Павел Крусанов – один из ключевых прозаиков в современной русской литературе. Его перу принадлежит «Укус ангела» – роман, не потерявший с 1999 года ни грамма своего обаяния. (Много ли вы помните романов, вышедших десять лет назад? То-то и оно.) При этом в отличие от многих коллег по цеху, вынужденных строчить роман за романом в рекордные сроки, чтобы о них не дай бог не забыли, Крусанов может позволить себе работать тщательно, не торопясь, тратить на книгу три года с хвостиком, – неудивительно, что выход его нового романа всегда событие.

«Мертвый язык» – так называется только что вышедшая книга – событие озадачивающее. Крусанов, покоривший публику ядерной смесью захватывающей, поражающей воображение истории и блестящего стиля, написал книгу, в которой вовсе нет никакой истории. Слова, с которыми он теперь выходит к читателю, это не «слушайте, что я вам расскажу», а «послушайте, что я вам скажу».

В предыдущей книге, «Американской дырке», видно еще было стремление выстроить сюжет, но «Мертвый язык» – уже в самой малой степени роман. Никакого сюжета, который можно было бы пересказать, тут нет. «Мертвый язык» – это манифест. Герои встречаются, чтобы говорить, точнее – проповедовать. От проповедей их отвлекают водка, закуска и наводящие вопросы собеседников. Правила романной игры в данном случае нужно просто принять.

Так что же тут осталось от романа? Четыре героя – две девушки, юноша и главный персонаж Рома Тарарам, вечно молодой мужчина, который увлекает всех троих за собой в великий поход против окружающего мира – «бублимира», по собственному определению. Мира, исчерпывающей метафорой которого остается пелевинская дырка от бублика.

Этим, да еще веселой рецензией на «Ампир В», приветы писателю Пелевину заканчиваются. Да, и Пелевина, и Крусанова волнует проблема подлинности мира и полноты жизни. (Грубо говоря, сама проблема состоит в том, что подлинность и полнота чем дальше, тем больше утрачиваются и заменяются реальностью виртуальной.) Но их стратегии кардинально различаются. Один (Пелевин) издевается, играет масками, доводит до абсурда, погружается и заставляет героев погружаться в мир чистогана с головой, чтобы оттуда, изнутри, взорвать его; другой (Крусанов) выходит против него в открытом бою с поднятым забралом и на пределе серьезности.

Пелевин – засланный в тыл врага казачок, Крусанов – солдат на передовой, и, думается, его издевки над Пелевиным не гримаса презрения/ненависти к врагу (и уж тем более конкуренту), а улыбка превосходства, которая невольно появляется у вооруженного до зубов штурмовика при виде кое-как снаряженного партизана. Насмешки насмешками, но сражаются они против одного врага.

В «Мертвом языке» Крусанов и впрямь во всеоружии, каждая фраза здесь отточена до блеска. Кажется, первый язык, на который его надо переводить, – это латынь, настолько торжественно и точно здесь слово. «Важнейшее устремление человека, сотканное из любви и света, – спасение души и восхождение в жизнь вечную. Значит, и государство имеет смысл лишь тогда, когда создает, поддерживает и защищает тот уклад общественной жизни, который наилучшим образом открывает путь этому устремлению. Не подменяя собой Царствие Небесное, государство должно стоять на принципах, отвечающих Божьим заповедям. Цель народа – построение такого государства, а его долг – неприятие государства иного». Вот так написана эта книга.

В попытках вырваться из бублимира герои устраивают «реальный театр», где актеры должны не добиться от зрителя сочувствия, а вызвать в зал дух подлинности. Дело удается, дух вызван, Барон умирает на сцене всерьез, а не понарошку, и жертва принята – подлинный мир вылупляется из сверхчувственного в виде яйцевидного образования, которое Рома называет «душ Ставрогина». Пройдя через этот душ, герои добиваются исполнения правильных желаний – Егор поет, как Фредди Меркьюри, Настя видит сон, который все никак не могла досмотреть до конца. Главный герой хочет одного – найти золотые слова, которые могли бы объяснить мир и повести за собой. Пройдя через «душ», Рома удостаивается вдохновения и произносит пламенную речь: «густой, крепко настоянный, разом вышибающий из механической логики дней», – сказано про этот текст в романе. Самого текста нет.

Первое недоумение – назвался груздем, полезай в кузов; заявлена вдохновенная речь, так просим на сцену, – сменяется пониманием: «Мервый язык» и есть такая речь. Вдохновенная отповедь миру, в котором, по слову Хайдеггера, «всякое превосходство без шума подавляется, все оригинальное тут же сглаживается как издавна известное, все отвоеваное становится ручным, всякая тайна теряет свою силу». И проповедь жизни, основанной на нестяжании, сознании общего долга, способности к широкому жесту, стремлении к спасению души и практике любви к ближнему. Нам предлагают не умозрительную конструкцию, а руководство к действию – книгу, которая должна прочитавшего ее перепахать.

Про «Мертвый язык» будут говорить, что Крусанов выдает за роман публицистику, что он разучился строить сюжет. Но автора надо судить по его законам. Надо понимать, что Крусанов больше не озадачен написанием интересного чтива, ему нужно написать чтение душеполезное. Ясно, что тот, кто смог написать «Бессмертник», уже освоил сюжетную технику последнего поколения; освоил – и сдал на хранение. Он работает теперь сразу на сверхзадачу, ему нужно написать такой текст, прочитав который молодые люди кинутся организовывать коммуны по типу описанной в романе.

Крусанов, конечно, не Чернышевский, он не берется расписывать жизнь придуманной коммуны до мелочей вроде того, кто сколько тратит на еду и одежду и как регламентируются межполовые отношения. Роман «Мертвый язык» не о том, что делать, а о том, грубо говоря, куда смотреть, если хочешь понять, что происходит с реальностью. Более того, он не находит возможности устроить жизнь своей коммуны здесь, в мире все и вся победившей телепрограммы. В финале он организует своим героям новый мир, в котором новое абсолютно все – и даже новый Адам заново придумывает имена для животных.

Значит ли это, что нам придется смириться с тем миром, который остался нам, – миром, в котором одноразовость занимает место вечности, информация – место знания, эффективность – место величия и так далее? Хочется надеяться, что не придется.

Вадим ЛевентальСанкт-Петербургские ведомости