Красная ковровая дорожка для Юнгера Вакантное место «национального поэта» может быть наконец-то занято
Противники и фанаты единодушны. Вакантное место «национального поэта» может быть наконец-то занято.
Если бы Эрнст Юнгер застрелился незадолго до своего столетнего юбилея, ему была бы гарантирована вечная посмертная слава среди своих настоящих поклонников. Сейчас наверно слишком поздно. На родине и за рубежом Эрнст Юргер считался воплощением духа здорового немецкого консерватизма. В 1933 г., когда наполненный радикализмом период жизни был для него уже позади, и он мог удалиться во «внутреннюю эмиграцию», которую коллеги-писатели из числа немецких националистов открыли для себя только после войны, когда речь шла о том, чтобы обвинить вернувшихся эмигрантов в национальном предательстве.
На вековой юбилей был вновь с большим шумом поставлен спектакль о «поэте, разрывающимся между левыми и правыми». Поздравителям, которые возможно уже десятилетия обречены на то, чтобы с регулярными промежутками писать хвалебные речи, пришлось еще раз напрячь всю свою фантазию, чтобы воздать Эрнсту Юнгеру достойную его хвалу. Красноречивому хронисту, каким он должен был быть для иных представителей немецкой современности. К этому добавились написанные почитателями статьи из «Юнген Фрайхайт» и других изданий поколения «новых правых». После запоздалой смерти Юнгера в газетных статьях его старых товарищей (поскольку они не принадлежат к сообществу фанатичных поклонников) преобладает определенная апатия, временами даже раздражение. «Нельзя прямо сказать, что Эрнст Юнгер внес достойный упоминания вклад в немецкую литературу последнего десятилетия», -пишет Вольф Зидлер в «Берлинер Цайтунг». Франк Ширмахер хочет во «Франкфуртер Алгемайне Цайтунг» совсем не впервые высказаться по вопросам стиля: «Так как уже давно не требовалось никаких литературных усилий, чтобы представить эту жизнь в качестве символа». С Бертольдом Брехтом и Томасом Манном как представителями великой немецкой культуры Юнгер разделял только «презрение к проявлениям демократического движения». Более не мнимая антитоталитарная прямолинейность автора стоит на переднем фоне, а противоречивость его мировоззрения, о чем свидетельствует перечисление друзей Юнгера из среды левых и врагов из среды правых. Несколько нерешительное прощание.
И все же там, где опасность наиболее сильна, приходит и спасение. Юнгеру не грозит забвение, так как находятся более молодые и полные энергии почитатели. Которые, как Александер Клюге, «до 1987 года ничего» не читали из Юнгера, но которые, как он признается в «Зюддойчен Цайтунг», затем «читали все: рассказы, романы, дневники, действительно все», что создает хорошие предпосылки для хорошей работы над творчеством Юнгера: «У Юнгера я нашел историю о красном ковре, где он разбирает, что такой ковер был расстелен при приближении Агамемнона, и как это потом закончилось его смертью в ванне. Я поставил это в финал истории об одном человеке, который в 1945 году возвращается с войны к своей жене». Штефан Бройер – ранее критик и теоретик, а в настоящее время последователь Вебера и хронист консервативной революции – ошеломил своим опубликованным в «Берлинер Цайтунг» некрологом, не содержащим ничего из клише, которые более не отважатся высказать даже староконсерваторы. Итак, чествуется прежде всего «наставник умения выживать», прошедший невредимым через войну, революцию и тяжелые годы между 1933 и 1945 и «давайте не забывать: первые опыты с ЛСД». Написанный им в 1944 году текст «Мир», в котором вину за развязывание «мировой гражданской войны» Юнгер возлагает в равной степени на союзников и нацистов, напоминает манифест ООН, требующий «международных гарантий свободы и достоинства человека». «Тем, кто родился позже» не стоит показывать пальцем на того, кто столь много пережил. Заключительный вывод с самого начала таков: «Наблюдателя с таким стажем некем заменить». О позднем творчестве Юнгера пишет компетентно в «TAZ» родившийся после войны писатель Клаус Модик. «После 1945 года Юнгер удалился во что-то наподобие второй внутренней эмиграции (…) В 70-е годы он открылся благодаря дневникам «Семьдесят развеянных», основным содержанием которых были культурология и философия техники, новым читателям, прежде всего из среды так называемых левых. Конечно, это были читатели, которые были настроены не размышлять об идеях, а скорее стояли на экологических и гедонистических позициях».
Фактически, может произойти, что на одном из симпозиумов, посвященных Юнгеру, встретятся люди с окладистыми седыми бородами, которые будут делать доклады о глубоких прозрениях Юнгера в отношении вредного влияния разрушающего природу иудеохристианского логоцентризма.
Существует много подходов к Юнгеру, но Модик под юнгеровское «единственное в своем роде умение естественнонаучное познание скрещивать с литературной формой выражения» подводит общий знаменатель: если бы Юнгер притворялся всю свою жизнь наблюдателем, стоящим вне политики, то его творчество давно было бы уже забыто, как творчество скучного попутчика ad acta. Как раз именно милитаристское прошлое Юнгера, якобы преодоленное в «Мраморных утесах» и в «Путешествии через лес», является козырной картой продолжения его жизни в литературе. Достовернее, чем другие, он мог еще фанатично желаемое фелькиш-государство представить как неизбежный, якобы обусловленный законами природы удар судьбы, так как он несколько ранее уединился, чем его коллеги. Юнгер мастерски стилизовал после проигранной войны реваншистские обиды на «неотесанных американцев и преступные парижские клики, которые ввели жаргон в литературу», сопротивляясь расплывчатым тоталитарным угрозам. Образ добродушного любителя природы, каким он был последние годы жизни, придает завершенность картине. Ему было что предложить и старым, и молодым, и в более поздние времена, как и до этого, хорошо вписывался в роль национального поэта, конечно, не из-за каких-либо ассоциаций с правыми, но так как он представлял весь спектр несчастий, поразивших немцев: война для поздно повзрослевших младоконсерваторов, невиновного немца для поколения, жившего в эпоху нацизма, и динамичного фрика, употребляющего наркотики, для посткритического поколения 1968 года.
