Поэт, не актуализировавший свою тотальность в реальную власть, - ниже Милиционера.

Вячеслав Курицын «Октябрь», №6, 1996 год.

Работа внутри инфраструктуры – это существование в теплице, оторванность от реальной жизни… Сейчас уже непонятно, зачем вообще делать выставки. До открытия  уже известна реакция на них, нужно найти выходы в социальность… Необходимо выходить в другие инфраструктуры: политические, музыкальные, экономические.

Анатолий Осмоловский Художественный журнал, №7.

Дух – это желудок.

Ф. Ницше

У Хайдеггера есть термин, который в переводе с древнегерманского в буквальном переводе означал «острие меча». Хайдеггер обозначал им те идеи, течение которых в точке современности имеет максимальную актуальность, за которыми скрытым образом и с прямо пропорциональным массовости отставанием следуют мода, тренд. Гуссерлевская интенция, возведенная в цивилизационный  исторический масштаб, интенция человечества в ее самой актуальной точке.

То, что искусство находится сегодня в необратимом и затянувшемся кризисе – давно общее место любых рассуждений. Речь уже не о стратегиях – вопрос в возможности существования искусства как сферы человеческой деятельности. Доходит до того, что тот же Осмоловский объявляет о роли искусства как защите неполноценного и инвалидного, другими словами как о Хосписе для социально-астеничных маргиналов. 

Мы предлагаем другую стратегию.

Первое. Если мы хотим двигаться дальше мы должны признать, что точка актуальности искусства лежит далеко от тех форм деятельности, которые мы привыкли называть искусством, как формы производства неких ценностей, холстов, фильмов, текстов и даже «художественных» акций. Сегодня «на острие меча» - плоскость, кэрроловские короли и королевы, невозможность любых «глубин» и фиглярский статус художника на них претендующего, смех и дионисийские оргии в пространстве Текста, трансдискурсивность (бодрийяровская референция), тело и безличные токи Желания,  то есть – Его величество постмодернизм, но уже не в форме борхесовских астенических рефлексий, но – как царство играющего ребенка, произвол реализовавшегося художника. Мы вступили в новое пространство, в котором  искусство вынуждено фазовым переходом трансгрессии вырваться из рамок одного конкретного дискурса. Через личность художника искусство идет «на Вы», на завоевание мира.

Ready-made – предмет, имеющий четкую функцию, но –  и являющийся «произведением искусства», с немалой даже аукционной ценой («фонтан» - унитаз Дюшана, например). Art is all over – мы уже перешли этот рубеж и, главное, осознали это. Перфоманс, хэппенинг – чистое бессмысленное действие, если только «смысл» им не навязывается статичной позицией наблюдателя, разлагающего мир на привычную систему координат. Почему принцип Ready-made не применить в акционизме, искусстве действия? Почему «функциональная» социальная деятельность не может совершаться как хэппенинг? Произведение искусства обретает ценность только в определенном контексте, специфической среде и чем больше оно с этим контекстом резонирует, тем выше его эстетическая «художественная» ценность. Хэппенинг социален, но социален локально, только в обособленном дискурсе искусства. Почему не сделать следующий шаг и не соотнести его с социальными дискурсами (экономика, политика и пр). Наша новая шкала «художественности» измеряется по силе резонанса со структурами «социального» и находится в пространстве экономики и политики - социума.

Деятельность нового художника – танец шизо, вояж «прогуливающегося» шизофреника, бессознательное как машина производит желания, скелет нового искусства завоевывает себе социальное мясо (иллюстрация  – сцены из «Восставших из ада-2» плюс Валери: самое глубокое – это кожа), деятельность – как социальное «тело без органов» (Делез+Арто), искусство – как завоевание мира (Аттила: «судьба подарила нам радость этой битвы»). Телесное – дальнейшая проекция - социальное. Постмодернистская мода последних десятилетий на все что связано с телом и плоскостью позволяет четко отследить следующий шаг. Пора «инвестировать социальное поле желанием». Сегодня социальное, по Делезу, отдано на произвол интересов, жестко обусловленных потребностями. Желание не испытывает потребности. Вся история искусства (и науки, и вообще любая «история») – борьба сильных (художников, диктаторов и прочих разномастнодискурсных гениев) за свободу Желания. Именно их победы в осуществлении этого – единственный источник так называемого прогресса. Искусство – наиболее революционный дискурс и именно в его пространстве созрели условия  для следующего шага, в результате которого желающее производство подчинит себе производство социальное, но не разрушит его (мы уже не модернисты), а сольется с ним в единый «постчеловеческий» процесс жизнедеятельности. В результате предложенной нами трансдискурсивной стратегии (предвосхищенной Делезом и Батаем) постмодернистский топос ворвется в социальность.

Попытки трансляции подобной стратегии осуществлялись всегда и любые «исторические события» – результат проистекания желания в социальное. Ленинское: «есть такая партия» - типичный гениальный хэппенинг «новой волны» (что хорошо бы обозначить новым термином), победный всесокрушающий прорыв внесистемного в систему. Якимович (Художественный журнал №6) указывал, что «фашисты и коммунисты на более высокой ступени исторического развития, нежели авангардисты, ибо фашисты и коммунисты способны уже на постмодернисткий лад оперировать «двумя кодами», двумя в корне различными парадигмами». Однако до настоящего момента подобные прорывы были только актами «прецессии» (Бодрийяр), эти события опережали историю, подгоняя ее к современности, и творились фигурами «не осознающими», «одержимыми», пророками.

Фигура Гитлера уже является переходной (Гитлер - художник) к новому постчеловеческому типу креации свободного, но при этом рефлексируемого (без присутствия интереса) потока желания. Но переход – гибель. Дихотомия бытия и становления в традиции. Ведь когда то нам «нужно было искусство, чтобы не погибнуть перед истиной» (Nietzsche). А теперь.

Новая метафизика. Новое искусство. Новая политика. Все вместе. И ничто по отдельности. В пространстве трагического тупикового последнего борхесовского постмодерна раздается новый смех, смех Желания. И это наш смех.