Русская литература это литература молодого народа. Не возраст, но свежесть и  полнота души определяет молодость народов. Изначально все народы одинаково стары и одинаково молоды. И еще сегодня молодой народ, каковым является русский, по-прежнему близок  к гибели и хаосу. Для его души все в мире и человеке  остается загадкой и тайной, даже темное стремление к зрелищам и познанию. Мистика русского народа  заключается в его молодости, его примитивности, на также в его силе и экстазе, с которым и в котором он когда-нибудь поднимется даже над самим-собой – только в этой мистике лежит его будущее и призвание. Внутренняя культура России всегда может быть только религиозной и, если понимать это слово   не схоластически, но в человеческом плане, даже теократической. Германец прежде создаст возможно величайшую внешнюю культуру, которую когда-либо видел мир: в духовном отношении он прирожденный носитель идей и еще часто он может возвращаться как Лейбниц или Кант. Но прирожденным провозвестником веры сегодня является только русский, и только славянская мать могла бы, когда над Западом уже сгущаются сумерки,  и германец  отдыхает, в мире Востока еще раз родить Будду или Иисуса. Только в лоне славянства покоится как возможность религия, которую еще мы могли бы иметь: та последняя, самая внешняя религия, которая совсем не имела бы символов, но целиком была бы только чувством. Получим ли мы её когда-либо в действительности? Мы, германцы, не можем этого знать, мы можем только создавать. Только сам славянин может уже сегодня предчувствовать и исповедовать эту религию. Во всяком случае, все духовные наработки славянства находятся на пути от его скрытой народной мистики к уже данной в откровении мировой религии: прежде всего, то лучшее, что до сих пор породило славянство – русскую литературу.

 Центральной фигурой русской литературы является Достоевский. Если русская литература является величайшим творением русского народа, то Достоевский это величайший русский. Он главный гений России: гений в наивысочайшим творческом смысле как человек, которое открывающееся ему никогда не сбивает с ног. У Достоевского русский народный характер впервые превратился в воплощенное мировоззрение, обрел словесное выражение и единственный великий эпос, что стало делом его жизни. Можно, конечно, подобное сказать о Толстом, но Толстой по сравнению с Достоевским все же более представляет выражение славянского покоя, безмолвной, только настороженной земли, сурового и еще ограниченного, но в своей ограниченности здорового и чующего будущее крестьянства, Достоевский, напротив, это намного большее. Достоевский это выразитель русского сумасшествия, духа трагедии, заключенного в русском народе, он воплощает всю его мистическую внутреннюю сущность и лихорадочную озлобленность. Достоевский, как и Толстой, создал эпос русской жизни, но он сделал это  намного величественнее: он не только обрисовал эту русскую жизнь с неслыханным богатством образов, охватывающим всю Россию, всё славянство со всеми его различными национальностями, кастами и типами, от простого мужика до петербургского аристократа, от нигилиста до бюрократа, от преступника до святого в тысяче нюансов – Достоевский сделал еще больше и положил в основу этого богатства открытие уже упомянутого русского мировоззрения.

 Своеобразие Достоевского заключается в том, что он дал России мифологию – современную, натуралистическую, психологическую мифологию, извлеченную не из туманов предмира, но из мрака души. Мифология народа является воплощением его изначального бытия в прообразах: этим образом мифология может быть создана в любой момент развития народа – очень важно лишь, чтобы создание этой мифологии имело под собой основу и чтобы сокровеннейшая правда народа о себе самом извлекалась из  его существа. Даже боги возникли однажды вживую на глазах у человека, первого, кто их узрел в воображении, и они не остались далеко позади генетически всех ступеней творения, как позднее думали люди. Несмотря на это, как правило, мифология народа будет связана с его началом, с переходом от его доисторической к его исторической эпохе: она является первым, что создается и одновременно она это слой, на основе которого он творит далее. Так как почти все великие национальные литературы основываются на одной из тех форм мифологической подготовительной работы, которую когда-то в рамках бессознательного творчества уже вели предки. В случае русского народа это не так: у него есть только исторические сообщения его летописцев и пожалуй также богатый мир преданий и сказок, но все же нет никакого основного национального эпоса в духе, например, Илиады или Нибелунгов, никакой грандиозной панорамы  собственной глубокой древности, в которой сливаются и сплавляются вместе его традиции и символы, его национальные герои и национальные сюжеты. Вследствие этого, русская литература, если взглянуть на её истоки, все-таки является чем-то лишенным корней, кажется, у нее нет основы, отдельные авторы стоят разрозненно позади друг друга или рядом с друг другом. Так дело обстояло как раз до Достоевского. До него даже еще в романтических формах искали русский стиль. И теперь Достоевский, следуя Пушкину и Гоголю, наверстал все упущенное за тысячелетие, составил обширную русскую типологию и придал таким образом русской литературе единожды и на все времена и окончательно её национальный характер, восприняв русскую жизнь в ее натуралистическом национальном характере и одновременно раскрывая её вплоть до ее мистической подноготной. Подобно тому как французская литература всегда скептична, а немецкая всегда идеалистична, так и русская литература всегда будет натуралистическо-мистической – или она не будет русской.

 Причина всего феномена, почему русский народ не создал национального эпоса, возможно, заключается в чересчур партикуляристском, всегда носящим децентрализованный характер развитии расы, только подумать, что среди дюжины других городов Новгород, Киев, Москва и, наконец, Петербург были сменяющими друг друга центрами развития, распространяющегося то на север, то на юг; а именно средь совершенно иных огромных расстояний и трагических обстоятельств, что мы имели в Германии; так как наше развитие по сравнению с русским было совершенно спокойным! Затем, много являлось следствием прежде всего самого русского национального характера, всей однообразности славянского восприятия жизни. Русский мечтает, но не делает, его картина мира   монистична, а не  дуалистична, бытие для него это фатум, рок, не воля и противоволя, чувство, а не действие. Все это, весьма вероятно, может найти выражение в лирической форме в отдельной народной песне, но никогда не может быть пластично собрано в диких сценах и среди огромных контрастов. Конечно, в русской действительности эта лирика невольно расширяется до уровня эпоса, эпоса степи, дали и безграничности. Но как раз именно этот эпос столь громаден и чудовищен, что проглатывает все трагедии, как букашки, и в конце концов, всегда остается все же только лирика. Все же для славянина, как и для любого человека, жизнь это борьба и поэтому драма: только эта драма проходит у него немного в более созерцательной, квиетистской, как раз психологической форме. Даже когда она связана с бурной и даже вызывающей ужас деятельностью, даже тогда фоном все же является душа, сюжет носит внутренний, а не внешний характер, героический дух молчит и тихо углублен в себя, и это совсем не мощная и прозрачная героика западноевропейца. И все эти черты русского народного характера возвращаются в тени Достоевского: трагедия сменяет трагедию, все же вечная эпика славянства воспринимает трагический дух, и то, что лежит в самой глубине, это лирика. Грандиозное единство  трех этих элементов  придает монументальность творчеству Достоевского – и оно  придаёт монументальность России.

 В мифологии действительности, которую создал Достоевский, знаменательным для России является мистика, и все же действительность, особый вид, в котором Достоевский представил действительность, является знаменательным для мира. В «ничего-кроме-современности» заключено величие Достоевского. Среди писателей девятнадцатого века он принадлежит к совершенно небольшому  числу, которые творили только новое и смотрели только вперед, находясь лишь в постоянной негласной связи с процессом развития всей цивилизации. Для него не было более традиции: не «прекрасной» традиции античности, но и какой-нибудь «дикой» романтики. Единственная основа, на которой покоится его творчество, это его эпоха. Быть может существовала возможность в русско-архаической форме поднять задним числом из тьмы прошедших столетий типологию, которую Россия сейчас наконец получит. Достоевский этого не сделал: точно также как Россия вообще указывает в будущее, а не в прошлое, так и он наверстывал до того времени упущенное не в той аллегорически-костюмированной форме, но с уверенным чувством вставлял непосредственно в свое настоящее и раскрыл душу своего народа, раскрывая душу своей эпохи. Психический элемент его натурализма имел при этом решающее значение: благодаря ему Достоевский стал первым из тех художников, как, например, сегодня Мунк, в чьем творчестве трансцендентально предвосхищен элемент будущего, а жизнь и вечность кажутся психически едиными. Только черты современности все же не хватило бы, чтобы присудить Достоевскому его выдающееся положение и поставить в один ряд с другими великими эпиками. О современности писали уже английские реалисты XVIII в. и французские реалисты XIX в. – Дефо, Бальзак, Золя, Мопассан. Но речь шла только еще более о вещественной, безразличной, просто описываемой современности. Только Гете поместил реализм более в сферу душевного и вечного, благодаря тому, что он связал его с природой и развивающимися естественными науками. Но все же только Достоевский пошел еще дальше и показал всем натуралистам, как и современная жизнь имеет свою мистику и фантазию. Реалистично рассказывать об этом современной жизни, даже с еще более полной, более телесной силой образности, чем у Достоевского, который даже при изображении самых ясных характеров сохраняет нечто призрачное – при этом увесисто и с подробностями в описании – это мог также Толстой. Но воспринимать современную жизнь в её внутренней демоничности, с её новыми красотами и мерзостями, новыми нравственными установлениями и проявлениями безнравственности, и вместо того чтобы низводить натурализм до уровня копии, растворять его в видении – это мог только Достоевский.

 «Бесы» получили свое название от этой  внутренней демоничности. Они показывают, с какой силой и жутью эта демоничность может проникать в восприятие русскими государственной и общественной жизни. Достоевский почти в каждой из своих книг открыл и ясно прояснил особую область русской души. «Преступление и наказание» было его морально-критическим и «Идиот» его этико-мистическим произведением. «Бесы» же это его революционный эпос. Русский мыслитель вступает в сферу политики и общественной жизни, направляясь к сфере религии и теократии. Русский страстно желает быть добрым и делать добро, быть безгрешным и любить всех людей. Силой, которая ему в этом мешает, является государство. С другой стороны, он понимает, что как раз доведенное до совершенства государство может вести к этой цели.

 Так русская религия чувства  и этика любви превращается в борьбу за будущее государство. Здесь он приходит к политическому утопизму, поднимающемуся до уровня политической мистики, понимая фактическую неполноценность и ущербность той политической структуры, в рамках которой пока политически представлено славянство – российского государства. Не только мечтания, но также свобода и справедливость, которыми пренебрегают, отвращение к пребывающему в упадке обществу, невыносимость гнилой хозяйственной жизни приводят русскую молодежь в политику. Одержимость, с которой она охватывает людей, Достоевский изобразил в «Бесах». Бесчисленные типы предстают перед глазами: герои-нигилисты, социалистические доктрины, славянофилы, патриоты, фанатики, интриганы, маньяки, идиоты, к ним добавляются реакционеры, бюрократы, синие чулки, декаденты, русская публика. Государственная жизнь становится миром. Политика становится оковами человечества. В молодости Достоевский даже сам, хоть больше и пассивной форме, принимал участие в революционных интригах. И из-за этого он был вынужден долгие  годы провести в Сибири на каторге. Позже, когда он уже давно был великим русским писателем, когда религия и мистика наполнили его душу и его политические взгляды стали зрелыми и устойчивыми, совершенно отождествившись  с русским национализмом и славянским расовым сознанием, новые события напомнили ему то время, так как его жизнь была самой русской из всех русских жизней, политической жизнью. Поэтому он и написал «Бесы». По содержанию они являются самой русской из его книг.