Впервые побывал здесь через три дня после освобождения.

Был март. По сути, еще зима. Серега, Миша, встретили меня. Машина, шампанское…Серега пригласил в столицу, на концерт Розенбаума.

Спустя девять лет, да еще выйдя из подвала, я оказался здесь, на свободе. Воспринять, заметить какую-то разницу между, скажем, Харьковом и Киевом я не мог. Все перекрывала главная разница – между тем миром, где я был эти девять лет, и всей свободой вместе взятой. По ту и по эту сторону решетки. Хочется написать - на, и под землей.

Холодно, слякотно, сыро. 

Потом была Москва. Что-то среднее между заводским цехом, базаром, супермаркетом. 

Конечно тюрьма, с такой обязательной парашей.

Какая-то мясорубка душ.

Питер. Понравился. 

Купался в финском заливе. Принципиально. Несмотря на то, что было холодно. В первый год после освобождения дотянулся до обоих морей: южного, Черного, и северного – Балтийского. Тогда сказал в одном интервью, что Питер не принадлежит ни России, ни Европе. Совсем не ее форпост на теле России. Он ничей. Он сам по себе. Город фашистов, анархистов, творческих наркоманов, поэтов, музыкантов, наверное – суицидников. Что-то с той стороны луны. Он в истории, и как бы вне ее. Проходя сквозь него, ей не за что зацепиться. Чужая она в нем. Головину, как, наверное, и всем остальным герметикам, алхимикам России, если таковые имеются, очень шло жить бы именно в Питере. Только в нем.

Москва была очень долгой. Года два. 

Раз в несколько месяцев случался Киев. На пару тройку дней. 

Он должен был себя выразить, акцентировать.

Холодная, конвейерно пожирающая людей, Москва была фоном. Иногда, сквозь толщу этого неживого фона, обдавал весенним ветром Киев. Спасал.

Внутри депрессия, вовне Москва. Второе, как материализация первого. Первое, как переживание второго. Одно поощряло другое. Еще случался Харьков. Но что он такое в сравнении с этим. Где здесь его я?

В апреле случилось так, что не смог уснуть трое суток. Пил водку. Долго и быстро ходил по городу, чтобы устать и уснуть. Приходил, ложился, и через десять пятнадцать минут понимал, что снова надо вставать и идти. Иначе эта злость разорвет на части. 

Сумской анархист, друг, выручил в этой беде – как не собутыльник и не собеседник. Рванули к его родне в Одессу. Пили много. Я нырял с пирса в холодное апрельское море и пил водку. Помогало, вытягивало, но ненадолго. Суицидальное настроение. Все из-за «нее». Как в какие-то 16-ть…

Пробыв дней десять в Одессе, выехали в Киев.

Сели в поезд, пили. Спали часов шесть. Проснулись за пару часов до Киева. Допили свою перцовку и снова упали.

Сон, который тебе говорит о чем-то, никогда не заставляет утруждаться, вытягивая вспоминая. Даже если он отсутствует утром, явится в середине дня, или, что редко, на следующий. Явится от начала, до конца. Яркий и громкий. Придет и останется на всю жизнь. Знак. 

Я шел ночью по какой-то базе. Сумерки. Шел тихо. Волновался. Как бы кто не засек, не помешал. Зачем шел, знал, но знал, как и полагается во сне, где-то внутри себя. Получается как бы, что шел этот бодрый я, а вел его внутренний я, я сна. Причем этот, внутренний человек сна, ничего не говорил внешнему, обычному я. На автопилоте, с последовательностью зомби, сомнамбулы или терминатора, шел. Ответить – куда? зачем? не смог бы, но внутри знал, куда, как и зачем.

Узкие проходы в лабиринтах базы, между зданиями складского, цеховского типа.

Нормально. Никого нет. И вот оно. Мое здание. Склад. 

Проникаю в него. По мере приближения чувство опасности возросло невероятно. С моим фартом, именно сейчас кто-то и должен появиться. Рок, зло, карма. Появится и не допустит этого, заветного, самого главного…

Проникаю внутрь. Краду. Одеваю что-то на себя. На руки. Крылья. Огромные белые крылья. Пик предчувствия опасности. Именно сейчас кто-то должен явиться, заметить и помешать. Выхожу на улицу. Быстрый шаг. Все быстрее. Взмахи руками. Все, отрываюсь от земли. Лечу. Метрах в пяти, шести над землей. 

В этот момент проснулся. Сразу вспомнил. 

Летать – означает расти. Никогда не летал. Странно. И вот в 30ть с лишним лет, украл крылья и полетел.

Проснувшись, почувствовал, что пересек какой-то предел. География суицида, депрессии, позади. Начинается что-то новое.

Начинался просто Киев. Были друзья, было вино. Весело, весенне, ветренно.

Еще раз приехал через пару месяцев. Так же, он пришел на смену чему-то плохому. Не такому как в апреле, но все же.

Приехали вдвоем с другом, Женей. Из Москвы. Сидели вместе.

Острота контраста – из черного в белое. Точнее, из неживого серого, в органичное цветное. Когда вышли из поезда, Женя сказал, что, спрыгнув с поезда, ему захотелось закричать. 
Все мои поездки были либо центробежными, либо центростремительными. Нужно было только прочувствовать, прощупать как-то, степень натяжки невидимой нити. Откуда она, от чего. Относительно чего я постоянно? Куда тянет? 

Тянуло в Киев. 

Когда ехал туда – как будто возвращался с вынужденной поездки. Возвращался с дела. Статус не праздника, досуга, а дела был на всем, и прежде всего на Москве. Представить себе, поменять это все местами. Представить возвращение в Москву, я не могу. Она может быть только чем-то вынужденным. Тем необходимым, от чего никак нельзя отказаться. Ей платишь эту необходимую дань, что бы после из нее вернутся. Туда едешь на работу, на торговлю, на политику, на борьбу, биоурбаническую, пожирающую самую себя.

Харьков нельзя было назвать делом. Он был тем, что никак не получалось покинуть. 

Все рвалось к Киеву. 

Этот город бытиен. Сам и из себя, органичен.

Источник, родник, пробивающийся тысячи лет. Через него шло многое. Слева направо, с запада на восток… Он же исходил изнутри вовне. От земли к небу. Если и было что то внешнее, то не более чем прутик Андрея Первозванного. 

Вот где, наверное, этот корень – естественного и искусственного, Киева и Москвы.

Хоть и давно, но привнесенная извне, колониальным образом, она до сих пор сохранила эту искусственность, произвольность.

Заводской цех, базар, административный центр…Все подчеркивает вынужденную, удобную посадку. Место, не вышедшее из самого себя, а удачно выбранное относительно географического расположения, того, другого, что вокруг. Выбранного людьми рожденными другими краями. 

Я еду в Киев, потому что я еду в бытие.

Москва исторична, Киев природен. Это очень разное. Москва становится, Киев является. Наверное, он языческий, не смотря ни на что. 

Человек как произвольное этой земли, семи холмов, небес, Днепра.

В Москве человек хозяйственник, кладовщик. В Киеве, возможно садовник.

В Киеве человек в контексте. В Москве, все в контексте человека. 

Киев был рожден лесом. В Москве лес рубят – щепки летят.

Ставшие мега столицами города всегда платили за это потерей своей созерцательной прелести. Их проигравшие конкуренты остались с ней навсегда. Судьба городов.

Весна. 

Город вечной весны. 

Поэтическая, мистическая среда.

Что-то “делать” здесь получается плохо. Получается транслировать через себя сверх-свое, не свое.

Не цех, а луг.

Если что-то и создается, оно вырастает, а не делается.

Помимо этой естественности, природности, органичности, что то еще меня звало. Это что то было уже личным, или более близким. Для меня. То для многих. 

Тыл и фронт. 

Да. Восток и Запад.

Все, что под ними подразумевается, встречается в этом городе.

Вечный фронт. Разлом. Трещина.

Москва тыл. Со всеми своими тыловыми, административными делами. С хозяйством, планом.

Киев фронт. Хоть и цветущий.

Западнее него тоже тыл, но уже тыл Запада.

Экзистенция фронта меня звала в него.

Здесь ты больше «не спишь», чем где бы то ни было. 

Отсюда эта пробужденность до самых глубин. Отсюда эти самородки, личности. Разные и невероятные, небанальные, движущие в одном городе. Немного, но наличие их такого количества можно было бы считать богатством для огромных регионов востока. Глубокие люди. Особые люди. 

Москва, история, империя... Питер, вызов, утопия. Киев, природа, традиция.