! Пока еще не Нью-Йорк Сити, но и у нас в каждом дворе успел поселиться какой-нибудь «замечательный сосед» – негр, пидор, хасид. Гости из будущего. Знакомые большинству нынешних полупокойников в основном по анекдотам и душераздирающим репортажам из-за рубежа. А еще по талмудам многословного Фолкнера, которого сколько ни переводи – вовек не переведешь. Ирэна до сих пор в Ленинграде – будто в открытом космосе.
За окном темнеет – смывной бачок наполняется водой. И как пиявки в протоке скользят аборигены в черных шапочках, бережно огибая сгустки расовой ненависти, и корректно не разбрасывая кучки евростроймусора – худорлявые ниггеры продажной «республики», гордые тем, что подлее их «нема».
Слушал Пёпл, «Made in Europe» – как приглашение не от мира сего на пьянку. Дослушал. Обещал: Приду! Если успею.
Казалось бы, с приездом в город такого орла, должна была завязаться недельная пьянка-гулянка, с пропитием тщедушных заначек, с прогулами и врубанием на полную Бори Рубашкина… Нечто из разряда «сбоку на бок и с ног долой», но – телефон молчал, в дверь не звонили, и уже в понедельник утром (поезд прибыл в субботу) Скопцов почувствовал себя в чужом котловане, куда он необдуманно запрыгнул, чтобы проверить, каким выглядит оттуда обычное небо. Не подозревая, как трудно ему будет выбраться обратно, поскольку на дне могилы он – Скопцов, обнаружил точную копию своего квартала и прилегающих к нему на поверхности улиц. За отсутствием нескольких серьезных деталей – но их могли убрать в виду реконструкции. Электрички высаживали каких-то пассажиров в урочные часы с минутами, об их приближении заранее оповещал женский голос на местном диалекте. В здании вокзала продавали билеты в любые направления. Даже туда,откуда он приехал.
Чудовищная грязь вокруг – под ногами и по бокам. Накожные выделения усталых тротуаров и стен. А по слякоти шныряют и скользят «нащадки». Ветхие обломки прежних карнизов и балконов, крошась, разваливаются сами по себе – пролонгируя самоубийство, затягивая исчезновение. Кто-то играет в погоду, как в игровую приставку. Вчера вечером выпал косметический снежок, а под ним – теплая сырость. И немыслимое для зимы количество пыли…
Трагизм, отечная, подспудная меланхолия столь обильно присутствует в воздухе на приспущенных, потерявших упругость тротуарах, в развороченных окнах нижних этажей, нарывающих гноем чужого бизнеса», что об этом ничего не надо сочинять или уточнять – все и так понятно. Без слов.
Вчера много гулял по близлежащим кварталам, закусывая не первого сорта мандаринами – разыгрывал местного пьяницу. А что еще тут делать вчера? Пыль проникает с улицы, словно какой-то порошок-мутант, наделенный разумом не в форме мозга – плод взаимодействия зараженных снежинок с кровавыми опилками ритуально истребляемых деревьев.
Жизнь дописывает себя – прошагал, помахивая капроновой бутылкой (за пивом) неунывающий полуслепой Вадюша… Самые гробовые дни для здешнего климата: конец января – начало февраля. Мозглота, холод омерзительный, подстать людишкам. Покойный Сермяга не переваривал ни то, ни другое. Бесхитростный и неподкупный экскурсовод в замке Несбывшегося.
Жизнь довершает даже неначатые рассказы. Угловое кафе перед Сермягиной крепостью – внутри разгром, на оттаявшей беcтравой земле лежит не «махина», не «бандура», а вполне красочная вывеска «Игровые автоматы». Судя по состоянию вывески – уже успевшие кому-то послужить. Пока еще «игровые», а не «гральнi автоматы».
Примерно с год назад нам в этой точке подали две чашечки сажи со ржавчиной, и тогда, в прошлый январь-февраль уже хватало слинявших мест, новых покойников, не пожелавших дожидаться меня. Но не была еще вырыта и выложена бетоном длиннющая гробовая траншея под окнами моего старинного друга, избравшего невидимость вместо немощи. А теперь, рядом с этой жуткой канавой-катком, уже покрытой слоем ледяного студня, по которому вполне могли бы кататься по ночам, высекая зловонные искры, песиголовые фигуристы. Сквозь бестравый, утоптанный грунт, прорастал не то мяч, не то серовато-желтая макушка зомби-песняра, очень похожая на ту голову, что первой вылезает из-под кладбищенских листьев, вскоре после того, как отец Томас, побродив среди могил, все-таки повесился.
Отец Томас – священник из Данвича… Завтра обязательно схожу посмотреть еще раз, на детский сеанс, с утра. Нельзя упускать необъяснимые мелочи, то тут, то там выскакивающие время от времени вблизи дома, где жил Сермяга.
Люди не любят «глубоко копать», если это идет в ущерб общению с близкими, деловым интересам, да и просто здоровью собственной психики. «Нам некогда углубляться в этот темный лес» – отмахиваются они от беспонтовых предложений поучаствовать в разгадке тайн очередного «темного леса». В самом деле – на кой чорт им знать, что там бормочет себе под нос хирург, делая обрезанье…покойнику?
Это так, для примера. А вообще, за тех, кому «глубоко копать» лень – копают другие, точнее – роют могилу, а по совместительству – помойную яму, где, несмотря на ее габариты, постороннему человеку всегда противно и тесно, как на общественном пляже. Или как в конце января в Карфагене.
